4
Чикаго лежал передо мной, огромный, курящийся дымами, и в морозном небе над ним тучей нависал грязно-желтый индустриальный смог.
Как только я повернул на север, налетел сильный, порывистый ветер, хлестко ударил по ветровому стеклу. "Линкольн" содрогнулся, принимая напор ветра на свои мощные литые бока. Снег вихрем несся по стылым полям, ветер со свистом взметал его вверх, превращая солнце в едва различимое тускло-серое пятно.
Я свернул с шоссе и, поставив автомобиль на стоянке, вошел в кафе фирмы "Фред Харви". В кафе не было ни души – стояла мертвая, неземная тишина, словно не кафе открыл здесь Фред Харви, а космическую станцию. На миг мне почудилось, будто я оказался единственным живым существом в царстве автоматов.
Наваждение рассеял приход официантки. Она, приветливо улыбаясь, заметила: "Надо же, еще день, а темно, как ночью" – и удалилась. Вскоре появились двое мужчин. Они сели за столик, заказали кофе. Один из них, высокий, лысеющий, в дубленке, подойдя ко мне, спросил, не одолжу ли я ему почитать газету "Трибюн", лежавшую около меня на стойке. Я ответил, что газета не моя и он может ее взять. Мужчина улыбнулся, кивнул в сторону огромного, во всю стену, окна, за которым проносился снег, скрывая автостраду, и спросил с дружелюбной слабой улыбкой:
– На север едете?
– Да, до самой Миннесоты.
– Вы можете не доехать, – грустно сказал он, будто всем нам грозил один общий враг. – Погода мерзкая, а к северу, говорят, и того хуже.
– Похоже, что так, – согласился я.
– Да-а, не повезло. – Он закурил сигарету и стал длинными пальцами вертеть газету. Этот человек походил на ковбоя, перегоняющего стадо домой сквозь ветер и снегопад. – Спасибо за газету, – поблагодарил он и вернулся к своему спутнику.
Они еще мирно попивали кофе, когда я, натянув перчатки, вышел из кафе и направился к машине. На мне был мой любимый свитер с высоким воротом, плотный, связанный какой-то старушкой на Гебридах из толстой чистейшей шерсти и очень мягкий.
"Линкольн" завелся мгновенно, и я, убедившись, что все узлы работают нормально, медленно поехал по площадке мимо черного лимузина, стоявшего рядом с батареей заправочных колонок. Те двое из кафе тоже вышли на улицу, и высокий, в дубленке, помахал мне на прощание, когда я начал осторожно спускаться в белесый провал, который и оказался шоссейной магистралью.
Мной опять завладели воспоминания: сначала о Сириле, потом о Дигби, и я – уже в который раз – представил себе, как впервые везу ее в Куперс-Фолс… Мой отец беседует со мной так, как ему никогда не довелось при жизни, а дед медленно, расчетливо примеряется ударить по крокетному шару, и мне даже слышится гулкий удар молотка по шару…
Ранние сумерки окутали меня, пуще повалил снег, и видимость почти исчезла. Шоссе, покрывшись раскатанным снегом и ледяной коркой, стало скользким. За целый час мне попалось всего с полдюжины машин, и я уже пересек границу штата Висконсин, как вдруг сбоку, слева, всего в нескольких футах от меня, неожиданно возник черный лимузин. Он начал съезжать в мою сторону, и, прежде чем я успел что-либо предпринять, раздался удар, от которого "линкольн" медленно сполз с дороги, не в состоянии удержаться на укатанном снегу.
Словно пара конькобежцев, мы плавно двигались сквозь пургу, все ниже сползая в бесконечное белое пространство, покрытое настом. Я крутанул руль и сбросил газ в надежде, что зимние покрышки каким-то чудом затормозят движение. Черный лимузин наконец оторвался от меня, отъехал в сторону и остановился впереди у кромки кювета, в то время как я продолжал скользить вниз. Но вот я ощутил твердую опору под колесами, быстро перевел рычаг на первую скорость и резко нажал на педаль акселератора, стремясь вновь поймать управление. Как ни странно, маневр удался. "Линкольн" выровнялся, пропахал полосу рыхлого снега и с трудом выбрался на обочину, поднимая снежные шлейфы. По-видимому, с момента столкновения и до того, как я опять выехал на дорогу, прошло всего несколько секунд, но мне показалось, что минула целая вечность. От пережитого страха я весь дрожал, по телу струился пот. Я сидел, стиснув руками руль, судорожно глотая воздух.
Из снежной мглы вновь возник черный лимузин с тускло светящими сквозь метель фарами. Он начал сигналить. Высокий человек в дубленке, сидящий в машине, махал руками, указывая на обочину. Лимузин проехал немного вперед и остановился. В свете фар я увидел, как распахнулись обе дверцы, те двое вылезли из машины и, пригибаясь от ветра, побежали ко мне. Открыв дверцу, которая жалобно скрипнула, я вышел из машины и сразу ощутил всю силу ветра и пронизывающий холод, который прохватывал через свитер, хотя, когда я покинул кафе, ни того ни другого не чувствовалось. Человек в дубленке прокричал:
– Как вы, целы?
За воем ветра его едва было слышно. Снег щипал мне лицо и глаза.
– Да вроде бы цел, – ответил я.
– Как понесет, разве остановишь, – пробурчал его спутник, низкорослый крепыш в синем ратиновом пальто. – Виноват, друг, извини.
Мы стояли, осматривая повреждения: содрана краска, сильно помяты дверца и крыло.
– Проклятье! – выругался я.
– Пойду гляну сзади. – Высокий в дубленке спрятал лицо в овчину воротника и зашагал к тыльной части "линкольна".
Крепыш поманил меня к переднему колесу, тыча пальцем в крыло. Он стал на колени и схватился за него, оттягивая от колеса. Я опустился на снег рядом с ним. Но крыло не задевало за покрышку, и я повернулся, чтобы сказать ему об этом.
Однако я так и не успел вымолвить ни слова, потому что ощутил тупую боль в голове. Я услышал звук удара по черепу, услышал, как кто-то глухо крякнул у меня над ухом, почувствовал холод, ткнувшись лицом в снег, и дальше – ничего.
5
Долго ли может человек оставаться в живых, лежа в снегу при температуре ниже нуля, не знаю. Но я выжил, хотя оцепенел от холода. Очнувшись, поднял голову и ударился о днище "линкольна": каким-то непонятным образом я очутился наполовину под машиной. Уцелел же я благодаря тому, что удар, которым верзила угостил меня, был нанесен довольно неумело, а тепло огромного двигателя, сохранившееся, несмотря на мороз, не дало мне замерзнуть до смерти.
Постанывая от боли, я медленно выбрался из-под машины. Наши фильмы и телевидение притупили в нас понятие опасности реального физического насилия, ибо кино- и телегерои, оказываясь его жертвой, неизменно остаются в живых. Я всегда подозревал, что нас пичкают убогой полуправдой. Но лишь теперь, бессильно прислонившись к искалеченному боку "линкольна" и ощущая страшную боль в голове, я убедился в этом. Правда оказалась куда ужаснее, чем я мог себе представить. Ведь эти двое оставили меня на дороге, обрекая на смерть, на верную смерть. Мое спасение – чистая случайность. Внезапно вернулось ощущение холода. Я открыл дверцу и, с трудом забравшись на сиденье, повернул ключ зажигания. "Линкольн" ожил вместе со мной, обдав кожаное нутро потоком теплого воздуха, отмораживая ветровое стекло. "Линкольн" спасал мне жизнь.
Голова была липкой от крови и на всякое прикосновение пальцев отзывалась резкой болью. Я старался успокоиться и собраться с мыслями. Немного согревшись, я вылез из машины, отер снегом кровь с лица и рук, отметив при этом, что крыло не задевает переднего колеса.
Я продолжал свой путь. Ночь стояла темная. Видимость не позволяла ехать со скоростью более сорока миль. При мысленном воспроизведении, словно в замедленной съемке, одного из моментов сцены нападения мне вдруг пришло в голову, что черный лимузин может вернуться и эти неизвестные повторят все сначала, пока не прикончат меня.
И только заметив сквозь вьюгу красные огни автоколонны, разгребавшей заносы на шоссе, я почувствовал себя в относительной безопасности: ведь эти люди, управлявшие большими машинами, – обыкновенные труженики, которые выполняют свою работу, и они в любую минуту смогут защитить меня от опасности. До самого Мэдисона я ехал медленно, упорно держась за колонной снегоочистителей, пока передо мной в светлом ореоле не возник город. Конечно, следовало бы заглянуть в какую-нибудь местную больницу, чтобы мне осмотрели голову… Но вместо этого я съехал с шоссе, повернул направо, пересек ответвление дороги, ведущей на юг, и, преодолев крутой подъем, подъехал к гостинице "Ховард Джонсон", оранжевую крышу которой можно было различить сквозь снегопад.
После нескольких вежливых, но слегка недоуменных взглядов из-за моего помятого вида мне дали комнату окнами на автостоянку позади гостиницы. Эта автостоянка упиралась в смутно маячившую отвесную стену утеса, по высоте в несколько раз превышавшую саму гостиницу, и хорошо освещалась. Белый снежный круговорот был пронизан светом фонарей, на машинах лежал дюймов в шесть толщиной, а то и больше, снежный покров, намерзший на крышках, капотах, багажниках. Я стащил с заднего сиденья чемодан, поднялся в свой номер и увидел портье, включавшего повсюду свет. Его глаза улыбались из-за очков в роговой оправе, а стрижку под бобрик я не видел уже много-много лет.
– Вот решил зайти посмотреть, все ли здесь в порядке. – Он мотнул головой, точь-в-точь как тот тип в дубленке в кафе "Фред Харви". Я даже подумал, что сейчас последует замечание о погоде. – Что можно ожидать в такую ночь, как эта? Весь день нам звонят коммивояжеры, застрявшие где-то из-за снега, отменяют заказы на номера. Впрочем, большинство из тех, кто здесь находится, остаются еще на сутки. Так что, собственно, мы ничего не теряем, – добавил он философски, увидев, как я швырнул чемодан на постель. – Отопление здесь, – указал он на циферблат в стене, – а тут туалет. Цветной телевизор, если желаете смотреть программу Карсона. Есть такие, что ни одной передачи не пропустят. – Он кивнул на сложенное на постели одеяло: – Вот принес вам еще одно, чтоб не мерзли.
– За одеяло спасибо. А у вас, случайно, нет экседрина? Мне определенно требуется экседрин от головной боли.
Портье удалился, а я встал у огромной, от пола до потолка, застекленной стены, пристально оглядывая стоянку, покрытую пушистым белым ковром. Прислушиваясь к свисту ветра далеко внизу, я поймал себя на мысли о том, что среди автомашин боюсь увидеть черный лимузин с вмятиной на боку. Лимузина не было, зато появился улыбающийся портье, дал мне экседрин и заметил, что я что-то слишком бледен…
– Да, пожалуй, немного бледен, – согласился я, – но это из-за головной боли. И тело ломит.
– Тогда вам лучше сразу же лечь, – посоветовал портье. И, уже стоя в дверях, добавил с улыбкой: – У нас тут гуляет грипп. Не грипп, а настоящий убийца. Что ж, желаю хорошо выспаться.
"Настоящий убийца! О боже!"
Приняв экседрин, я уснул не сразу. Перед глазами стоял тот верзила в дубленке, улыбался мне, а в ушах звучали его слова о том, что я могу и не доехать до Миннесоты. Но почему эти двое напали на меня? Садисты? Непохоже: таким наверняка доставляет наслаждение сам акт убийства – уж они-то довели бы дело до конца. Тогда, может, грабители? Но ведь они ничего не взяли: ни документы, ни деньги, ни кредитные карточки, – ничего. И все же они продуманно завлекали меня в ловушку, а потом пытались убить. Чем же можно объяснить их поведение?
За стеклянной стеной сыпал снег, и косые тени скользили по комнате. Постепенно мной овладел сон.
6
Когда двадцатого января рано утром я выехал из Мэдисона, направляясь на север, голова еще болела, кожа над левым ухом вздулась и до него нельзя было дотронуться. Учитывая то, что со мной произошло, я чувствовал себя вполне удовлетворительно, особенно после хорошего завтрака из яичницы с беконом.
Механик на автозаправочной станции "Тексако" поднял капот и, осмотрев двигатель, сказал, что все в порядке, если не считать вмятин и царапин на корпусе машины. "Линкольн" урчал по-прежнему ровно, явно демонстрируя свое полное пренебрежение к экономии топлива. С востока на студеном небе поднималось яркое солнце. Температура упала до десяти градусов.
Итак, двадцатое января. Сирил, должно быть, подъезжает к Куперс-Фолсу, возможно, уже сейчас приземляется в аэропорту Сент-Пол в Миннеаполисе. Сегодня вечером я наконец узнаю, чего он хочет, какова причина такой срочности.
Сейчас мне известно ничуть не больше, чем тогда, когда я выезжал из Кембриджа. Тревожил текст телеграммы, который прочно засел в голове: "Срочно будь Куперс-Фолсе двадцатого января. Бросай все. Семейному древу нужен уход. Выше голову, братишка. Сирил".
Но эти слова ни о чем мне не говорили, ни о чем, за что можно было бы зацепиться. Слова "семейное древо", надо полагать, относились к политической эксцентричности деда, но с какой стати ему вдруг "нужен уход"? Остин Купер тихо скончался в свои восемьдесят с лишним лет на руках давнишнего друга нашей семьи Артура Бреннера. Именно Артур и известил меня о его смерти несколько лет назад. Помнится, он написал, как мирно отошел Остин в небытие и как он, Артур, стоял у его смертного одра. На правах адвоката деда и близкого друга моего отца, хотя он и был намного старше его, Артур оповестил меня не только о смерти деда, но и о гибели моего отца, матери и маленькой сестренки Ли.
В свое время он, используя личные связи в Гарвардском университете, устроил туда отца, а позже помог ему поступить на службу в Королевские военно-воздушные силы Англии. Я тоже попал в Гарвард не без его содействия. И сам же Артур Бреннер заметил после кончины Остина Купера, что теперь наконец-то репутация нашей семьи восстановлена. Пройдут годы, сказал он, и принадлежность деда к нацизму забудется, сотрется из памяти людей и героизм отца, семья рассеется по свету и Куперс-Фолс останется лишь точкой на карте, без всяких ассоциаций с нашей фамилией.
Время подходило к полудню, я ехал дальше и дальше на север, приближаясь к дому. Солнце скрылось, небо стало серым – цвета моих замшевых перчаток. По радио передали, что на Дакоту и западные районы Миннесоты надвигается снежная буря. Дорога на север пролегала вдоль реки – естественной границы между Висконсином и Миннесотой. Начинало темнеть. Тепло ощутимо уходило из кабины, и я перевел рычаг отопления на более интенсивный режим, но это не помогло. Остановился заправиться. Механик, по всей видимости, никогда прежде не занимавшийся ремонтом "линкольнов", не сумел найти причину поломки отопительной системы.
Я опять выехал на автостраду, которая здесь сужалась до двух полос. Она тянулась сквозь густой ельник, подступавший почти к самой обочине. Я вновь подумал о человеке в дубленке, гадая, нет ли какой связи между двумя довольно странными событиями – телеграммой Сирила из Буэнос-Айреса и покушением на мою жизнь на завьюженной дороге в Висконсине. Да нет, ерунда. Наверняка я стал жертвой ошибки, нелепого совпадения, и только. Подобные акты насилия просто необъяснимы, когда вы начинаете анализировать их и приходите к выводу, что причину невозможно понять.
Приближаясь к городу, надо было сворачивать на местное шоссе, асфальтированное, но узкое и совсем не освещенное. Ночь была безлунная, на небе – ни одной звезды, дорога пустынна. Я выключил радио. Оставалось проехать еще сорок миль, как вдруг вентиляторы совсем перестали работать. Тепло в салон не поступало, а то, что еще оставалось, быстро выветривалось. Я остановился, достал с заднего сиденья свою дубленку и с трудом натянул ее, не вылезая из кабины, боясь попасть под секущий ледяной ветер. Снежные вихри гнало по намерзшей поверх асфальта корке снега. Ощущение было такое, будто машину стремительно окутывал густой туман.
Я снова двинулся в путь. В "линкольне" становилось все холоднее и холоднее. У меня замерзли руки – вначале закоченели, потом вовсе потеряли чувствительность. Я пробовал согреть ноги, топая о пол кабины. Дыхание инеем оседало на усах, нос замерз.
Минуя знакомые повороты, я знал, что ехать оставалось еще миль двадцать. Снова включил радио. Передавали, что температура очень низкая, что снежная буря надвигается и в Дулуте уже минус двадцать пять.
"Машина хочет прикончить меня", – подумал я. Вероятно, "линкольн", который вел себя так необычно, решил довершить то, чего не удалось тому бандиту в дубленке. Проклятие, что же все-таки случилось с отоплением? Я уставился на эмблему на капоте, будто надеясь, что каким-то чудом эта хромированная фигурка поможет машине пробиться сквозь стылую ночную тьму.
Но вот, находясь на грани отчаяния, я сделал последний поворот среди деревьев и сбавил газ. Наконец-то я увидел две каменные башни у въезда в аллею, ведущую к дому, – ворота моего детства, у которых мы с Сирилом столько раз поджидали школьный автобус. Я сидел в машине полузамерзший, но с победной улыбкой на лице: никто, ничто не убило меня. Сегодня все еще двадцатое января, и я наконец дома.
Тополя высились вдоль дороги, образуя естественную непроницаемую преграду между Куперами и остальным внешним миром. Справа у ворот стояла каменная сторожка с массивной дубовой дверью на длинных, старинных петлях.
В годы войны мы с Сирилом приходили сюда поиграть с солдатами, тоже молодыми, изнывавшими от скуки, но счастливыми от того, что не надо участвовать в операции "Омаха бич" и пахать брюхом песчаные отмели в Нормандии. Мы трогали их винтовки "гаранд", залезали в их "виллис" и несколько раз, что особенно запомнилось, ездили вместе с солдатами в город по заданию, мчались с ветерком в "виллисе", хохоча от радости и восторга. В доме до сих пор хранились фотографии, запечатлевшие нас с Сирилом в защитного цвета летней солдатской форме, при галстуках, по-армейски аккуратно выровненных с помощью зажима, со всеми знаками отличия и в фуражках, – все это одолжили нам солдаты охраны в один из праздников – День независимости.
На подъезде к дому снег лежал ровным, гладким настилом. Ветер сровнял его с окружающей лужайкой, и лишь смутные очертания сугробов у перил вдоль дороги указывали направление. Я рискнул, понадеявшись на свои новые зимние покрышки, и вот "линкольн" стал медленно, но верно, вгрызаясь в снег, прокладывать себе путь вперед.
Спустя несколько минут показался дом в обрамлении дубов и вязов, затенявших лужайку в летнее время, с верандой и шестью квадратными каменными колоннами, которые поднимались во всю высоту трехэтажного особняка до самой крыши с ярусом башенок, куполов и частоколом дымоходов, выступавших над ней неясными тенями.
Дом был погружен в темноту. Если бы Сирил уже приехал, он непременно зажег бы для меня свет в одной из комнат. Он не лег бы спать, зная, что я в пути и буду с минуты на минуту. Значит, его еще нет. По-видимому, задержался где-то из-за пурги. Следовательно, дом пуст.