- Госпожа Познякова не актриса, а воспитанница, - возгласил дед с каким-то присвистом.
- Вот, вот мне бы её и повидать…
Щёки снеговика вдруг опять надулись дополна.
- Повидать? А ты кто сам, юноша, будешь? Небось из райка?
- Я вовсе из Староконюшенного переулка посыльный, - с достоинством отвечал Топотун, не сообразив, что значит "раёк".
Дед опять упрятал щёки обратно под скулы. Просто удивительно было, как он умудряется это проделывать так быстро.
- Мы воспитанниц не зовём, - просвистел он, - только артистов, и то вперёд подавайте вашу карточку с надписью, и ежели они захочут вас принять.
- Да ведь они сами мне приказывали… - начал Топотун.
Щёки надулись.
- Не знаю, что приказывали. Не знаю. Извольте карточку с надписью.
- Да нет у меня карточки!
- А нет, так жди, юноша, может статься, они пройдут.
Щёки завалились.
- А может статься, что и нет. Не знаю.
Щёки надулись.
Топотун маленько приуныл. Хотя Захар-дворецкий и привык к тому, что Мишка ходит за воском полдня, но всё же нельзя было сидеть в подъезде Малого театра до вечера. Куда тут денешься?
Но Топотуну всегда везло, повезло и на этот раз. В подъезд вошёл маленький толстый старичок с гладким лицом. В руках у него была большая палка. На вид ему было лет не меньше семидесяти, но ни усов, ни бороды он не носил. На этом полном лице светились серые с поволокой, совсем ещё молодые и добрые глаза.
Швейцар надул щёки так, что они стали похожи на воздушные шары, подскочил к вошедшему и стал стаскивать с него шубу.
- Спасибо, Авдей Григорьич, - сказал вошедший, - только не свали меня с ног. Меня никто не спрашивал?
- Никак нет-с, - просвистел швейцар.
- А это кто?
Щёки Авдея Григорьича сразу провалились.
- Госпожу Познякову просят посыльный со Староконюшенного переулка.
- Что же ты его не пустил, ведь она в театре?
- Они небось из райка, Михайло Семёныч?
- Разве? Послушай, мальчик, ты часто в нашем театре бываешь?
- В жисть не бывал, - отвечал Топотун, - у меня дело вовсе не театральное.
- Ну вот видишь, Авдей Григорьич… Ступай со мной, мальчуган, я тебя проведу. Не робей, у нас завелись строгости. Многие желают выражать свой восторг актёрам, приходят днём и мешают репетировать. Так тебе Познякову?..
Топотуну никогда не приходило в голову, что внутри этого приземистого, жёлтого здания, похожего на громоздкую колымагу, столько коридоров, лестниц, каморок и переходов. И отовсюду слышны какие-то стуки, шаги, разговоры, восклицания, скрип и топот.
- Эй, сторонись, сторонись!
Двое рабочих протащили щит с наклеенными на нём обоями и нарисованным окном. За ним ещё один нёс на голове кресло ножками вверх. Потом пробежал сухонький человек в очках, с толстой книгой под мышкой и масляной лампочкой в руке.
- Добрый день, Михайло Семёныч!
- Моё почтение, Михайло Семёныч!
- Рад видеть, - отвечал Михайло Семёпыч, подталкивая Топотуна под руку, - рад видеть, рад, рад, рад…
Этого Михайло Семёныча, по-видимому, знал весь театр, потому что все встречные - от седых актёров до рабочих, в смазных сапогах - первые приветствовали Михайло Семёныча, а молоденькие ученицы чинно приседали и опускали головки.
- Вниз но лестнице, осторожно, не упади, - приговаривал Михайло Семёныч.
И вдруг, по левой руке, открылось большое пустое пространство. Слева стоял оклеенный пёстрыми обоями щит, изображавший стену, рядом с ним ненастоящее зеркало, сделанное из серебряной фольги, перед ним колченогие стол и стул. Настоящая стена из грубых кирпичей рисовалась вдали, за зеркалом. А справа темнел огромный пустой зрительный зал, наполненный креслами. Ввысь уходили разукрашенные золотом ярусы, и где-то под самым потолком, в том самом "райке", который в наши дни называется балконом 3-го яруса, светил фонарик и перекликались уборщики.
Топотуну даже страшно стало стоять перед этим громадным, холодным, пустым и тёмным, как ночное море, провалом.
- Вот сцена, - сказал над его ухом Михайло Семёныч, - не видал никогда?
По сцене быстро ходил молодой человек в длинной красной рубахе, подпоясанной цветным пояском, и в синих шароварах, заправленных в блестящие сапоги. В руках он держал щётку для подметания пола.
Спиной к Топотуну стояло высокое кресло, а подле него - столик, за которым сгорбился человечек в очках. При свете масляной лампочки он листал толстую книгу. В кресле сидел кто-то, кого Топотун видеть не мог. Он слышал только голос:
- Вы всё ещё суетитесь на сцене, а между тем никакой нужды в этом нет. Мы уже с вами знаем, что Тишка - парень деловой, и в будущем такой же мошенник, как его хозяева. Он не станет в одиночестве бегать по комнате со щёткой. Он всерьёз доход свой считает. Давайте повторим вот отсюда…
Человечек возле лампочки подал голос:
- "Полтина серебром - это нынче Лазарь…"
Молодой человек в красной рубашке обнял щётку, полез в карман и вытащил воображаемые монеты.
- "Полтина серебром - это нынче Лазарь дал. Да намедни, как с колокольни упал, Аграфена Кондратьевна гривенник дали, да четвертак в орлянку выиграл…"
- Не так гладенько, - раздалось с кресла, - а то ведь как по книге заучили! "Четвертак в орлянку выиграл…" Переберите монеты…
- "Да третёвось хозяин забыл на прилавке целковый. Эвось, что денег-то!"
- Ишь ты, - прошептал Топотун, - хозяин забыл, а он взял? Хорош!
- Тут хороших нет, - со смешком сказал Михаил Семёнович, - это комедия Островского "Свои люди - сочтёмся", про купцов-мошенников.
- Ещё раз! - раздался голос с кресла. - Начнём с полтины серебром.
- "Полтина серебром - это нынче Лазарь дал…"
- Вот так мы работаем, дружок, - промолвил Михаил Семёнович. - Да ещё по два десятка раз одно и то же. Это тяжёлый труд. А вечером спектакль. А вот и Луша! Лушенька, к тебе посыльный пришёл… Прощайте.
Михаил Семёнович скрылся, а Луша широко раскрыла глаза, стараясь вспомнить, где она видела Мишкин курносый нос, и наконец засмеялась.
- Ты мальчик с Новинского! Что у тебя с портфелем?
- Плохо, тётя Луша, - серьёзно отвечал Топотун. - Нельзя портфель дома держать. Хозяин ужасти какой сердитый!
- А он видел?
- Пока нет. Я к вам и пришёл, как вы сказывали…
- Да что в этом портфеле?
Мишка шмыгнул носом.
- Звон, - сказал он шёпотом.
- Звон?.. Ах, поняла - "Колокол"…
Тётя Луша подпёрла правой рукой подбородок, а левой правую руку под локоть и наклонила голову набок.
- В театре держать его невозможно, - сказала она.
Мишка уныло опустил голову.
- Не печалься, что-нибудь придумаем… Домой взять не могу, я живу в пансионе… Из актёров, кто же?.. Боже мой, Михаил Семёнович!
- Они возьмут ли? - усомнился Топотун.
- Наверно, возьмёт!
- Это кто же они будут? - спросил Топотун.
- Неужели ты никогда не слышал про Михаила Семёновича Щепкина? Это знаменитый русский актёр!
- Не слыхал, - искренно сказал Топотун, - но раз они мне тёзка, то, надо думать, не подведут-с… А и Михаилов нынче развелось, что пруд пруди!
- Пойдём, - сказала тётя Луша и повела его по узким коридорам. Она остановилась возле двери в глубокой нише и постучала.
- Михайло Семёныч, можно к вам? Это я, Познякова.
- Коли дело есть, то можно, - ответили из-за двери.
Уборная Щепкина была довольно велика и заставлена разными предметами. Большое зеркало, по бокам ещё два зеркала, низкие мягкие табуретки, стол с бархатной скатертью возле окна и при нём два кресла… А любопытных вещей здесь было столько, что у Мишки закружилась голова, - венки, портреты, украинская "бандура" со множеством струн, шкатулка с узорами… Возле зеркала два парика. Сбоку, на особой подставке, зелёный мундир с красным воротником, на который небрежно был накинут холщовый халат, испачканный красками. Стены были увешаны театральными афишами. Везде чернели большие буквы:
"Горе от ума". Роль Фамусова будет играть г. Щепкин".
"Ревизор". Роль Городничего исполнит г. Щепкин".
"Свадьба Кречинского". Муромский - г. Щепкин"…
Михаил Семёнович улыбаясь следил за удивлёнными взглядами Топотуна.
- Много я наиграл, а, хлопчик?
- Страсть сколько! - признался Топотун.
- А ты, видать, грамотный? Сколько тебе лет? Одиннадцать? Как звать? Гм, так же, как меня… Так какое же дело-то, молодые люди?
Тётя Луша присела на низкую табуретку и, глядя на Михаила Семёновича снизу вверх, рассказала всё, что знала о портфеле студента Макарова.
Щепкин помолчал.
- "Колокол", конечно, возьму. А что там ещё в портфеле? Говорите всё в подробностях, пистолетов, кинжалов нет?
- Там бумажки, - подал голос Топотун, - которые господин студент Макаров прохожим людям читал.
Щепкин наморщил лоб и посмотрел Луше в глаза.
- Лушенька, ты знаешь, где я живу?
- На Третьей Мещанской, а как же? - удивлённо пролепетала Луша.
- А ты думаешь, что у меня не будет в доме обыска?
- Что вы говорите, Михайло Семёныч! У вас не посмеют!
- Отчего же? Разве жандармы не осмелятся войти в дом актёра, да ещё актёра из крепостных?
Луша встала с табуретки.
- Михайло Семёныч, - с воодушевлением произнесла она, - ежели к вам войдут в дом жандармы, в Москве сделаются беспорядки!
Щепкин посмотрел на неё, склонив голову набок, и улыбнулся.
- Вот как, Лушенька, надо говорить и на театре, - сказал он - я тебя потом заставлю повторить эти слова. Да что ж, семь бед - один ответ, а волков бояться - в лес не ходить. Я к Герцену ездил в Лондон…
Щепкин тяжело поднялся, вынул из кармана ключи, подошёл к небольшому шкафчику и отпер его.
- Вот они оба, - сказал он, - а сколько лет прошло…
Он держал в руках фотографию, на которой были изображены два человека - один тяжеловатый, с громадным лбом и упрямой линией рта, другой поменьше, задумчивый, с мечтательными глазами. Они стояли рядом, но смотрели не друг на друга, а вперёд, как бы заглядевшись на что-то далёкое.
- Смотри внимательно, хлопец, - проговорил Щепкин, - это изгнанники Искандер и Огарёв.
- Искандер? - в изумлении переспросил Топотун. - Это который в колокол звонит?
- Да, хлопец, - отвечал Щепкин, - в тот самый "Колокол", который ты мне принёс. Он отпечатан в вольной русской типографии за границей. А по-настоящему Искандера зовут Герцен, и я…
Щепкин вдруг остановился и уставился куда-то в сторону, словно забыл, где он и с кем говорит.
- Помню его фигуру на пристани в Англии - он бросился ко мне, как к родному. Ведь я приехал из России, из Москвы… Я-то, старый дуралей, хотел уговорить его вернуться в Россию… Да что там! Это было всё равно что Волгу уговорить остановиться да перестать течь дальше… И всё равно я его любил и люблю, и человек он необыкновенный…
Михаил Семёнович вздохнул и полез в карман за платком.
- Слезлив я на старости стал, молодые люди… Даже, бывает, на сцене слезу не могу удержать, так и бежит, грим портит…
Он уложил фотографию в шкафчик, запер его, аккуратно вытер своё толстое лицо и, повернувшись к Мишке, сказал уже бодрым голосом:
- Оставь у меня портфель, он не пропадёт. Ты Третью Мещанскую улицу знаешь?
- Я в Москве все улицы знаю, - гордо отвечал Топотун.
- Вот каков! Так ежели тебе эти бумаги понадобятся, спроси на Третьей Мещанской, где живёт Щепкин, и тебе любой прохожий покажет. Только не болтай, ради бога, никому. Умеешь ты держать язык за зубами?
- Ещё как! - отвечал Топотун. - Я уж сколько держал!
Выходя через артистический подъезд, Топотун не удержался и сказал швейцару:
- А я вовсе не из райка.
В эту минуту щёки Авдея Григорьича находились в надутом положении. Но он не стал их проваливать, а прогудел, еле раздвигая губы:
- Ежели вы щепкинский, то моё почтенье-с.
- Я щепкинский, - подтвердил Топотун и покинул Малый театр.
Царская воля
Новый жилец появился в доме Карабановых незаметно. Поздно вечером во двор тихо въехала кибитка, вся запушённая снегом. Из неё вылез высокий, сутулый человек с тонким, изогнутым носом. Дворник Никифор закрыл ворота и подошёл помочь отнести вещи, но их оказалось немного - старый чемодан да сундучок, обвязанный верёвками. Трофим, который весь вечер расхаживал по двору, бросился к приехавшему. Тот обнял его и, как говорили, даже поцеловал. Сам он был в какой-то длинной, нескладной шинели и меховой шапке с наушниками. Поместили его во флигеле, где жил Трофим. Туда прошла, закутавшись в шаль, сама барыня. Барин навстречу гостю не вышел.
Мишель всего этого не видал. Было темно, Мишель уже спал и узнал об этом утром от няни Насти. Няня сказала, что это родственник барыни и приехал он из имения, а сам из себя видный, только очень худой.
Молодой? - спросил Мишель.
- Ай нет, батюшка, старый, в руке палка, усы седые висят, все замёрзли. А бороды нету, не носят.
- Почему же его во флигель поместили, а не в доме?
- Не знаю, сокол, они, говорят, там и жить будут.
На памяти Мишеля это был первый человек, которому Трофим обрадовался. Поэтому Мишель очень спешил к завтраку, но за столом нового гостя не оказалось. Ему отнесли завтрак во флигель.
- Мишель, - сказала мама после завтрака, - сейчас тебя оденут, и мы пойдём знакомиться с нашим гостем.
- Кто он? - спросил Мишель.
- Это наш дальний родственник Дмитрий Валерьянович. Он давно не был в Москве, жил в Карабанове, а теперь будет жить у нас.
- А почему его не позвали к столу?
- Он завтракает у себя. Не спрашивай, так надо.
Во всём этом было что-то странное. Приехал вечером, поселился не в доме, а во флигеле. Видно, что не из простых, если ведут к нему знакомиться. Но сам к завтраку не явился, и спрашивать нельзя.
Когда Мишель с мамой вошли в комнаты гостя, он живо поднялся им навстречу и положил мальчику на плечи свои худые руки с длинными пальцами.
- Михаил, - произнёс он. - Мишенька… Я много слышал о тебе.
Он хотел что-то ещё сказать, но замялся. Мишель с удивлением смотрел на его лысую голову, белые пышные пряди над ушами, седые густые усы и глубокие морщины, залёгшие от носа к углам рта.
- Мишель, что надо сказать? - строго спросила мать.
- Добро пожаловать, Дмитрий Валерьянович, - учебным голосом проговорил Мишель.
Тут он посмотрел в глаза новому жильцу и вспомнил портрет, который висел в чулане у Трофима. Это был он - конечно, он!
Те же чёрные блестящие глаза, да и нос такой же! Только волос нет, да на лице морщины и усы…
- Батарейный командир! - воскликнул Мишель.
Гость сначала как будто удивился, а потом улыбка медленно раздвинула его усы.
- Тебе Трофим рассказывал? - сказал он. - Да, Михаил, когда-то я командовал батареей, потом служил в гвардии. Давно это было, очень давно. Теперь я, видишь, старик…
- Трофим был у вас в батарее?
- Был когда-то, а потом денщиком у меня состоял. Но мы с ним расстались на площади…
- На площади?
Улыбка сбежала со старческого лица.
- Об этом в другой раз, Михаил, - сказал он, - а пока давай дружить. Мы с твоей мамой уже давно в дружбе. Я в Москве много лет не был. Ты покажешь мне Москву?
- Я не могу, - неловко выговорил Мишель, - я ведь Москву не знаю.
- Почему?
- Ему запрещено выходить без провожатых, - торопливо сказала мама, - нынче ведь на улицах небезопасно. Платон Васильевич распорядился.
- Распорядился? - задумчиво повторил старик. - Что же вы сидите в Староконюшенном переулке, как в осаде?
- Время, Дмитрий Валерьянович… вы знаете, какое сейчас время? Дворовые, мастеровые, простой народ…
- Я надеюсь, что со мной Мишелю разрешат прогуляться хоть по бульвару? Я не боюсь ни дворовых, ни мастеровых, я много их повидал на своём веку.
- Я буду просить мужа, - тихо сказала мама и вдруг закрыла лицо платочком.
Старик смотрел на неё, покачивая головой.
- Спокойнее, Элен, - сказал он по-французски после долгого молчания, - соберись с силами. Надо сопротивляться…
Мама указала ему глазами на Мишеля, и старик замолчал.
- Оставляю Мишеля здесь, - сказала мама. - Может быть, Дмитрий Валерьянович расскажет тебе о дальних краях, в которых он бывал? Познакомьтесь получше, я пришлю за тобой Мишку-казачка.
И она ушла своей обычной, плавающей, неслышной походкой.