Эдвард ждал долго, он уже не знал, что думать. Наконец, скрипнула дверь и вошла Лина.
Она была незавитая, в домашнем платье.
Лина не улыбнулась, увидев Эдварда, не протянула ему руки. Она присела церемонно, как перед чужим.
- Лина! - сказал Эдвард. - Я уж думал, что не увижу вас больше. Я был так несчастлив на Суматре, Лина. Меня несправедливо обвинили. Я расскажу вам всё.
Лина вспыхнула.
- Я не стану вас слушать! - сказала Лина. - Нет, нет!..
- Лина, что это значит? - Эдвард взял её за обе руки.
- Нет, нет!. - повторила Каролина, испуганно глядя на него. - Я не знала, что вы такой.
- Какой, Лина?.. Какой?.. - Сердце у Эдварда замерло; предчувствие новой неожиданной беды нависло над ним.
- Ужасный, бесчестный человек! - с усилием выговорила Лина. - Мне нельзя вас слушать! Мне запретили!.. - Она прикрыла лицо рукой и убежала.
Якоб Ферштег, бледный, в ватном сюртуке, весь обвязанный, вышел вслед за нею к Эдварду.
- Правда ли, Эдвард, - мигая от волнения, спросил Якоб Ферштег, - правда ли, Эдвард, что ты оказался недостойным слугою своего отечества, что ты дикарей хотел возмутить против своего законного короля?
- Тысячу раз я готов был сделать это! - сказал Эдвард. - Несчастные туземцы правы, когда бунтуют против столь подлого угнетения!
Якоб Ферштег встал, трясясь не то от лихорадки, не то от испуга.
- Оставь мой дом, Эдвард Деккер! - сказал Якоб Ферштег. - Или ты думаешь, что в честном голландском доме потерпят такого гостя?
Свёрнутая в трубку рукопись дрогнула в руке Эдварда.
- Прощайте, менгер Ферштег, - сказал он.
"Утрату чести" Эдвард унёс с собой на груди.
Глава тринадцатая
Конец карьеры
Один только раз после того Эдвард ещё увидел Каролину.
Он бродил без цели по улицам Батавии. Много дней уже он скитался без дела, без работы. Он ночевал в китайской ночлежке и ужинал печёными бананами. Его никуда не принимали на работу.
- Ваши бумаги? - спрашивали у Эдварда. Он смущался и уходил.
Батавская судебная палата сняла с него обвинение в растрате, но оставила в силе обвинение в небрежном ведении дел.
"Ввиду несовершеннолетия контролёра Деккера, - постановил суд, - от наказания его освободить, но недостающую по его небрежности в кассе сумму - две тысячи гульденов - обязать покрыть из собственных средств".
Две тысячи гульденов!.. Эдвард не мог бы в обоих карманах наскрести и гульдена с четвертью.
Много дней бродил он так, без денег, без работы. В Колониальном управлении его не брали даже на должность младшего писца.
Иногда он писал прошение на голландском языке для малайца на Старом базаре или переводил ему на малайский казённую бумагу, полученную из суда. Так он перебивался с полгода.
"Отчего твои дела так плохи? Твой брат Ян уже имеет в Рембанге табачную плантацию", - писала ему из Голландии мать. Эдвард не спрашивал адреса Яна, - ему не хотелось увидеться с братом. Он почти не писал домой. У него не было постоянного жилья.
Бродя без цели, он забрёл как-то раз поздним вечером на широкую главную улицу Батавии. У генерал-губернаторского дома он увидел огни и экипажи в несколько рядов. Генерал-губернатор Ван дер Бош давал торжественный бал.
В свете огней, между колоннами, в грозной духоте тропической ночи, по мраморной генерал-губернаторской террасе проходили гости. Дамы приседали, господа кланялись, шаркали и потели в суконных европейских костюмах. Сияли золотые локоны и золото эполет, играла музыка. На террасе и в зале Ван дер Бош принимал гостей поважнее. Чиновники попроще сидели внизу, в собственных экипажах, рядами выстроившихся вдоль фасада дома; так водилось на приёмах в Индонезии.
В большом зале ужинали; ужинали и в колясках внизу. Коричневые босые лакеи выносили сюда вино и блюда с дичью.
Эдвард увидел здесь Каролину. Она сидела в коляске с матерью во втором ряду. У обеих были счастливые лица, обе радовались тому, что хоть и во второй ряд, но попали всё же на бал к самому генерал-губернатору. Из соседней коляски, перегнув тонкую талию, с Линой разговаривал смеясь молодой офицер. Эдвард вздрогнул: он узнал Ван дер Фроша.
- Лина! - сказал Эдвард. Он стоял близко, шагах в шести.
Лина увидела его; она побледнела и отвернулась к матери. Растерянность и сожаление выразились у ней на лице.
Ван дер Фрош поднял голову. Он стал с беспокойством осматриваться. Сделав усилие над собой, Эдвард отошёл в тень.
Каролина сейчас же успокоилась, лейтенант, пригнувшись, снова весело заговорил с нею. Лина прошептала что-то на ухо матери и больше не обернулась.
Колониальная карьера Эдварда была кончена.
Часть вторая
Раджа Лебака
Глава четырнадцатая
Эвердина Ван-Винберген
Эвердина ступила на трап и остановилась в смущении Она увидела низкий берег, чужую страну и пальмы, похожие издали на гигантские метёлки с распущенными на конце петушиными перьями.
Эдвард надолго запомнил её такою: в гладком коричневом платье, с зубцами кружев у ворота, с дорожным саквояжем в руке, на трапе "Сенделинга". Так он увидел её в первый раз.
Никто не протиснулся к Эвердине из толпы встречающих, никто не назвал по имени, не бросился её обнять.
"Значит, сестра Генриетта не приехала встретить меня из Паракан-Салака?"
Эвердина обвела толпу уже испуганными глазами.
Что она будет делать здесь одна в чужой стране?
- Не нужно ли юфрау носильщика? - Худой, плохо одетый человек протиснулся к ней из толпы.
Эвердина с удивлением смотрела на странного носильщика. Он загорел до черноты и был очень худ, но говорил вежливо и просто. У него были синие глаза северянина.
- Пожалуйста! - сказала Эвердина.
Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.
- Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, - поклонился носильщик.
- Я буду очень рада, - робко сказала Эвердина.
Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.
- Как здесь всё не похоже на Антверпен! - вздохнула Эвердина.
В гостинице её смутили чёрные сетки от москитов на окнах, удушающий запах незнакомых белых цветов, толпы босой коричневой прислуги во всех коридорах.
Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.
Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.
Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.
Утром она пошла искать своего "носильщика". Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.
Через минуту она увидела его: "носильщик" стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.
- Это вы?.. Как я рада!.. Простите!.. - сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. - Вчера я осталась вам должна.
Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.
- Нет, нет, юфрау! - сказал носильщик. - У соотечественников я денег не беру! - И весело засмеялся.
- Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, - сказала Эвердина.
- Эдвард Деккер.
- Хорошее имя! - Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.
- И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, - улыбнулся Эдвард.
- Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
- Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! - твердила Эвердина. - Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, - Эвердина только на полгода младше.
- На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.
Дни проходили - Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, - они напоминали ему родину, море.
"Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…"
Эдвард не произносил этих слов вслух, - он не смел договорить их до конца даже самому себе.
Что он мог дать Эвердине? Нищету?.. Безвестность?.. Запятнанное имя?..
Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, - ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.
Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…
Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!.. Дыня слишком приторна!.. Дурьян скверно пахнет!..
Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.
Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.
"Что бы вы сказали, Эвердина, если бы…" - он уже приготовил слова, которые хотел ей сказать.
Во дворе гостиницы Эдвард остановился.
У бокового подъезда стоял старый запылённый экипаж с кожаным верхом. Из экипажа выходила дама в чёрном шёлковом платье, та же Эвердина, но лет на десять старше, прямая, сухая, с серыми застывшими глазами, в чёрной наколке на серых от пыли волосах. Чёрно-серую даму вёл под руку пожилой человек, такой же прямой и застывший, в глухом чёрном сюртуке в пятидесятиградусную жару. Они поднялись в комнату Эвердины.
Все приготовленные слова рассыпались. Эдвард струсил. Он тихонько выбежал обратно из ворот и завернул за угол.
Прошёл день, другой, - Эдвард не приходил. Эвердина начала тревожиться.
Стоял жаркий декабрьский день кануна святок. Эвердина прикрылась от солнца светлым зонтиком и пошла по улицам искать Эдварда.
Эдвард Деккер… Она знала только имя, - больше ничего. Эдвард никогда не говорил ей, где он живёт.
Не зная, куда направляться, Эвердина пошла Старым малайским базаром.
Здесь было шумно, нестерпимо жгло солнце. В китайских рядах пахло вяленой рыбой, дурьяном, гвоздикой, чесноком. Китаец-коробейник, засунув кончик длинной косы в карман, раскладывал на земле, на полотняной подстилке, свой товар: жёлтый китайский шёлк, резные шпильки, трубки, расписные коробочки, маленьких точёных божков.
Огромные, как зонтики, красные и синие плетёные шляпы качались, блестя на солнце, у входа в малайскую лавчонку. Тут же рядом молодой малаец в дырявой шляпе, вертясь, крича и обливаясь потом, показывал всем свои мускулы, ступни, зубы, - предлагал себя в слуги.
Эвердина остановилась у лавчонки. Ей хотелось рассмотреть ближе большую голубую шляпу с белым верхом, искусно сплетённую из пальмовой соломы.
Чья-то ручная тележка едва не налетела на Эвердину. Она оглянулась и увидела: сначала горку бананов на тележке, за бананами - битых рождественских гусей, а за гусями - Эдварда, лилового от жары и от усталости.
- Эдвард, неужели это вы? - вскрикнула Эвердина.
- Эвердина! - ахнул Эдвард. Ручка тележки выскользнула у него из рук.
- Почему вы не приходили, Эдвард?
Эдвард молчал. Нагнувшись, он ловил упавшую ручку.
- Я так вас ждала, Эдвард!..
Эдвард не отвечал.
Бананы рассыпались, битые гуси сползли на мостовую…
Как только товар был сгружён, Эдвард снова подошёл к Эвердине.
- Уйдём, отсюда, - сказал он.
Он взял её за руку и увёл далеко от базара, за Тигровый овраг, на глухую немощёную улицу, поросшую травой. Здесь он сел рядом с нею на землю у чьего-то дома.
- Я прятался от вас, Эвердина, - сказал Эдвард.
- А я вас искала, Эдвард…
- Я прятался не столько от вас, сколько от ваших родных.
- Вы сделали что-нибудь дурное?
- Нет, я только хотел попросить вас о том, на что они никогда не согласятся.
- О чём же?..
Загорелая рука Эдварда легла на нежную, ещё совсем белую руку Эвердины.
- Что бы вы сказали, Эвердина, если бы человек, не имеющий работы, угла, денег…
- Да, Эдвард?..
- Человек, презираемый и гонимый всеми, не принятый в так называемом "хорошем обществе", человек, которого считают сумасбродным, неуравновешенным, почти безумным… если бы такой человек решился просить вашей руки?..
Смеющиеся глаза Эвердины сделались серьёзными.
- Что бы я сказала?.. Я сказала бы, Эдвард, что если этот человек - вы, то я согласна.
Через минуту они уже шли вместе к гостинице Эвердины, так и не вспомнив о тележке с продуктами, оставленной на базаре…
- Расскажите мне всё! - потребовала Эвердина.
И Эдвард рассказал ей всё: о Суматре, о баттаках, о генерале Михельсе и о натальской кассе.
Предельным сроком для первого взноса в пятьсот гульденов, в счёт погашения натальской суммы, Батавская палата назначила первое января 1843 года.
До срока оставалось шесть дней.
- Пятьсот гульденов? У меня есть ровно пятьсот гульденов - наследство матери, - обрадовалась Эвердина.
- Это невозможно! - сказал Эдвард.
- Это надо сделать! - сказала Эвердина.
Она сама внесла в палату первые деньги.
Возможность работать в колониях вновь открывалась перед Эдвардом.
Можно было начинать с того же: младшим контролёром на Яве, на Целебесе или на Амбойне.
На Яве был голод, на Целебесе - волнения, на Амбойне - восстание.
- Вы должны обещать мне, что станете, наконец, разумным! - просила Эвердина.
И Эдвард обещал Эвердине стать "разумным".
Глава пятнадцатая
На новом месте
В старый дом на окраине Рангкас-Бетунга, маленького бамбукового городка западной Явы, приехал новый ассистент-резидент, Эдвард Деккер, с женой и маленьким сыном.
В первый же день Эдвард осмотрел дом и усадьбу.
Сад давно заглох, дом был старый. Одной стороной он выходил на пустынную дорогу, другой - на заросший колючками глухой участок. Затопленные рисовые поля подходили к дому с третьей стороны, и после дождя, когда переполнялись канавы, огораживающие поле, мутная вода затекала под самую веранду дома.
Эдвард занялся садом. Он хотел отвоевать у колючего пустыря место для цветника. Сам вскопал лопатой землю перед низкой верандой, очистил от сорняков и посадил на клумбах европейские цветы: астры, левкои.
В душной сырости тропиков, точно торопясь, в шесть-восемь дней из земли поднялись буйные побеги. Но вместе с цветами вставала опять высокая колючая клагга, кактус, ещё какие-то упрямые серо-зеленые колючки, и через неделю-полторы Эдвардова сада нельзя было отличить от колючей путаницы окружающего пустыря.
Эдвард снова расчистил свой участок. Он выполол сорняки, углубил канаву.
- Если тебе что-нибудь удаётся, продолжай работать, - твердил Эдвард. - Если не удаётся, - всё равно продолжай!
Тринадцать лет прошло с того памятного для Эдварда восемьсот сорок третьего года. Многое изменилось с той поры. Тогда он был беден, безвестен и гол, сейчас занимал почётную должность помощника самого резидента. У него был сад, дом, слуги. Он и лицом и движениями мало походил теперь на прежнего Эдварда. Тот был порывист, робок и быстр, - этот нескор и осмотрителен в движениях. Кто знал когда-то его отца, капитана Деккера, тот нашёл бы сейчас, что Эдвард стал больше похож на отца. Он рано начал сутулиться и привык к трубке. Желтизна легла на его лицо, - желтизна кожи европейца, который слишком долго живёт в тропиках.
Ява, Целебес, снова Ява… Нигде Эдвард не служил дольше полутора-двух лет. Он срывался и просил перевода или его переводили без его просьбы. "Способный чиновник! - говорили о Деккере в Колониальном управлении. - Способный чиновник, но сумасбродный, невыдержанный человек!"
В Пурвакарте был голод, в Менадо - волнения, на Амбойне - восстание. Эдвард везде заступался за крестьян и везде ссорился с властями.
- Ты мне обещал! - говорила Эвердина.
- Да, Эвердина, но разве я сейчас неправ?
- Конечно, Эдвард, ты прав! - И они переезжали в другое место.
Маленький Эдвард родился у них в Менадо на Целебесе, в загородном доме среди какаовых деревьев.