– Впрочем, со временем люди привыкли бы к вывертам фрау Брендель. И уже даже начали привыкать, но тут она завела шашни с Зигфридом Гауптманом. Эта пошлая связь, да еще на глазах у почтенной публики, убедила всех, что их первое впечатление о ней было верным. Более того, по общему мнению, эта распущенная фрау сгубила Гюнтера Бренделя, превратила его в посмешище в глазах одних и в явно разложившегося типа в глазах других. В лице Гауптмана она нашла себе идеального партнера – богатый, порочный, гоняется, высунув язык, за знаменитостями обоего пола, завсегдатай модных курортов, растлитель малолетних, наркоман, ночной грабитель, насильник и так далее и тому подобное.
– Ну а то, что он нацист?
– Ну вы даете! – махнул он рукой. – Всем на это наплевать. Половина, а то и больше людей считают, что Гитлеру просто не повезло. Но в основном это их мало волнует. А раз мало волнует, значит, они толком ничего не знают. Ну есть какие-то нацисты, ну отираются по темным углам, но это либо безвредные маразматики, либо извращенцы вроде Зигфрида. Я не утверждаю, что это мнение верное, а просто сообщаю вам их мысли. – Он стал весело плескаться в ванне.
– Как вы докопались до всего этого, черт побери?
– Сыщики, Купер. Одни сыщики хорошо знают других. Старые профессиональные связи. Сантехники, куда бы они ни поехали, сплетничают с другими сантехниками. Страховые агенты откровенничают со своими собратьями. Так и сыщики всегда готовы поделиться информацией с другими сыщиками, если у вас есть правильный подход… а у меня он всегда есть.
Я наблюдал, как он намыливает под мышками.
– Скажите, Питерсон, а от такого пара у вас не вылезут волосы из парика? Нет, серьезно, клей не растворится?
– Нет, Купер, клей не растворится… Да что с вами, черт подери? Вы что, свихнулись?
– Просто любопытно, вот и все.
Он надулся, с минуту намыливался молча, потом продолжал:
– Одним словом, когда она спуталась с Зигфридом, все решили, что супружеству конец. Но как бы не так! Брендель, похоже, ничуть не встревожился. Вскоре они даже стали появляться на людях втроем, дав обществу основание предполагать худшее… то есть что Зигфрид нужен им обоим. – Он скосил глаза, чтобы посмотреть на меня.
– Ну и?.. Это так?
– Никто наверняка не знает. Да и откуда? Впрочем, как бы там ни было, все это слухи, верно? В конце концов, кому какое дело, кто с кем крутит? Все эти потаскухи, осатаневшие извращенцы… Мы с вами не сексологи, верно ведь? Мы Питерсон и Купер, и нам плевать на все эти слухи и сплетни. Мы идем по следу расы господ…
– И вот тут-то мои коллеги, – продолжал он, – когда я выставил столько шнапса, что его хватило бы, чтобы свалить с ног полк гусар, начали выкладывать мне все, что им известно. Рошлер прав, Зигфрид – главарь сильной неонацистской группировки, так сказать, новоиспеченных фашистов, не связанных узами с прошлым. Никто по-настоящему не знает, насколько это серьезно, однако в их распоряжении куча денег, и их ряды пополняются восторженными юнцами. Похоже на то, что Брендель весьма расчетливо спихнул на Зигфрида жену, от которой имел одни неприятности, чтобы одновременно использовать ее для наведения моста между старой фашистской гвардией и неонацистскими горлопанами. Лиз Брендель стала символом единения старого фашизма и нового. Не так уж это нелепо, как может показаться на первый взгляд. Те ребята, что сообщили мне это, не эльфы из Шварцвальда, они – полицейские, и вполне здравомыслящие… Полотенце, Купер, и отойдите немного, я выхожу. – Он с шумом вылез из ванны и, оставляя мокрые следы, направился в спальню.
– Известно ли им, кто она? – спросил я.
– Нет. Собственно, этим никто не интересовался, пока не появился ваш брат. Он-то и посеял у них сомнения. – Питерсон обернул вокруг талии полотенце и повалился на кровать. Закурил очередную сигару. – Да садитесь же, ради бога, не маячьте перед глазами! – И продолжал: – Я снова звонил в Куперс-Фолс доктору Брэдли. Он сказал, что Бреннеру с каждым днем становится все лучше, говорит пока мало, но, по-видимому, выкарабкается. Агенты ФБР продолжают шнырять по городу, но, понятно, обнаружить ни черта не могут. – Питерсон откинулся на подушку. – Знали бы они, что рассказал нам Стейнз… можете себе представить? У них глаза бы вылезли на лоб. А если бы они еще имели представление о том, что мой дружок из Колумбийского университета знает, что находилось в том ящике, то у них мозги съехали бы набекрень, Купер. Набекрень! – Он вздохнул с видом праведника. – Вы когда-нибудь задумывались над тем, что нам делать со всем этим? По-вашему, нам кто-нибудь поверит?
– Сейчас вопрос не в этом. Останемся ли мы вообще живы, чтобы рассказать обо всем кому-то?
– Я также позвонил в Буэнос-Айрес, разговаривал с Рокой. Мучается гриппом, бедняга, я даже чуть не прослезился от жалости. Он до сих пор не знает, куда запропастились Котман, Сент-Джон и пилот, а также и сам самолет. Похоже, ему уже на все начхать, а может, просто сказывается простуда. И наконец, я связался с Айвором Стейнзом. Надеялся выведать, кого он послал по душу Бренделя, хотя питал слабую надежду на то, что он скажет. Но мне никто не ответил, никого дома не оказалось. Впрочем, сдается мне, Бренделя нам все равно не спасти, если только мы его прежде не похитим. Кто-то уже приготовил для него пулю.
Он встал с постели, вышел в другую комнату и вскоре вернулся с бутылкой коньяка.
– Так что, мой юный друг, у вас более серьезные основания для беспокойства, чем забота о моем парике. – Он налил коньяк в фужер и передал его мне, потом наполнил свой. – Если Дик Мертвый Глаз пристрелит старину Бренделя до завтрашнего вечера, мы с вами лишимся возможности побывать на вечеринке, куда нас пригласили.
Питерсон взял напрокат "мерседес", и мы медленно поехали по заснеженным улицам, с каждой минутой все удаляясь от центра Мюнхена. Снегопад не прекращался, на обочине уже навалило целые сугробы. Ночь была удивительно безмолвной, точно огромная рука в перчатке приглушила все звуки. Мы были во фраках, тоже взятых напрокат. Питерсон прихватил с собой револьвер. Ехали молча. Питерсон только один раз открыл рот и то только для того, чтобы выругаться по поводу костюма, который жал ему под мышками.
Снег мело через капот, ветер колотился о машину, все было белым-бело, и казалось, что за обочиной мир кончался. Это здорово напоминало мне ту ночь во время бурана, когда я повстречался с долговязым и Майло Кипнюзом.
Питерсон полез во внутренний карман. Я ожидал увидеть револьвер, но он вынул круглый плоский леденец на белой палочке и принялся сосать его. Я с удивлением посмотрел на него.
– Когда я был мальчишкой, – начал он, не вынимая леденец изо рта и напряженно глядя вперед, – я всегда перед сном молился, чтобы Всевышний прибрал мою душу на небеса, если мне не суждено дожить до утра. Потом я стал старше, несколько раз выполнял ночью опасные задания, зная, что, вполне возможно, больше не вернусь, и уже не рассчитывал на то, что Бог приберет мою душу в рай. И вот, собираясь на одно такое задание, я стал думать о самых простых житейских удовольствиях. Я вспомнил вдруг, как однажды отец повел меня на стадион "Ригли-филдз", когда играла бейсбольная команда "Чикаго-кабз". Мне тогда было лет восемь-девять. Моими кумирами были Большой Билл Николсон и Фил Каваретта. И вот мы отправились на матч, и… это поразит вас, Купер, но я даже не помню, кто победил. Мне запомнились всего две вещи: необычайная подача Николсона, в результате чего его команда выиграла очко, и то, что мой отец купил мне вот такой же круглый леденец на палочке. Он был с виноградной эссенцией, и мне показалось, что ничего вкуснее этого леденца я не пробовал… И я подумал тогда, что, если в эту ночь не вернусь, я так никогда их больше и не попробую. С тех пор, уходя на опасное дело, я всегда имею при себе целый запас леденцов и в подходящие моменты достаю их и наслаждаюсь виноградным привкусом. Действует успокаивающе, очень успокаивающе.
Он говорил и говорил, а я хотел, чтобы поскорее все кончилось. Молил Бога, чтобы он прибрал мою душу. Леденца у меня не было…
Квадратный дом стоял довольно далеко от дороги. Круглая лужайка перед ним, посреди которой высилась статуя, была посыпана гравием. Полная луна на минуту выглянула из-за облаков, осветила окрестности холодным голубовато-серебристым светом и вновь скрылась, оставив нас во власти метели.
Двое служителей в униформах помогли нам выйти из машины, вручили Питерсону парковочный жетон, отогнали наш "мерседес" в ряды прочих машин, которые выстроились, точно танки в ожидании приказа на наступление. Питерсон повлек меня за собой.
– Смелей, Купер, это всего лишь званый вечер. Давайте веселиться. – Он пытался отвлечь меня от все усиливавшегося чувства страха. Мы вошли в вестибюль, слуги бросились стягивать с нас пальто, в доме стоял гомон, взад и вперед сновали люди, повсюду звучала немецкая речь.
Я ничего не соображал, мне казалось, что я куда-то плыву, словно больной, привязанный ремнями к носилкам, которого в полубессознательном состоянии везут в операционную. Питерсон хохотнул, и я обернулся к нему, чувствуя, что бледнею.
– Что они сделают с нами, Купер? Убьют? – Он стрельнул в меня короткой усмешкой из-под усов. – Ну и ладно! Все когда-нибудь умирают… Лучше познакомьте меня с вашей сестрой, Купер. Потом возьмем этих сволочей в оборот…
Лица вокруг были чужими, но казалось, все знали нас. Мужчины были либо во фраках, либо в военных мундирах, большинство женщин – в длинных вечерних платьях с оголенными плечами. Сверкали бриллианты, отражая свет канделябров.
Мы стояли возле растущих в кадках папоротников и пальм. В дальнем конце зала играл струнный квартет: было видно, как над головами толпы взлетали смычки, сквозь неразборчивый говор, смех и приветственные восклицания слышалась музыка. Питерсон схватил с проносимого мимо серебряного подноса два бокала с шампанским, протянул один из них мне:
– Хочу леденец.
С застывшей улыбкой на губах я обернулся и увидел чудовищно бледную женщину. Ее коротко подстриженные черные волосы спадали с затылка на шею, как перья ворона. Платье было тоже черное, веки сильно подведены, отчего лицо казалось мертвенно-бледным. Из-за круглых очков в стальной оправе смотрели прозрачно-серые глаза. Возле правого глаза отчетливо виднелась небольшая продольная царапина. Совершенно чуждая этому обществу, женщина приближалась к нам, глядя куда-то в сторону. Я потянул Питерсона за рукав.
– Что такое?..
Это оказался вовсе не Питерсон, а высокий незнакомый мужчина в форме американского генерала, который уставился на меня поверх очков с полусферами.
– О-о… – протянул я. – Простите, я ошибся, вы – не мой друг.
– Очень жаль слышать это, сынок, – медленно растягивая слова, сказал он.
Крупная седовласая женщина с руками, висевшими точно спагетти, заскрежетала зубами.
– Вам нехорошо, юноша? – спросил мужчина.
– Он, по-видимому, пьян, – ответила "спагетти".
– Пойдите глотните свежего воздуха, молодой человек, – посоветовал генерал, покидая меня.
Я отвернулся, кончик листа папоротника попал мне в глаз, и тут я услышал, как кто-то окликнул меня:
– Мистер Купер, добрый вечер. Зачем так кричать?
Это оказалась та самая черноволосая женщина в очках, которые не только не скрывали синяк под ее глазом, а, наоборот, привлекали к нему внимание.
– Извините, я и не собирался кричать, но генерал, понимаете…
Она смотрела поверх моего плеча куда-то в зал. Подняла руку, точно собираясь меня ударить. Я отшатнулся, а она всего лишь отвела папоротник от моего лица.
– Мистер Купер, вы очень плохо выглядите.
Стекла очков увеличивали ее серые глаза. Только теперь я узнал ее. Это была Лиз Брендель.
– Сюрприз, – спокойно сказала она.
Я поднял бокал, расплескав шампанское себе на руку.
– Нравится вам у меня?
– Я только что пришел…
– Знаю, слышала. – Губы у нее были ярко накрашены, как у красоток в журналах. Я нервно переступал с ноги на ногу. Взаимопонимания, на какое я рассчитывал, пока не было.
– Что с вашим глазом?
– Чем вы так напуганы, мистер Купер? – Губы ее скривились в слабой улыбке с оттенком злорадства. – Все думаете о своих нацистах? Что ж, тут их пруд пруди. Гюнтер еще не разыскал вас?
– Вы же обещали ему не говорить. – Я плохо знал эту женщину, и мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, что-то затевает.
– Я передумала и сказала о вас ему и Зигфриду. Реакция Гюнтера казалась мне довольно забавной, пока он не ударил меня в глаз. – Она нарочито громко вздохнула. – Чтобы вам не мешать, я пока займусь другими гостями.
Я посмотрел ей вслед. Она была босиком, и несколько человек обернулись, провожая ее взглядом. Их лица исказились: она вызывала у них ненависть.
Откуда-то из-за пальм вынырнул Питерсон:
– Что это еще за чучело, черт побери?
Я обдумывал, как ответить ему. Он затряс головой:
– О нет, нет! Надеюсь, вы не собираетесь сказать мне…
– Но она совсем не такая, какой была, – начал оправдываться я. – Я сам не узнал ее. Она все рассказала Бренделю. Обещала не говорить, а сама сказала.
Питерсон медленно перевел взгляд в сторону фойе, где у входной двери стояли несколько слуг, огромных, невозмутимых.
– Купер, вы видите тех людей у входа? Будь они чуть побольше, их пальцы касались бы пола. Так вот, если люди таких габаритов не пожелают, чтобы вы ушли отсюда, вы можете это сделать, лишь изрешетив их пулями. Вы к этому не готовы, а я готов. Поэтому не вздумайте уходить без меня. – Он искоса посмотрел в мою сторону. – А коль увидите, что я превращаю вашу сестренку в печеночный паштет, можете, конечно, вмешаться, но – серьезно предупреждаю вас – с риском для жизни. Видите ли, как ни странно, я вдруг стал одержим желанием выжить. Бренделю нельзя было сообщать о нас заранее. Это меняет все дело. Наше единственное преимущество испарилось. – Он так резко выбросил вперед руку, что я невольно отпрянул. – Доктор Рошлер! – воскликнул он, пожимая руку Рошлеру, который даже в вечернем костюме выглядел неряшливо. – Наконец-то хоть одно знакомое лицо! – Питерсон сиял самой что ни на есть дружеской улыбкой, какую только можно было вообразить. Он был способен, не моргнув глазом, застрелить кого угодно, а Рошлер выглядел таким кротким… как человек, который давным-давно пошел на компромиссы.
– Надо заметить, вы, как говорится, оказались на передовой, – произнес Рошлер.
Я то и дело оглядывался на толпу, ища глазами Лиз. Мне никак не хотелось верить в такую внезапную перемену в ее поведении. Это не укладывалось в голове. Как она могла предать меня?
– Насколько я могу судить, вы видели Лиз, – сказал Рошлер рокочущим голосом.
– Я просто не узнал ее. Доктор Рошлер, я ничего не понимаю.
– Она совсем спятила, – констатировал Питерсон. – Боже, ну и духотища здесь!
– Мистер Питерсон недалек от истины, – произнес Рошлер настолько тихо, что мне пришлось наклониться к нему. – Это ее стиль, а в некоторых случаях ее стиль граничит с безумием. Лиз многолика… – Он замолчал, коснулся моей руки. – Одна ее маска сменяет другую. Лиз никогда не будет знать, кто же она на самом деле, мистер Купер, – печально заключил он. Невозможно было понять, что он этим хотел сказать.
– Зато мы будем, – ответил Питерсон. Он был напряжен до предела.
– Поживем – увидим, – отозвался Рошлер. Он отошел, постоял с минуту, прислонившись к спинке стула, взял с подноса бокал шампанского, осушил его и медленно двинулся прочь в толпу гостей.
– Совсем уже старик, – заметил Питерсон. – Интересно, что ему осталось в жизни?
– А ей? – Я никак не мог взять в толк, что же все-таки происходило на этом вечере.
– Не знаю, но от нее одно беспокойство, Джон. Ей нельзя доверять. Вы слышите меня, Джон… не совершите еще одну ошибку.
Над толпой лилась музыка. Питерсон отправился разыскивать столы с закусками. У входа по-прежнему с угрюмым видом стояли здоровенные детины. Внутри у меня все сжалось.
Мы здесь, но зачем? Чего нам ожидать? Лиз оказалась дрянью: это не союзник и не друг во вражеском стане. Я не мог отделаться от ощущения жуткого страха. Положение было крайне серьезным. Этот зал, эти люди, этот страх – все это давило на меня, сжимало, а мне тем не менее хотелось хихикать и поминутно тянуло в туалет. Я повернулся к слегка приоткрытой балконной двери, вытер платком лицо, ощущая прохладное прикосновение ветерка к потной коже.
Когда я снова посмотрел в зал, он напомнил мне одно из небольших полотен Иеронима Босха. Ну прямо-таки взрыв буйства в сумасшедшем доме… И тут я увидел плывущую ко мне Лиз. За ней следовал Гюнтер Брендель, его я узнал сразу. Она улыбалась, отчего черты ее лица, казалось, сместились. С ними был еще и Зигфрид Гауптман, но его я заметил только тогда, когда они оказались совсем рядом со мной.
– Ага, вот вы где, мистер Купер! – весело воскликнула она.
Несколько человек обернулись в нашу сторону при ее приближении.
– Наконец-то мы вас нашли! Мы упорно искали вас, а вы, видите ли, стоите здесь в одиночестве и наслаждаетесь музыкой! – Пока она произносила эту нелепую тираду, Брендель невозмутимо разглядывал меня и молчал. – Мой муж Гюнтер Брендель, мой милый друг Зигфрид Гауптман, – представила она, поворачиваясь сначала к одному, потом к другому. – Оба весь вечер умирают от желания встретиться с вами. Не так ли, дорогой? – Это был явный камень в огород мужа.
Он чуть заметно поклонился:
– Рад познакомиться, мистер Купер. Я отлично помню вашего брата. – Он улыбнулся одними губами, повернулся к Зигфриду.
– Добрый вечер, мистер Купер. – Глаза Зигфрида сияли, как стекла окон, отражавшие ясное солнечное небо.
Лиз разразилась невероятно искусственным смехом, в котором не было и намека на истинную веселость. Муж поглядывал на нее с беспокойством.
– Как я понимаю, вам троим надо о многом поговорить друг с другом! – очень громко сказала она.
– Извините, мистер Купер, вы должны простить чересчур приподнятое настроение моей жены. Большой наплыв гостей часто вызывает у нее сильное возбуждение, я бы сказал, экзальтацию.
– Ничего подобного, – резко возразила она. – Если говорить откровенно, у меня на это есть весьма определенная причина.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, моя дорогая, – ответил Брендель. Он вдруг сильно сжал ее руку. – Я очень рад, что вы смогли приехать к нам, мистер Купер. Лиз права, нам с вами надо о многом поговорить. Надо полагать, вы нас еще не скоро покинете и мы с герром Гауптманом будем иметь удовольствие выпить с вами по рюмочке коньяка чуть позже…
Она не дала ему договорить, резко вырвав руку. Очки ее соскользнули на кончик носа. Зигфрид наблюдал за ними с некоторым удовольствием, точно это было давно знакомое, слегка надоевшее, но все же занимательное представление.