– Вы давно служите у сэра Айвора?
– Давайте посчитаем. Я встретился с полковником в сорок втором. Он тогда вернулся из Африки, работал в контрразведке генштаба, и меня временно откомандировали к нему для спецзаданий. – Он глянул в мою сторону, осушил свою кружку. – С тех пор я при нем, так уж вышло. – Спустя некоторое время он добавил: – Вы не беспокойтесь, "Лир" – катер что надо. Вроде старого пирата. В прошлом на этом побережье укрывалось столько пиратов, сколько ни в одном другом месте мира.
– А вы, случайно, не пират? – спросил Питерсон.
– Нет, не пират.
– Слава Иисусу, – пробормотал Питерсон, – хвала тебе, Господи, за мелкие радости.
– Однако в былые времена мы выходили на "Лире" для охоты за подлодками. Оснастили его и рыскали по Ла-Маншу в погоне за этими сволочами. Отличное было развлечение.
– Нашли хоть одну?
– А как же, целых две! Обе были повреждены и потому не могли погрузиться. Мы наткнулись на них в тумане.
– Что же вы сделали? – заинтересованно спросил Питерсон.
– Что сделали?.. У полковника, естественно, кровь взыграла. – Даусон налил еще коньяка. – Мы навели пушку и открыли огонь, не предупредительный, черта с два, и раздолбали их. Обе пошли на дно, вот так-то.
– С ума сойти, – пробормотал Питерсон.
– В воде немцев плавало – тьма, вопили, махали руками… То еще было зрелище…
– Много, значит, взяли пленных?
– Пленных? – Даусон улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы, потом сжал их так, что на скулах заиграли желваки. – Нет.
– Что же вы с ними сделали? Не могли же вы оставить их тонуть.
– Ну нет, утонуть мы им не дали. Полковник приказал мне проутюжить их катером, а сам встал к пулемету. – Он снова устремил взгляд вперед, в туман. – Нет, ни один не утонул, за это я ручаюсь, сэр.
Измотанные качкой, ощущая слабость в коленях, уставшие до предела, мы наконец почувствовали глухой удар борта о пирс – дряхлое сооружение, сколоченное из бревен, теперь разбитых и пропитанных водой. Даусон закрепил катер под укрытием, и мы последовали за ним по усыпанному мелкой галькой берегу, продрались сквозь кустарник и заросли папоротника и, тяжело дыша, вышли на Бич-роуд. Прямо поперек дороги, на самой ее середине, стоял длинный, сверкающий, забрызганный дождем "роллс-ройс" довоенной модели. Стуча зубами от холода, мы забрались на заднее сиденье.
– На острове всего две машины, – пояснил Даусон, неторопливо садясь за руль. – А водитель один – я. Поэтому могу оставлять машину где угодно. – Он включил двигатель, и мы потихоньку двинулись вперед. Острые, как пальцы, лучи фар прощупывали путь сквозь изморось и туман. – Эту дорогу построили в тысяча семьсот шестидесятом году, если верить историческим данным. Полковник, когда ушел в отставку, приказал сменить, покрытие. – Даусон кивнул в темноту, на едва проступавшие очертания построек. – Там бывший каретный сарай, конюшни, теннисные корты, а вокруг них сетки… правда, теперь они заросли диким виноградом. Никто ничем этим не пользуется с той поры, когда Стейнзы приезжали на остров всей семьей, часто приезжали. Много времени прошло с тех пор. Меня тогда еще и на свете не было. А от их семьи остался один полковник.
Питерсон ругнулся вполголоса, всматриваясь в темноту, и воскликнул:
– Мать родная! А это еще что такое?
Вырванный из темноты параллельными лучами фар, возник угловатый скелетообразный остов, торчавший у обочины, воткнутый в землю как гигантский кинжал. Даусон остановил машину. Дождевые струи каскадом падали вниз в свете карманного фонаря, который он направил на эту фигуру.
– Немецкий бомбардировщик. Кувырнулся здесь во время бомбежки, изрешеченный, в огне. Никто не уцелел, кстати говоря. Полковнику он нравится, говорит, его можно считать произведением парковой скульптуры. Потому так здесь и торчит. – Даусон выключил фонарь. – Полковник радуется, глядя на него. Любит все, что напоминает ему о войне. – "Роллс-ройс" снова медленно тронулся. – Он оставил и обломки собственного "харрикейна" на противоположной стороне острова, возле самых скал. Та еще история! Его самолет превратили в решето над проливом, и он едва дотянул до острова. Еще футов десять пониже – и разбился бы о скалы. Но ему удалось проскочить над самой вершиной, сесть на брюхо, и только тогда он потерял сознание. "Мессер", который гнался за ним, взял чуть ниже, летчик в тумане не разглядел скал и врезался прямо в гранит. – Он тихо хохотнул, и я с трудом расслышал последние слова. – Этот тоже тут. Вбит в наш остров, как большой ржавый гвоздь в каменную стену. Да тут вокруг много сбитых самолетов. Три из них на островке в милю длиной и триста ярдов шириной. Однако, если на то пошло, наш остров вообще не чета другим во многих отношениях.
– Похоже, полковник довольно странный человек, – заметил я.
– С причудами, это точно. Так ведь англичане все такие, кого ни возьми. Вы, янки, всегда посмеиваетесь над эксцентричностью англичан, – рассмеялся он. – Ладно, полковник – эксцентрик, пускай. Но, я бы сказал, это придает ему больше сил.
Из тумана вынырнула массивная каменная стена.
– Это внешняя сторона замка. – Даусон вышел из машины, пригнулся от ветра.
– Купер, Купер, – прорычал Питерсон, – скажите на милость, во что теперь вы втянули нас? Это же чистое безумие.
– Пока всего-навсего просто гнусная погода.
– При чем тут погода, черт возьми?! Ваш проклятый полковник совершенно ненормальный, это абсолютно ясно. По всей его детской площадке понатыканы разбитые самолеты. Этот Даусон – его нянька. Вы заметили нотки снисходительности в его голосе, когда он говорит? Такое бывает, когда долго ухаживаешь за сумасшедшими.
Даусон вернулся и осторожно провел машину через ворота в стене полутораметровой толщины.
– Сам дом – на холме высотой ярдов двести. Памятник старины, охраняется государством, а все равно разрушается. От многих построек, каким лет по тысяче, остались одни руины. – Даусону явно нравилась роль гида. – У нас тут есть хижина еще каменного века, вообразите себе, и кладбище времен Римской империи.
Он затормозил "роллс-ройс" перед большим трехъярусным квадратным зданием. Оно было абсолютно симметричным: окно в окно, колонна в колонну. Тусклые желтые огни светились в глубине дома. Интересно, что делали римские легионеры вот в такую же безбожно лютую ночь? Грелись у костров?
Даусон взял наши чемоданы и поставил в каморке привратника рядом с вестибюлем. Украшенные резьбой настенные канделябры, в свое время переделанные в электрические светильники, горели неярким желтым светом. Вестибюль вел в сумеречные глубины, куда уходили, исчезая в темноте, обшитые панелями стены. Пол был каменный и холодный. Даусон провел нас в библиотеку в задней части первого этажа. Стены были невиданной толщины; книжные полки, как грани пирамиды, устремлялись вверх, в полумрак. Питерсон поспешил к камину, в котором жадные языки пламени поднимались над огромными обугленными поленьями. Снаружи по плато, свирепо завывая, гулял атлантический ветер. Дождь молотил по окнам.
– Пойду доложу полковнику, – сказал Даусон, – а вы пока располагайтесь поудобней. Коньяк, виски, содовая…
Питерсон налил себе коньяк в непомерной величины фужер с выгравированным фамильным гербом и снова поскорее вернулся к огню.
– Холодно, – пробурчал он, – и чертовски сыро.
На стене в рамках висели самые различные фотографии: от снимков семейства Стейнзов на пикниках, в теннисных костюмах, с ракетками в руках, отмеченных колоритом двадцатых годов, до групповой фотографии летчиков вокруг "спитфайра" на каком-то отдаленном безвестном английском аэродроме. В углу на стойке был укреплен громадный пропеллер, по-видимому, от такого же самолета. В рамке под стеклом я заметил поразительный античный рисунок, выполненный на пергаменте в грубой манере средневековой графики. Фигура с бесстрастным лицом волочится по земле за лошадью, а рядом с телом пляшет какой-то человек, но и на его лице тоже совершенно безучастное выражение. Под рисунком безупречным каллиграфическим почерком написано: "Один из первых Стейнзов, коего постигла справедливая для подданных участь человека, возмечтавшего в гордыне своей, что и он может стать хорошим королем, был казнен в июне 1242 года, тело его проволокли от Вестминстера до Тауэра и оттуда к лобному месту, где, прежде чем он с последним вздохом отдал Богу свою зловредную душу, его вздернули на крюк, а затем, окоченевшего во смерти, сняли с крюка, выпустили ему кишки и спалили их огнем на месте, а презренное тело его подвергли четвертованию, и части его разослали в четыре главных города королевства, дабы это жуткое зрелище вселило ужас во всех зрящих его".
Питерсон читал, глядя через мое плечо. Закончив, он посмотрел на меня:
– Вы думаете, это возымело действие?
В дверях появился Даусон и голосом, от которого Питерсон подпрыгнул на месте, возвестил:
– Полковник Стейнз!
И тут через широкий проем в зал вкатился человек в кресле для инвалидов со стрекочущим моторчиком. Тонкие бледные губы широкого рта были растянуты в улыбку, светлые, дугой изогнутые брови высоко подняты над серо-голубыми глазами. Орлиный нос торчал на продолговатом лице. Блеклые с проседью пряди волос падали на высокий лоб. Голос, не искаженный плохой телефонной связью, оставался суровым, металлическим и холодным, как сквозняки, гулявшие по каменному полу. Ноги его были укутаны тяжелым толстым пледом.
– Добрый вечер, господа, добрый вечер, и добро пожаловать на наш довольно неприветливый остров. Вы, – сказал он, ловко подкатывая ко мне, – наверняка мистер Купер. Явное фамильное сходство, прежде всего в глазах. Позвольте выразить вам мое искреннее сочувствие по поводу смерти вашего брата… А вы, – он взглянул на Питерсона, – приятель мистера Купера?
Питерсон представился, после чего полковник Стейнз жестом указал нам на глубокие кожаные кресла у камина. Подозвав Даусона, он велел подать поднос с бокалами, коньяком, виски и содовой, а также посмотреть в кладовой, что можно приготовить на ужин. Мы сели. Я чиркнул спичкой, раскурил трубку, налил немного виски с содовой.
Пока мы ожидали возвращения Даусона, Стейнз проявил себя как умный, острый на язык комментатор по части политических проблем Англии. Государственных лидеров ее он считал людьми весьма порядочными, но "политически нерешительными".
Говоря все это, полковник не переставал улыбаться и энергично жестикулировать. Его элегантные светлые с проседью усики были аккуратно подстрижены, на щеках залегли глубокие складки, кожа на лице задубела от атлантических штормовых ветров.
Появился Даусон, держа в руках поднос с кругом стилтонского сыра, горчицей, фруктовым пирогом, дымящимся кофейником и бутербродами с ростбифом.
Полковник Стейнз пригласил нас наполнить тарелки. Отправив Даусона подготовить нам комнаты, он вставил в черный мундштук сигарету и приступил к повествованию, ради которого, собственно, мы и прибыли к нему:
– Сирил Купер приехал ко мне из Глазго сразу после встречи с Алистером Кемпбеллом. Я знаком с мистером Кемпбеллом давно, поскольку был связан с ним по работе в Каире еще до того, как война с фашизмом развернулась повсеместно. Ваш брат показал мне газетную вырезку – фотографию человека по имени Гюнтер Брендель и его очаровательной супруги Лиз. В силу некоторых обстоятельств у меня имеется толстое досье на Гюнтера Бренделя, о чем Кемпбелл прекрасно знал. Но к этому мы вернемся позже… Сирил сообщил мне, что он внук Остина Купера, и этот факт вызвал с моей стороны гораздо больший интерес и любопытство, чем он мог себе это представить. Вашему брату было известно, что он может получить от меня информацию о Бренделе. Он признался, что его интересует не столько сам Брендель, сколько эта молодая женщина, Лиз Брендель, – выцветшими глазами Стейнз в упор посмотрел на меня сквозь пелену сигаретного дыма, – и высказал весьма занимательное предположение. Он утверждал, будто Лиз Брендель – его сестра, которую все считали давно погибшей. Я, естественно, спросил, на чем основывается такое его заключение, а он, сильно смутившись, ответил, что она выглядит так, как могла бы выглядеть сейчас его сестра, что она почти точная копия его матери, какой он помнит ее с детства. И надо отдать ему должное, он очень и очень твердо стоял на своем.
Впрочем, честно говоря, я почти наверняка не стал бы вникать во все это, но тот факт, что этот молодой человек – внук Остина Купера, сыграл для меня огромную роль. А также то, господа, что Гюнтер Брендель был и остается фашистом.
Все это полковник произнес со свойственным ему железным спокойствием. Подавшись вперед, он сделал глоток виски. Питерсон глянул на меня с живейшим интересом, затем снова принялся жевать непрожаренный ростбиф.
– Такая связь – Остин Купер и Гюнтер Брендель, причем оба нацисты, – вызвала у меня аналогию с несущимся по пустынной улице грузовиком. – Стейнз улыбнулся найденному сравнению. – Подобное совпадение, если это действительно совпадение, – феноменально, друзья мои, хотя жизнь научила меня относиться к таким вещам с недоверием. Однако здесь я обнаружил вполне целенаправленный, определенный смысл. Слушая вашего брата, учитывая, кем был его дед и кем по-прежнему является Брендель, соотнося все эти факты со своими собственными интересами – о чем мы также поговорим несколько позже, – я пришел к выводу, что здесь просматривается определенная схема. – Он вздохнул. – Мистер Питерсон, вы не будете так любезны пошевелить дрова в камине? Я отлично знаю, что мои ноги давно утратили чувствительность, но, клянусь, я ощущаю ими сквозняки, как старый морской волк ощущает перемену погоды по своей деревянной ноге.
Искры с ревом устремились в дымоход, тяга была хорошая. Питерсон, поглаживая себя по обвислым черным усам, стоял, глядя на огонь. Стейнз вставил в мундштук новую сигарету и раскурил ее, чиркнув спичкой о ноготь длинного большого пальца.
– Теперь, – продолжал он, – мое недоверие к совпадениям, похоже, оправдалось. Вы сказали, что ваш брат мертв. Вам не кажется, что он погиб потому, что Остин Купер и Гюнтер Брендель – эти два нациста – как бы перекликаются друг с другом через многие годы? Вполне возможно, не так ли? – Он замолчал и глянул на меня своими честными глазами. – Расскажите мне о вашем брате, мистер Купер. Расскажите, что заставило вас пойти по его следу, который привел вас на мой остров?
Я постарался как можно подробнее сообщить полковнику Стейнзу о том, что со мной произошло. Это заняло довольно много времени. Заканчивая рассказ, я сказал:
– Три дня назад в Глазго Алистер Кемпбелл был убит каким-то человеком, который одновременно пытался застрелить и меня. Но мне удалось скрыться. Однако только в Лондоне, когда на столе в квартире брата я увидел ваше письмо, я понял, что там, в полутьме на лестничной клетке, умирая, Кемпбелл назвал ваше имя, а я просто неправильно его понял. И вот мы здесь, полковник Стейнз, потому что Кемпбелл хотел, чтобы мы вас нашли, и потому что у вас побывал мой брат… а его путь – это путь, по которому идем мы.
Продубленное морскими ветрами лицо Стейнза побледнело, мгновенно и резко залегли складки в уголках рта. Он хлебнул солидную порцию виски и тихо произнес:
– Значит, Кемпбелл убит… Чудной тип, чудной… Однако он не последняя жертва в этой очень долгой войне. Его убили из-за вас и вашего брата, сомнений нет. Но он будет отмщен, уверяю вас.
Питерсон поймал мой взгляд, поднял брови и беззвучно произнес: "Отмщен". При этом он оставался невозмутимым. У меня же на лбу выступил холодный пот.
Глубоко сидящие светлые глаза полковника, обрамленные рыжими ресницами, скользнули по нашим лицам и исторгли холодное пламя. Взгляд этого увечного обжигал и пугал меня: что, если Питерсон прав? Может, Стейнз в самом деле сумасшедший? А металлический голос тем временем продолжал:
– Итак, позвольте мне резюмировать эту совершенно невообразимую историю. Вы говорите, что ваш брат убит при загадочных обстоятельствах; что существуют какие-то несущие смерть документы, которые пытаются заполучить никому не ведомые люди, готовые ради них пойти на любое преступление, и что эти упомянутые таинственные документы не что иное, как старые нацистские планы достижения мирового господства. Целый город подвергся жестокому нападению, достойному моего предка Бевиля Стейнза, которого его соратники называли кровавым Бевилем; в Буэнос-Айресе был убит безобидный старый профессор… – Он замолчал, переводя дыхание. Ветер снаружи яростно набрасывался на дом, который скрипел и трещал, как дряхлый автобус. – Вы сказали, что Мартин Сент-Джон и Альфред Котман – оба хорошо мне известны, но о них тоже потом… – что Сент-Джон и Котман встречались с вашим братом, встречались с вами и впоследствии исчезли. Что моего старого друга Кемпбелла застрелили в трущобах Глазго, чтобы не дать ему возможности направить вас ко мне, господа… – Он снова глубоко вздохнул, откинулся назад в своем инвалидном кресле, отделанном сталью и кожей, ну прямо король острова Кэт. – Я считаю, что мое первоначальное недоверие к факту совпадения в данном конкретном случае оказалось правильным. Мы наверняка имеем дело с весьма определенной интригой. Разрешите далее предположить, что единственным действительным совпадением во всей этой истории является то, что ваш брат случайно увидел снимок в глазговском "Геральде". Я убежден в том, что с этого момента Сирил Купер был обречен. Обречен, поскольку в силу своего характера он захотел во что бы то ни стало найти свою сестру. Как только Сирил решил сделать это, он потерял малейший шанс остаться в живых.
– Но почему? Почему так?
– Потому что ваш брат слишком приблизился к ним – к Бренделю, Котману, Сент-Джону и ко всем остальным… Кто эти люди? – На лице его на миг появилась слабая улыбка и тут же исчезла. Он налил себе еще виски с содовой, облизнул тонкие, сухие губы. – Несомненно, вас интересует этот вопрос, и, позвольте заметить, если бы я думал, что смогу уберечь вас, я просто не стал бы отвечать на него. Впрочем, вам надо благодарить Бога, что вы все еще живы. Учитывая это и характер ситуации, в которой вы оказались, я расскажу вам даже больше, чем рассказал вашему брату. Таков мой долг перед его памятью и перед вами тоже. Я расскажу, кто я такой и как стал таким, какой есть в данный момент… Однако сейчас время слишком позднее, чтобы начинать об этом разговор… Отложим его до утра. – Он улыбнулся, развернул кресло и поехал, жестом пригласив нас следовать за собой. – Полагаю, что я крайне заинтриговал вас, господа.
В вестибюле он подкатил к основанию широкой лестницы, где его ожидал лифт-кресло. С большим трудом Стейнз перенес свое тело из коляски в лифт. Мы с Питерсоном наблюдали за ним. От невероятного физического усилия, напряжения и боли лицо полковника исказилось.
– Итак, – сказал он, усевшись в лифте, – Даусон проводит вас в ваши комнаты. И вы, господа, можете спать спокойно. До тех пор пока вы находитесь здесь, на острове, вы в полной безопасности. А теперь спокойной ночи, – сказал он и исчез в темноте наверху лестницы.