Собака, чистых кровей немецкая овчарка, досталась дяде Мише по случаю. Весной 42-го, когда фронт из-под Москвы катился на запад, тихая деревенька Ганино, притулившаяся среди лесов на западной окраине Тверской губернии, оказалась в стороне от больших военных дорог. Ее летом-то немцы обошли, когда спешили на восток. По соседству, в Базуево, Тимошкино, были, а до Ганино как-то не добрались, за что деревенские клали поклоны, кто Николаю Угоднику, кто Божьей Матери, а кто и просто выпивал на радостях стаканчик еще довоенной самогонки. А когда "побежали фрицы, схлопотав у стен столицы" (гулял по деревне такой стишок), занесла вдруг нелегкая невесть откуда шальную команду на двух грузовиках, бронетранспортере и паре мотоциклов. Они-то и остановились, видать, дорогу спросить, да не у кого; народ по чуланам попрятался. Постояли, повертелись и - ходу. А тут в небе появился наш "ястребок", заметил немцев, да из пулеметов! И попал! Одной очередью продырявил крышу грузовика и свалил мотоциклиста. Мотоцикл - набекрень, из люльки собака выскочила. Немцы через лес понеслись, чтобы от самолета уйти. Самолет - в другую сторону, видно, патроны кончились. А собака так и осталась сидеть у мотоцикла на поводке, намотанном на руку убитого унтера.
Когда шум прошел, деревенские повылезали из каморок, но к мотоциклу подойти не осмеливались, хотя кое у кого глаза загорелись. NSU был целехонек, только грязный. Но собака! Лесник дядя Миша, покурив в сторонке полчаса, присмотревшись, сходил в избу, принес что-то съестное, бросил кобелю и присел на корточки для знакомства. Собака гостинец есть не стала, только свирепо зарычала, показав, что к знакомству не расположена.
- Ишь, оскалилась, тварь фашистская! - крикнул кто-то из деревенских. - Да пристрели ты ее, дядь Миш, а мотоцикл поделим: тебе машину, а мне коляску.
- А на кой тебе коляска без мотора-то? - спросил сосед, затевая балаган.
- А я ее к телеге приделаю. Красота! Сел в коляску, поводья в руки, жену с тещей - на солому, и поехал. Не трясет: колеса резиновые и рессоры есть. Вещь в хозяйстве незаменимая!
По толпе, высыпавшей на улицу, пробежал смешок. Народ постепенно смелел, подтягивался к перевернутому мотоциклу и сидящей рядом с ним собаке. Послышались ласковые причмокивания, Шарик… Тузик… Полкан… Овчарка оглядела окруживших ее людей и вдруг дернула поводок, почти вырвав убитого из коляски. Пес разразился громким злобным лаем, народ шарахнулся в стороны.
- Ну чего разлаялся, чего, убили твоего хозяина, - крикнула из толпы какая-то сердобольная женщина.
- Да не потому он лает, что убили.
- А почему?
- А ты его Шариком назвала.
- А как же еще, Петром Иванычем, что ль? - рассмеялась сердобольная.
- Ну сказала! Он же немец. Тебя попробуй какой-нибудь Кларой назови, ты ж глаза выцарапаешь.
- Ну, если ты вечерком шепнешь на ушко, я, может, и Клару стерплю, - кокетливо подбоченилась "сердобольная", и все снова расхохотались.
Скажи этим людям года два назад, что они будут шутить, стоя рядом с покойником, не поверили бы, обиделись: "Да что на нас, креста нет?" - а тут смеялись, радовались, что неразлучная с войной смерть теперь уже миновала их деревушку, оставив на память о себе совсем не святую троицу: собаку, мертвого унтера и мотоцикл…
Стало смеркаться, народ разошелся по домам, а лесник все сидел на корточках, не сводя глаз с собаки.
А поутру, когда деревня проснулась, от вчерашней картины не осталось и следа: колея от мотоциклетных колес тянулась к калитке лесникова дома, за забором слышался собачий лай.
- Слышь, дядь Миш, а немца покойного ты тоже к себе на постой взял? - со смехом спросила сердобольная соседка, что жила напротив колодца.
- Закопал я его в овраге, чтоб вони не было.
- А кобеля чем приручил? Иль по-немецки с ним разговаривал? Так ты, вроде, только по-русски, и то с матерком… Ха-ха…
- Лаской, Катерина, лаской, она на всех языках одинаковая.
- И как же теперь величать кобеля-то, ведь он наши клички не признает?
- Геббельсом назвал, уж больно громко лает. Да и ему, может, понятнее будет.
С неделю соседи ходили к дяде Мише "на погляд": кого интересовал мотоцикл, кого пес по кличке Геббельс.
- Дядь Миш! Ты ему чего б покороче придумал. И потом, Геббельс - это фамилия. Кто ж собак по фамилии называет? - приставал местный грамотей, списанный из армии еще в Гражданскую по недостатку зрения.
- А как Геббельса зовут?
- Да вроде Иозеф.
- Так давай его Иозефом звать.
Прошел месяц, и к дяде Мише нежданно-негаданно явился участковый.
- У тебя, Никулин, говорят, диковинная собака завелась, - спросил с порога.
- Да вон она, в конуре, на тебя даже не глянула, видать, форму уважает.
- А зовут ее как?
- Иозеф.
- На немецкий, значит, манер? А когда тебе его позвать надо, ты как кричишь?
- Как, как, Иоська, Иоська, ко мне, сукин сын!
- Иоська?.. Иосиф, значит… Чего это ты замер, дядь Миш?
Только теперь до лесника дошло, что кто-то из деревенских при случае, а то и нарочно, рассказал в районной милиции, что завелась в деревне псина, которую зовут… Хорошо, в начальниках райотдела НКВД ходил ганинский парень, которого Никулин знал с пеленок.
- Ты вот что, дядь Миш, зови его, как хочешь, но только вождей мирового пролетариата не трогай, а то… сам знаешь. А за мотоциклом я в следующий раз приеду, это трофей Красной Армии, а ты его в свой сарай припрятал. Бывай!
…Лесник повесил на крюк длинный кожаный ремень, которым иногда пугал Геббельса, и соскреб грязь, налипшую на обрезанные старые сапоги. Мартовская ночь была на удивление теплой и лунной. Можно было еще покурить минуту-другую, да вот табачок остался в доме… Никулин решил сходить в сени, свернуть самокруточку, но пес вдруг опять залаял, выскочив из своей будки.
- Да что тебя расхватывает-то среди ночи! - сердито прошипел дядя Миша и топнул ногой. - Марш на место!
Геббельс не унимался. Лесник с крыльца попытался разглядеть кусок деревенской улицы за забором, не увидел ничего, что могло бы встревожить пса, и поднял голову кверху. Подсвеченные матовой луной, высоко в небе раскачивались несколько парашютов. Лай собаки перекрывал легкий гул самолета. Никулин прикинул, что парашютисты должны приземлиться километрах в двух-трех от деревни. "Кто такие, чьи, откуда?" Самолет уходил в сторону линии фронта. "Немцы? А что им здесь делать вшестером… да нет, вчетвером, там каких-то два мешка?" - Никулин рассмотрел приближающиеся к земле парашюты. Вот уже два года война была далеко от деревни Ганино. О ней напоминали только редкие письма-треугольники и газеты, которые раз в неделю привозил почтальон. Зимой и того реже. Радио в деревню обещали провести как раз весной 1941-го, да на тебе, не успели!.. О телефоне здесь не мечтали, да и кому звонить?.. Начальство, коли надо, запрягало тачанку - и в Шапошниково, там в сельсовете стоял аппарат, который берегли и абы кого к которому не допускали.
"Завтра надо сходить в Шапошниково… если они сегодня ночью здесь не объявятся", - подумал Никулин, еще раз цыкнул на собаку и вошел в дом. Пробравшись в полутьме в "залу", освещенную тусклым пламенем лампадки, извлек из-за сундука завернутый в старые тряпки немецкий карабин, доставшийся вместе с мотоциклом, но почему-то не конфискованный как "трофей Красной Армии", осмотрел снаряженный магазин, потрогал затвор и лег спать.
…Даже легкий свист в заснеженном, сумрачном лесу был слышен издалека. Волков снова дал сигнал и прислушался. Кажется, справа треснула ветка, потом еще раз… Кто-то пробирался… Через минуту можно было различить сап и кряхтение человека, несущего по трудной дороге тяжелую ношу.
- Веселов, ты? - громким шепотом спросил Волков.
В ответ сквозь ветки мигнул фонарик.
- Я, я. Снег-то какой глубокий… Россия-матушка. - Человек появился неожиданно и совсем рядом, поставил на землю, судя по всему, тяжелый чемодан и присел на него. - С прибытием на родную землю, командир.
- Где остальные?
- Корытко спускался в полусотне метров от меня, должен быть где-то рядом. А Сименцова я потерял из виду еще в воздухе. Думал, он впереди, а присмотрелся - грузовой мешок…. А ну-ка, что там… да нет, левее…
- Кажется, фонарик.
- Это Сименцов… Точно… Рядом… Сименцов! - сложив ладони рупором, крикнул Веселов.
- Я здесь! - донесся из-за деревьев совсем мальчишеский голос. - Зацепился парашютом, хорошо, невысоко, обрезал стропы. Утром его надо будет снять.
- Не утром, а сейчас, - приказал Волков, - рядом, километрах в трех, деревня. Слышал, собака лаяла? Откуда в деревне собака? Или люди, или волки давно уже всех поели. Значит, там есть кто-то не местный. Кто? Охотники? На нас… Появится Корытко, пойдете с ним, соберете парашют, закопаете - и назад. А мы с Веселовым пока присмотрим место для ночевки и проверим рацию. А вот и последний!..
С трудом вытаскивая ноги из снега, на поляну вышел одетый в темное крепкий парень. На плече он нес гору белой ткани - парашют.
- Все удачно, командир. Сел прямо на лужайку. Парашюты где будем закапывать?
- Можно здесь. Для ночевки подберем другое место.
- Земля промерзшая, копать тяжело.
- А где ты ее рыхлую в начале марта найдешь?
- А точно, нигде. Так я копаю?
- Сначала сходи с Сименцовым, он покажет, куда.
Пара, изредка включая фонари, скрылась за стеной деревьев.
- Посмотри рацию, - устало бросил командир и присел на сложенный парашют.
- А что ей будет? - ответил радист, но раскрыл чемодан, пошарил внутри фонариком, довольно хмыкнул, захлопнул крышку и снова уселся на кофр. - Закурить, что ли? А лучше выпить. Ты как, командир?
- Подождем ребят. Да и запасы-то скудные.
- На сегодня-завтра хватит, а дня через три придет грузовой самолет. Так что давай, командир, за успешное начало нашей работы. Остальным наливать пока повременим, - радист достал плоскую фляжку, отвинтил пробку и сделал большой глоток.
- За начало! - Волков глотнул из своей фляжки. - Когда на связь?
- Завтра… а точнее, уже сегодня, в полдень.
2 марта 1944 года в 12 часов 30 минут радист разведывательно-диверсионной школы "Абверкоманды 204", дислоцированной в местечке Приедайне (Латвия), принял сообщение о благополучном приземлении в районе Андреаполя Калининской области группы в составе четырех человек. Под шифровкой стояла подпись командира - Волков.
Ненадолго отвлечемся от сюжета и вспомним, как выглядел в годы войны институт подготовки разведывательных кадров, забрасываемых немцами через линию фронта.
За несколько месяцев до начала крупномасштабных военных действий против СССР абверштелле "Кенигсберг", "Вена", "Краков" организовали ряд разведывательно-диверсионных школ. Поначалу эти учебные заведения комплектовались курсантами из числа эмигрантской молодежи. Правда, вскоре руководство разведывательных структур рейха убедилось в неспособности "контингента" выполнять специальные задачи. Разведчики "из бывших" плохо ориентировались в новой, советской, действительности, что приводило к провалам.
Когда колесо войны завертелось, абвер направил своих гонцов в лагеря военнопленных. В первую очередь кандидатами в "шпионы" становились перебежчики, пленные, давшие ценные показания на первых же допросах, лица, подвергавшиеся репрессиям со стороны советской власти. Особое внимание обращали на радистов, связистов, саперов и просто более или менее грамотных красноармейцев.
С каждым из кандидатов перед вербовкой проводилась беседа. Немцев интересовали биографические данные, связи в СССР, отношение к Советам и рейху. Согласившихся работать на вермахт сразу изолировали и направляли в специальные проверочные лагеря или сразу непосредственно в разведшколы. При вербовке не гнушались методами подкупа, провокаций и угроз.
На завербованного "кандидата" заполнялась подробная анкета и бралась подписка о добровольном сотрудничестве с немецкой разведкой.
Две-четыре недели в предварительных лагерях специалисты промывали мозги будущим "шпионам", давали им представление о методах разведывательной работы, еще раз проверяли их благонадежность. И только потом прошедших отборочное сито везли в школы.
Как правило, в разведывательной школе (подведомственной "Абвер-1") одновременно проходило подготовку до 300 человек. В диверсионной ("Абвер-2") - порядка 100. Срок обучения для разведчиков ближнего тыла составлял от двух недель до месяца. Те, кого готовили к засылке в глубокий тыл, учились не менее полугода. Диверсанты - от двух до 10 недель; радисты - от двух до 20.
Будущие агенты-разведчики изучали методику сбора развединформации. Сюда входили личное наблюдение и опрос информированных лиц, подслушивание разговоров, спаивание военнослужащих, установление контактов с женщинами, имеющими связи среди руководящего армейского состава. В числе дисциплин были: структура советских Вооруженных Сил, основы топографии, ориентация с компасом и картой, стрелковое дело, физическая подготовка.
Диверсанты осваивали методику проведения диверсий, изучали свойства взрывчатки и работу с ней, способы приготовления простейших мин из "подручных" средств.
Во всех школах существовал жесткий распорядок дня. Курсантам разрешалось общение между собой, категорически запрещались контакты с местным населением. Выход за пределы учебного центра возможен был только с разрешения руководства школы. Зимой 1943-го курсантам школы в Вано-Нурси выдали нарукавные повязки с надписью по-немецки "На службе немецкой армии" и удостоверения личности, в которых сообщалось, что его владелец проживает в лагере "Малепартус" и ему разрешено по средам с воскресеньям с 13.00 до 17.00 посещать хутора, расположенные не далее двух километров от лагеря.
Неблагонадежных и колеблющихся, намеренных после переброски в советский тыл прийти с повинной в органы НКВД или "Смерш", выявляли специальные агенты. Они работали в школах, их забрасывали вместе с группами через линию фронта с заданием в случае измены кого-либо из состава команды уничтожить предателя.
Заброску групп и агентов осуществляли фронтовые абверкоманды и подчиненные им абвергруппы. Как правило, доставку выполняла специальная авиаэскадрилья.
В советском тылу агенты действовали под видом военнослужащих и командированных, раненых, эвакуированных лиц. Вблизи фронта агентура выдавала себя за саперные подразделения, связистов, снайперов, сотрудников Особых отделов и "Смерш", выполняющих специальные задания. Под соответствующую легенду агент получал необходимые документы, зачастую - подлинные, отобранные немцами у военнопленных или гражданского населения. Кроме готовых документов агентуре выдавались незаполненные бланки военных и гражданских командировочных предписаний, аттестатов, требований на железнодорожные перевозки и даже печати и штампы советских воинских частей.
Агентов снабжали деньгами от 500 до полумиллиона рублей, а иногда и больше.
Экипировка агентов проводилась согласно легенде, выдавались комплекты запасной одежды.
На завершающем этапе войны разведгруппам поручалось формирование повстанческих отрядов для проведения диверсионных акций в тылу СССР.
После выполнения задания агентура должна была пересечь линию фронта и возвратиться в орган, производивший ее заброску. Вернувшихся с задания агентов тщательно проверяли люди из "Абвер-3" (контрразведка) путем многократных устных и письменных допросов.
Группа Волкова готовилась "Абверкомандой 204", выполнявшей разведывательно-диверсионные задачи на северном участке советско-германского фронта.
Глава вторая. Парашютисты
- Хорошо, что парашюты не зарыли, а то бы околели к утру в этом чертовом лесу.
Голос доносился из-под кучи белой перкали, обложенной еловыми ветками. Отличить это убежище от снежного сугроба можно было шагов с десяти, не дальше. Переночевать, закутавшись в парашюты, предложил Сименцов. Этот 19-летний красноярский паренек попал в разведшколу из Двинского лагеря военнопленных. Поначалу Волков шуганул Сименцова и приказал не мешкая рыть яму, прятать десантную амуницию. "Парашют в воздухе - это средство доставки агента и его спасительная крыша, парашют на земле - это визитная карточка шпиона, сокращающая шанс на выживание", - наставлял группу перед вылетом начальник лагеря основной подготовки лейтенант Май. Но когда тепло от выпитого с радистом сразу после приземления большого глотка водки стало проходить, Волков плюнул на немецкую инструкцию и скомандовал: "Маскироваться и спать в парашютах".
Он проснулся за минуту-другую до возгласа Сименцова, осмотрелся. Сквозь осиновые стволы и редкие ветки метрах в 50 виднелась небольшая поляна. Та самая, на которой они этой ночью собрались все вместе. Снег был вытоптан четырьмя парами ног, от поляны в сторону чащобы вели отчетливые следы. Было очевидно, что по снегу волокли что-то тяжелое. "Здорово наследили. Надо уходить отсюда, - подумал Волков, - а куда?" Стараясь не разрушить берлогу, не упустить накопленное за ночь тепло, он достал аккуратно сложенную карту. "Если нас точно выбросили, то мы должны быть где-то здесь… Вот в этом квадрате… Да что гадать, надо посылать кого-нибудь в разведку".
- Сименцов! - вполголоса позвал Волков.
- Я, командир.
- Собирайтесь, пойдете с Корытко, разузнаете, где мы. Идите на восток, кажется, там лаяла собака, когда мы спускались. Да побрейтесь!
- На морозе-то?
- А ты думаешь, в кутузке будет теплее, если твоя заросшая морда вызовет подозрения?
Наскоро съев на двоих банку консервов, приведя себя в порядок, Сименцов и Корытко скрылись за частоколом деревьев.
- Надо уходить из леса… Слышь, командир? - пробурчал, высунувшись из своего укрытия, радист. Ему было немногим за 30, в рядах Красной Армии успел повоевать пару месяцев, а уже в августе 1941-го хлебал баланду в немецком пересыльном лагере. В группу Волкова его включили за неделю до вылета на задание, привезя аж из Германии, из Дальвитца. Знал его Волков плохо и потому немного побаивался.
- Надо. Вот только куда? - как бы сам у себя спросил Волков.
- Это как понять "куда"? - строго, даже с каким-то вызовом спросил радист. - Уж не в сторону ли НКВД поглядываешь, командир?.. То-то мне еще в школе намекали поосторожнее с тобой быть, не ровен час, побежишь у комиссаров прощения просить и всю группу продашь.
- Ты это брось, Веселов. По законам военного времени за такие слова я тебя и пристрелить могу.
Волков, смотревший до этого на сходящиеся в одной точке верхушки деревьев, повернулся лицом к Веселову и увидел направленный на него ствол револьвера. Радист вцепился в командира взглядом, но по губам блуждала улыбка.