У них большая, шикарно обставленная квартира, все - модерн. Красиво.
Я чувствовала себя не в своей тарелке: гости Володи были мне незнакомы. Какие-то две девушки и два парня. Один, с туповатой, скучающей физиономией, все рылся в пластинках, другой, Ника, щеголеватый, весь в модном, показывал карточные фокусы; держался он непринуждённо, и мне понравился. Девушка с красивым и очень глупым лицом все время почему-то противно хихикала. Вторая подсела ко мне, пыталась заговорить, но из разговора у нас мало что получилось. Галя (так зовут эту девушку) - из тех, что с восьмого класса подкрашивают губы и ресницы. Попробуй я - вот был бы дома шум!
Появились родители Володи. Папаша Цыбин, пухленький и холёный мужчина, соблаговолил разговаривать с нами. Снисходительно и благодушно он задавал нам вопросы и сам же отвечал на них, ("Ну-с, как учимся, молодые люди?.. Знаю, знаю: ученье не должно заслонять радостей бытия?" Или: "Как вам нравится наша уральская погодка? Превосходная, не правда ли, хотя никто из нас не знает, что с ней случится через час. Так всё в нашей жизни, всё, дорогие мои друзья".) Очень интересный разговор!
Мама у Володи совсем другая. Она тихая, молчаливая и даже словно чем-то напуганная. Испуг в глазах, больших и ярких, как у Володи. Очень изящная и красивая женщина.
Потом родители стали собираться в гости.
- Старички тоже любят повеселиться, - сказал Владимир Михайлович и лихо подмигнул нам. - Надеюсь, леди и джентльмены, все будет в порядке?
- Все будет о’кэй, сэр! - ответил Володя. Пришли ещё двое: некто Вадим, старше всех нас, студент медицинского института, и с ним… Валя Любина, из нашего десятого "А". В школе такая скромница, глаза в пол, а тут явилась тоже накрашенная, шумная, даже развязная.
После того как родители ушли, все почувствовали себя свободнее. Меланхолик поставил пластинку с рок-н-роллом и пустился в пляс с этой писаной дурой. Вадим потребовал "пиршества", начали накрывать на стол. Рядом с маленькой капроновой елочкой на скатерти появились бутылки шампанского и портвейн. Я косилась на них с опаской. Ребята пошептались и двинулись на кухню.
- Пошли принимать эликсир мужества, - со смешком пояснила мне Валя.
Что за "эликсир", я догадалась, но не поняла, зачем идти на кухню: ведь вино на столе.
- "Бордо - питье для мальчиков, а портер для мужчин. Но кто героем хочет быть, тот должен пить лишь джин", - процитировала Валя и опять усмехнулась, - Вы этого ещё не проходили?
Я знала, это из байроновского "Капитана Блея", но промолчала, только пожала плечами.
За столом было шумно. Вадим и Ника изо всех сил старались перещеголять друг друга, изощряясь в остротах, каламбурах и анекдотах. Они не всегда знали меру, но я выпила портвейна и два фужера шампанского (узнала бы мама!), и всё мне стало трын-трава. Я сделалась смешливой и очень разговорчивой. Володя сел рядом со мной и все рассказывал о том, как прекрасно у них на даче и как весело будем мы там проводить время. Я его поминутно перебивала, пыталась "острить" и при этом хохотала громче всех.
Уж не помню почему, вдруг я полезла целоваться с Валей, потом принялась петь. Меня никто не слушал, я обиделась и, когда Вадим потащил меня танцевать, грубо оттолкнула его и убежала на кухню. Мне стало тоскливо, захотелось плакать. За мной пришел Володя, уговаривал, я плела какую-то чушь. Он усадил меня пить чай. Тут явился Ника и сморозил нечто шутливо-мерзостное насчет "пары голубков". Я залепила в него пирожным и разревелась. Потом меня стошнило, и, как в бреду, я слышала чьи-то слова о "цыпленке из детсадика" - обо мне.
Чаем Володя меня все-таки напоил, стало чуть полегче, я даже пыталась танцевать. Стол отодвинули, верхний свет в комнате притушили; было, наверное, уютно, а мне казалось - мрачно, даже зловеще. Ника пригласил меня на танго, руки у него были потные, разило водкой.
- Ничего себе "герой"! - сказала я, вспомнив строки из Байрона.
- Чем мисс недовольна? - пытался отшутиться он.
Мне стало противно, я вырвалась и забилась в угол.
В общем, вечер был испорчен; даже описывать эту муть не хочется. Домой я пришла поздно - долго бродила по улицам, чтобы освежиться, - вся продрогла.
- Ну, погуля-яла! - только и молвила мама, открыв мне дверь. А в глазах и беспокойство, и осуждение, и жалость.
- Мы на горке катались - промёрзла, - пробормотала я, отворачиваясь.
Постель была уже готова (милая мамка, позаботилась), я юркнула под одеяло и уснула.
Вот так я встретила этот год. До сих пор какой-то нехороший, стыдный осадок. Неужели весь год будет такой?..
8 января
На следующий день папа едва растормошил меня.
- Подымайся, гуляка! Мы приглашены на кофепитие к Венедикту Петровичу.
Новый год дядя Веня, оказывается, встречал у нас, с папой и мамой. А с утра он занялся стряпнёй, как самая заправская хозяйка. Никогда бы раньше не подумала, что наш всегда немножечко неуклюжий очкастик может так искусно и проворно хозяйничать на кухне. Мама всячески пыталась помочь ему, но Венедикт Петрович от помощи настойчиво уклонялся.
- Не допущу, Мария Илларионовна, не допущу, - лукаво и грозно поблёскивал он выпученными глазами. - Так вся слава вам достанется, а я хочу, чтобы мне…
Он приготовил печенье со странным названием "утопленники" и настряпал коржиков. Мама только ахала.
- И где это вы научились? - допытывалась она.
- А вы?
- Так я же всю жизнь хозяйничаю.
- И я. Тоже всю жизнь. - Венедикт Петрович сказал это весело, а мне почему-то стало жаль его.
Я с нетерпением ждала, когда мы зайдем в его комнату. Мне она представлялась почему-то пустоватой, неприбранной, с холодными голыми стенами, - наверное, такое я вычитала где-то о жилище холостяка. Ничего подобного: в комнате было уютно и красиво. Низкая широкая тахта, письменный стол, платяной шкаф и книги, книги, книги… От них, по-моему, и было так уютно. Наверное, хорошо забраться на тахту, включить торшер и листать том за томом, посматривая на книги и зная, что их ещё много, хватит надолго. Когда-нибудь, надеюсь, я до них доберусь.
Над тахтой я увидела фотографию женщины. Резковатые, восточного типа, но очень правильные, четкие черты, густые черные локоны и какие-то пронзительные, гипнотизирующие глаза. Кто она - сестра, мать или… Разглядывать портрет, спросить о нем было неудобно; я старалась даже не смотреть в ту сторону.
Венедикт Петрович был и такой же, как в школе, и не такой - совсем простой, домашний и весёлый, настоящий "дядя Веня". Он сварил замечательный кофе, и даже папа, закоренелый чаёвник, тянул чашку за чашкой и все нахваливал. Мама (неисправимая!), словно желая "отомстить" Венедикту Петровичу, развернула на кухне кипучую - деятельность и курсировала от стола к плите и обратно, добавляя то одну, то другую постряпушку. Вот будет раздолье для мамы, когда у нас появится газ!
- Газ в квартире? - вырвалось у Рано удивлённо. - Ведь это же не девятнадцатый век - двадцатый. Они сами называли его "веком электричества".
- Видимо, мечта несколько опережала события, - пожал плечами Андрей.
- Да, - сказал Ярослав, - электричество было ещё далеко не всюду. Над городами стояли громадные облака дымов.
- Проблемы энергетики… - Андрей стал серьёзным. - Они и в наше время - одни из труднейших.
Сначала разговор шел нудноватый: "Ах, как вкусно" да "Ах, как сладко". Потом папа заговорил о книгах, удивился, что у Венедикта Петровича так много научной литературы. Разговор зашёл об уровне познания, о кибернетике, бионике, автоматике и других "иках" и "атиках". Тут я увидела, что я крайне отсталый элемент, ни черта в этих проблемах не понимаю. Но меня удивило, как свободно разбирается в науке и технике Венедикт Петрович. Откуда это у него? Я гордилась им и нет-нет да посматривала на папу: вот какой у нас дядя Веня!..
Мне было так хорошо с ними, но тут к папе пришли гости - Александр Лукич с женой, начальник их цеха. Раз Александр Лукич, значит, будут пить водку. И, когда Венедикт Петрович предложил мне остаться посидеть у него, я с радостью согласилась.
Мы с ним начали убирать со стола, как вдруг раздался стук и в дверь просунулась вихрастая голова Даниила Седых. Я хотела уйти, но дядя Веня не отпустил.
- Угощай гостя, - сказал он. - Я сварю свежий кофе, - и ушёл на кухню.
Даниил сник: видимо, в моей компании ему было не по себе.
- Ну, как встретил Новый год? - спросила я.
- Нормально. А ты?
- Тоже.
- Хороша погода сегодня.
- Ничего.
Такой "содержательный" состоялся у нас разговор. А минутой позднее, когда вернулся Венедикт Петрович, выяснилось, что Даниил новогоднюю ночь провел вовсе не "нормально", а просто великолепно. Оказывается, у них в семье традиция - в ночь на первое января выезжать на электричке за город, в лес. Там они зажигают костер, украшают настоящую, живую ёлку. Вот это я понимаю!
Когда дядя Веня спросил, а как встречала я, я сказала:
- Собирались у одних знакомых. Вы их не знаете. Хорошо было, весело.
Дядя Веня бросил на меня быстрый косой взгляд. Я подумала: "Наверное, мама сказала ему, где я была. Ну и пусть…"
- Чем же мы займёмся, товарищи люди? - Венедикт Петрович смотрел на нас из-за своих увеличительных стёкол с настоящей озабоченностью.
Даниил сказал, что ему пора уходить; я обрадовалась, но дядя Веня вовсе и не думал отпускать своего дружка. Он сказал, чтобы мы пока поиграли в шахматы, а ему надо кое-что сделать; потом мы все вместе отправимся на почтамт, а оттуда - в картинную галерею; там какая-то новая выставка из Москвы.
- Ты что, играешь? - небрежно спросил меня Даниил, кивая на шахматную доску.
- Так, чуть-чуть, - сказала я.
Даниил дал мне белые фигуры. Я начала своим излюбленным е2 - е4; он стал разыгрывать, как мне показалось, защиту Каро-Канн, потом запутался и скоро отдал слона за пешку. Я старалась не очень показывать своё торжество, наоборот, изображала небрежность: сделав ход, отвертывалась и равнодушно поглядывала в окно, а сама анализировала возможные комбинации. Теперь Даниил подолгу размышлял, ерошил волосы и хмурился. Я радовалась - и напрасно: все-таки он сумел свести партию на ничью. Над второй мне пришлось попотеть. Ну, зато не зря - выиграла. Даниил сделал вид, что это его не очень огорчает. А сам переживал. Попереживай, может, зазнаваться будешь меньше!..
Венедикт Петрович что-то писал, потом заклеивал в конверты довольно объёмистые рукописи, и при этом они с Даниилом обменивались какими-то фразами, понятными только им. Я, конечно, молчала как мышонок, хотя пламенела от любопытства. (Вот написала так, чтобы не употребить затасканное "сгорала от любопытства", а ведь "сгорала" - лучше.)
Когда шли к почтамту, дёрнуло меня заговорить о радиоактивности атмосферы, - как раз пошел снег.
- Вот я читала… - начала я, думая, что они если не поразятся моей учёности, то хоть выслушают с интересом.
А Даниил послушал немножко и нагло так усмехнулся:
- А ты не читала, что на днях начнется страшный суд господний? - И уже к дяде Вене: - У нас соседка, старуха такая, церковная крыса, все бубнит о конце мира, о страшном суде и на радиоактивность ссылается. Не знаю уж, кто её просвещает, только радиоактивность - это у неё тоже любимая тема.
Главное - "тоже любимая"! Я ему глаза выцарапать хотела. Дядя Веня (всё-таки он чуткий) сразу уловил это, говорит:
- От Инги я слышу это впервые. Тема, конечно, волнующая. Правда, на ней спекулируют нытики и всякие прохвосты, даже пытаются обосновать некую философию обреченности. Но иметь представление о радиоактивной опасности надо. Недаром учёные серьёзно занимаются этой проблемой.
Даниил поутих, пробормотал только, что учёные пусть занимаются, а панику разводить нечего. Будто я панику разводила! И потом, о радиоактивности мне папа так много говорил…
Пока Венедикт Петрович сдавал на почте свои пакеты, я улизнула. Чего я буду насмешки да нотации выслушивать? У меня каникулы. Сказала Даниилу, что мы с Милой договаривались встретиться, будто только что вспомнила.
Домой идти не хотелось, бродила по улицам, толкалась по магазинам, потом зашла в кафе-мороженое. Уминаю пломбир - вдруг над головой:
- Можно, мисс, присесть к вам?
Смотрю, Володя с Никой. Нисколько не хотелось встречаться с ними после новогодней ночи. А они как ни в чём не бывало вспоминают, смеются, подзуживают друг друга. Постепенно и я отмякла. Они тянули в кино, я не пошла. Когда мы стояли возле кинотеатра, откуда-то вынырнул Седых:
- Привет! Хомлова, тебе Догматик Цапкина кланяться велела. Мы её в картинной галерее видели, - и исчез.
Так перевернул мою фамилию! И с Цапкиной - раскусил.
- Это что за дундук? - прищурился Ника.
- Один недоразвитый гений из нашего класса, - пояснил Володя.
Продолжаю сегодня же. Папа с мамой ушли в театр. Я читала - надоело, взгрустнулось что-то.
Из комнаты Венедикта Петровича доносится приглушённое постукивание пишущей машинки. Он ставит её на мягкую подстилку, чтобы стучала тише.
Чего-то хочется - чего, не знаю сама. Прямо хоть реви. Если прислушаться к себе, хочется, пожалуй, одного - среди ночи мчаться на бешеном коне и стрелять на скаку. Странное для девушки желание. Но оно почему-то появляется у меня уже не первый раз, приходит откуда-то изнутри, "из тёмных глубин души"…
Жалко, что поссорилась с Милой, а то бы пошла сейчас к ней. Хотя, если честно, не хочется. Мне кажется, ей не всё расскажешь о том, что на сердце. Все же она сухарь в казенной, скучной обертке. А пойду я к милой Агнии Ивановне. Так давно у неё не была, а старушка, говорят, болеет.
13 января
Очень хорошо, что побывала у Агнии Ивановны. Правда, чуть не опоздала домой. Едва успела раздеться - вернулись из театра папа с мамой. "Ты что такая румяная?" - "Ходила погулять, вдыхала кубометры". Ладно, что они упоены Чайковским, - им не до меня.
Об Агнии Ивановне надо подробно. Ведь, по сути, и дневник-то я веду из-за неё.
Она всё в той же тесной, забитой книгами и увешанной фотографиями своих учеников клетушке. Совсем постарела, ещё больше сгорбилась, вся в морщинах, но по-прежнему бодрящаяся и неунывающая. Поясница обёрнута шалью - болит. Конечно, сразу же взялась за чайник. Без чая у неё нельзя. И раньше, когда набивались мы в эту клетушку по пять-шесть человек, всегда был чай - из разных чашек, кружек, стаканов - и всегда с роскошным вишнёвым вареньем.
Это повторилось и вчера. Лишь водрузив на письменный стол чайник и варенье, она вскинула на меня огромные выцветшие глаза, сказала устало:
- Ну, Ингочка… рассказывай.
Я пожала плечами:
- Да ведь я, Агния Ивановна, просто так навестить вас пришла. Рассказывать - о чём?
Она всё смотрела на меня и смотрела, и я, конечно, стала рассказывать. О том о сём, о новой школе, о преподавателях. Когда Агния Ивановна услышала о Венедикте Петровиче, она обрадовалась:
- Веня Старцев!.. Это, наверное, не положено - солидного человека, учителя словесности, именовать при его ученице Веней, а? Ну, да для меня вы все - Вени, Вани, Инги, Маши.
Это-то я знаю. У неё, по-моему, тысячи учеников. Она и министра может назвать Колей.
Я сказала, что Венедикта Петровича мы любим, зовём дядей Веней. Она заулыбалась:
- Ему повезло. Меня-то вы тётей не называли… Значит, он вам нравится? Хороший преподаватель? Рада, очень рада. Ты ему передай привет от… Они меня тоже, как и вы, называли Божьим одуванчиком… Очень славный был мальчик. И, знаешь, ведь это из-за меня он стал литератором. Горжусь… А может, зря горжусь? Может, ему нужно было идти в науку… Всё-таки мы часто ошибаемся, полагаясь на свою педагогическую интуицию и тешась тщеславием. Ты не смотри на меня так, ты же почти взрослый человек и тоже должна думать о своем будущем. А когда-нибудь придётся тебе задуматься о будущем своих детей… Ты продолжаешь вести дневник?
Я сказала, что продолжаю.
- Это хорошо. - Агния Ивановна задумчиво покивала. - Дневник веди. Прилежно, подробно записывай всё и пытайся анализировать. У молодых этого всегда не хватает - анализа, оглядки на себя, на свои поступки…
Милая моя старушенция закатила целую речь. Говорила она, как всегда, грубовато, но я-то уже привыкла к этому, - мы всегда относились к ней, как к родной бабке.
- Вы любите корчить из себя самостоятельных, - "гвоздила" она, - а на самом деле выезжаете ведь не на своём, а на прихваченном у кого-то мнении… Самое большое несчастье - отсутствие твёрдых убеждений. Настоящий человек обязательно должен быть убежденным в чём-то. А для этого ему надо уметь наблюдать, оценивать факты, сопоставлять их, рассуждать.
Я сказала, что это в общем-то известные истины.
- Вот-вот! - ехидно подхватила она. - В том-то и беда, что ко всему вы относитесь с этакой лёгкостью и верхоглядством. Ты слышала, что надо быть убеждённой, а я сама убедилась в необходимости этого. Разница? Надо всё переварить в своем "я", чтобы добрые, хорошие идеи стали и твоими, выстраданными, кровными. Можно произносить слова о высоких идеалах - и оставаться холодной чинушей. Но, если эти идеалы прочно впаяются в твоё сердце, станут не только общими, но и твоими собственными, ты никогда не останешься холодной…
Я стараюсь записать этот разговор подробнее, но вижу, что получается плохо, совсем не так, как было у Агнии Ивановны. Она долго говорила о самовоспитании и незаметно перешла к взаимоотношениям с коллективом, с обществом. Это было как раз то, о чем мы ещё осенью рассуждали с Милой Цапкиной. Я сказала об этом Агнии Ивановне.
- Вот нам говорят, - сказала я, - что при коммунизме личность получит неограниченный простор для развития. А в то же время учат нас - личность всецело будет подчинена коллективу, обществу. Разве в этом нет противоречия?
Агния Ивановна посмотрела на меня с сожалением:
- У тебя, девочка, в голове вот так… - Она изобразила руками какую-то мешанину. И объяснила, как всё это, по её мнению, нужно понимать.
Совершенно неограниченный простор для развития личности так же, как и полное подчинение её обществу, сказала она, это "антидиалектический загиб". Всё дело в том, что личность и общество будут развиваться и взаимодействовать гармонически, так, чтобы было взаимно полезно и целесообразно. И выходит, что никакого противоречия между личностью и обществом в будущем не будет. Просто не может быть. Если каждая личность будет развиваться, совершенствоваться, от этого общество только выиграет. И, наоборот, сильное, дружное и доброе общество всегда поможет личности.
- По-моему, каждый человек, - сказала Агния Ивановна, - должен начинать прежде всего с себя, с самосовершенствования. Если бы все - представляешь, все в нашей громадной стране! - задумались над этим и каждый бы взялся за себя… Но вот тут-то и необходимо убеждение.
Я просидела у неё весь вечер. Когда я уходила, она сказала:
- А Венедикта Петровича вы берегите. Он очень хороший человек и, как всякий хороший человек, легкораним. У него и так… Он много пережил. Берегите его.
Тут у меня вырвалось: