* * *
Февраль тысяча девятьсот семнадцатого года застал Борисова на далеком участке румынского фронта. Цензура свирепствовала. Письма, газеты не доходили до солдат. Что творилось дома, они не знали.
Штаб корпуса располагался километрах в двадцати от линии фронта. Но и сюда вести из тыла последнее время почти не поступали.
Ежедневно штаб корпуса принимал шифрованные и обычные радиограммы из ставки верховного главнокомандующего из Могилева.
Ежедневно немецкое командование передавало открытые сводки для русских, на русском языке. В них излагались успехи немецкого оружия на Восточном и Западном фронтах и события в далеком тылу, в России. Сведения преподносились в угодном германскому командованию духе.
Ежедневно радисты посылали немцам и австрийцам составленные штабными офицерами русского корпуса такие же хвастливые сводки об успехах союзных: русских, французских и английских войск и о скором крахе австрийской и германской империй.
На языке солдат-радистов это называлось обменом любезностями.
Жизнь на корпусной радиостанции текла размеренно, без особых потрясений. Но однажды ночью в конце февраля немцы сообщили в очередной радиосводке, что в Петрограде беспорядки, рабочие заводов бастуют…
На другой день поздно вечером немцы заговорили снова. Они передали длиннющую сводку о перестрелках на улицах Петрограда, о боях рабочих с полицией и жандармами.
На приеме сидел Ищенко.
- Вот брешут так брешут, тьфу! - не выдержал он, записывая полученные по эфиру знаки: точки и тире, такие же, как и на обычном телеграфе.
Прошел еще день.
У аппарата дежурил Попов. Подошло время принимать радиограмму из ставки верховного. Сколько Василий ни старался, никак не мог уловить позывных Могилева.
Капитан, начальник радиостанции, торопил:
- Принимай живее, корпусной ждет!
Ставка молчала.
Капитан рвал и метал, требовал проверить радиоаппаратуру. Но сколько ни бились радисты, сколько ни волновался заменивший их у аппарата капитан, связь со ставкой верховного не налаживалась.
- Аппарат в полной исправности, готов к приему и передаче! - рапортовал капитан возмущавшемуся полковнику, помощнику начальника штаба корпуса. - У нас все в порядке, Василий Николаич! - сбивался он с официального тона. - Ставка не отвечает…
Ставка молчала. Но не молчало командование германской армии. Оно сообщало последние новости из России: в Петрограде бунт.
А еще через день немцы сообщили: в Петрограде переворот.
Что за переворот, какой переворот - никто ничего не мог понять. Офицеры собрали солдат по взводам и объяснили: враг пытается разложить русских солдат, распускает вздорные, ложные слухи о беспорядках в столице, о забастовках, о каком-то перевороте. Русский солдат стоял за веру, царя и отечество и будет стоять. Не верьте вымыслам врага.
Прием немецких сводок поручили офицерам.
Солдаты замечали какую-то необычную суетливость офицеров, растерянность.
- Что-то знают, черти! - говорил Попов. - Ишь как забегали!
Но все шло по заведенному порядку: солдат собирали на утреннюю и вечернюю молитву. На поверках пели "Боже, царя храни".
В первых числах марта в штаб корпуса привезли на грузовичке двух разведчиков: русского и немецкого. Русский унтер-офицер захватил в плен немецкого унтер-офицера. В штабе дивизии немец дал очень важные сведения, настолько важные, что командир дивизии спешно отправил его в штаб корпуса. И не одного, а вместе с тем, кто приволок его на собственной спине в окопы.
Скоро русский унтер-офицер освободился. Его оставили на сутки при штабе корпуса отдохнуть. Начальник штаба обещал награду - Георгиевский крест.
Вечером, сидя на лавке возле домика радистов, унтер-офицер рассказал солдатам такое, что те обомлели:
- На передовых немцы кричат русским: "Чего сидите в окопах? Вашего царя в Петербурге сняли!"
- Как это сняли? - не понимал Василий Попов.
- Сняли! - кричат. - Кончать войну надо! Пора по домам! Намучились!
- Ты что, очумел? За такие слова знаешь куда загонят? - окрысился фельдфебель, исправный служака из хуторян, с красным, словно помидор, лицом.
- Пошел ты вместе с царем к своей бабушке! - возмутился унтер-офицер и, махнув рукой, отошел от радистов, с которыми калякал об окопных новостях.
- Так! - сдерживая злость, произнес Калнин. - Царя сняли, а мы молимся за его здравие…
Вечером, после команды "На молитву!" латыш заявил:
- Молиться не будем!
- Что ты сказал, шкура? - подошел к Калнину фельдфебель.
- Сказал: молиться не будем! И петь "Боже, царя" не будем.
- Отмолились! - стал рядом с ним Василий Попов.
- И мы не будем! - присоединились остальные.
С того дня ни молитв, ни "Боже, царя храни" у радистов. Все отменили.
Солдаты ждали: офицеры объяснят, что происходит, но те молчали.
Дня через три в штаб корпуса пришло пополнение.
- Эй, васильки во ржи, какие новости?
- Новости, ребята, новости! - тараторил неказистый с виду солдат с такими синими глазами, что казалось, будто вместо глаз у него торчат два василька. Это впечатление усиливалось еще и тем, что усы, брови и волосы на голове у солдата были цвета спелой ржи. Так за ним и осталась кличка: "Васильки во ржи".
- Вот вам и новости, - сказал солдат, оглядываясь по сторонам.
Быстро вынув из-за пазухи гимнастерки какие-то бумаги, он ловким манером сунул их Попову.
- Читай! Только без господ офицеров. А не то - в маршевую роту и на передовые к австриякам! - засмеялся он.
- Свобода, брат! Вот и все новости!
Васька, долго не думая, так же как только что до него солдат с васильковыми глазами, сунул бумаги в карман шаровар - и в сторону.
Немного спустя он сидел у себя на койке. Его окружили Борисов, Калнин и Иван Гетало.
- Вот беда, Семки нет, - сетовал украинец.
Семен Ищенко и Кочергин дежурили на радиостанции.
Окна в комнате закрыли наглухо. Двери приперли изнутри койкой.
- Читайте, ребята! - сказал Попов.
- "Правда". "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - прочитал вслух Калнин и растерянно поглядел на товарищей.
- Чего, чего? - не поверил Борисов. - Ты протри глаза!
- Пролетарии всех стран, соединяйтесь! - повторил латыш такие непривычные слова.
Растерянность прошла. Он овладел собой.
- "Воинам революции", - прочитал Калнин вполголоса, но так, что все слышали:
Эта пора вам как раз подходящая,
Не прозевайте ее:
Пусть у вас будет земля настоящая,
Требуйте смело свое!
Бары возьмут все себе с изобилием.
Все разберут нарасхват…
Знайте: все добыто вашим усилием,
Кровью и жизнью солдат!..
Не покладайте оружия, воины,
Даже и после побед!
Знайте, что дома вы все не устроены,
Знайте: земли у вас нет!
Латыш замолчал. Он глядел то на газету, то на товарищей и пожимал плечами, не понимая еще, что же произошло.
Он взял в руки другую газету.
- Читай, читай! - нетерпеливо потребовал Василии.
- "Алеют знамена… Красные значки, символы радостной победы, на ружьях солдат, у всех на груди - как цветы… Ликует Царь Царей - Народ", - читал Калнин все громче и громче.
- Что же это, братцы? В Петрограде, народ ликует, а у нас господа офицеры воды в рот набрали. Что это такое, я вас спрашиваю, - вскочил с койки Василий Попов. - Сейчас же к ним! Пусть объяснят!
- Сядь, чумовой! - положил ему на плечо руку Борисов. - Они тебе объяснят пулей в затылок. Слушай! Не мешай…
Кое-как Попова успокоили.
- "Приказ номер первый, - прочитал Калнин, - первого марта тысяча девятьсот семнадцатого года".
Голос латыша звучал торжественно.
- "Совет рабочих и солдатских депутатов Петрограда предлагает…"
Калнин оглядел товарищей и еще торжественнее, словно настоящий артист, прочитал:
- "Во всех воинских частях и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из представителей от нижних чинов. Солдаты уравниваются в правах со всеми гражданами".
- Теперь можешь действовать, - сказал он Попову. - Организованно! Через солдатский комитет!
Вот тут-то и началось…
Ни Борисов, ни Попов, никто другой из команды радистов не думали до этого о том, какой они партии.
- Рабочей! - говорил Борисов.
До войны он несколько лет работал в монтажном цехе завода Эриксона, что на Выборгской стороне в Петрограде. Собирал там телефонные аппараты, считался отличным механиком-слаботочником.
Началась война тысяча девятьсот четырнадцатого года. Его призвали в армию и, как специалиста высокой руки, оставили работать в столице на центральной городской телефонной станции. Только года через полтора Борисова направили в действующую армию,
Борисов с полным правом мог считать себя членом рабочей партии. Но как только взялись за выборы в ротные, а потом и в полковые комитеты, он сам и его приятели растерялись.
Они знали Российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков. Но такое же название носила и партия меньшевиков. А еще есть партия социалистов-революционеров.
- Пойди разберись тут, - пробормотал Васька Попов. - Социал-революционеры. Может, это и есть самая правильная партия. Ишь какое название боевое, - рассуждал он.
- Для тебя самая подходящая партия - кадеты. Туда наш капитан записался, - смеялся Ищенко. - Там такие сытые да гладкие, как ты, нужны.
- Бросьте, ребята, я хочу разобраться, где наша с вами дорога, - говорил обиженно Попов. - Кадеты не для нас. Это понятно. С кадетами буржуи: фабриканты и заводчики. А вот наша путь-дорога где?
Радисты ходили на митинги, слушали ораторов. Своих и приезжих. Ораторы говорили хорошо. Послушаешь, все за рабочий класс, все за крестьян, а войну до победного конца требовали.
"Оборона отечества!" - кричали меньшевики.
"Защита свободы", - вторили им социалисты-революционеры.
Такой разлад кругом, такое смятение умов. Все кричат: "Мы за народ идем!", "Мы за народное счастье стоим!" Пойди тут разберись. То ли дело большевики. У них проще: "Долой грабительскую войну!"
Борисова избрали в ротный комитет.
- Теперь гляди в оба! - напутствовали его друзья-радисты.
На первых порах страшновато было сидеть на заседаниях. Хотелось сказать слово-другое о солдатской доле, да посмотришь на председателя комитета, поручика Гуляницкого, что расшифровкой радиограмм занимался, язык присохнет - и смолчишь.
А в полковом комитете, куда довольно часто приходил Борисов, и того хуже. Народ разношерстный. Председатель комитета - капитан, кадетского толка.
В те дни солдат нутром правду чуял. Офицер - белая косточка - дело другое. "Своя рубашка ближе к телу", - самый понятный для него закон. Вот он и стоял за "войну до победного конца", чтобы мундир свой сохранить, оклад командирский оправдать. А солдату мундир ни к чему. Ему молот в руки или плужок подходящий, чтобы землю вспахать да хлеб засеять.
Членов партии попервоначалу было совсем мало. Все больше сочувствующие.
Кто считал, что он сочувствовал социалистам-революционерам, то есть эсерам, кто меньшевикам. Те кричали о свободе, б правах человека и гражданина, о великом назначении России.
Строже держали себя сочувствующие большевикам. Да их было и меньше в комитете, человек пять всего.
Меньшевики и эсеры не давали большевикам ходу. Но те не молчали, в драку с меньшевиками и другими шли смело.
Борисов посещал заседания ротного и полкового комитетов, но выступал редко, больше слушал. По правде сказать, он немножко растерялся.
- Ты кому сочувствуешь в комитете? - приставал к нему Васька.
- Шел туда, ребята, казалось, сочувствовал рабочей партии. Попал в комитет, словно раскололся. Меньшевики к себе тянут, эсеры к себе. Большевикам рот замазывают.
- Маленький! Может быть, соску дать? Ты кадета послушай. Он тоже за народ, - издевался Васька. - Вот мы тебя коленом из комитета, тогда разберешься! в В самый разгар политических дебатов Борисову принесли письмо.
- Из Петрограда! - сказал солдат из батальона связи, с особым почтением подавая толстый пакет.
- Откуда? - удивился Гетало.
- Из Пе-тро-гра-да! - повторил по слогам военный почтарь. - По случаю свободы - без вскрытия!
Слова почтаря ошеломили всех, кто в этот момент находился в одной комнате с Борисовым.
- Читай! Читай всем, Иван! Эх, мать честная! - ударил каблуком об пол Попов. - Читай, комитетчик? Правду узнаем…
Борисов прочитал письмо вслух.
- Читай еще! С начала! - потребовал Гетало.
Письмо выслушали еще раз.
- Братцы! Родные мои! Что же такое творится! - чуть не плача, кричал Васька Попов. - Там, в Петрограде, по всей России, революция, народ с оружием в руках за свое счастье бьется с капиталистами, а мы тут в жмурки g господами офицерами играем. Братцы, что же это такое!
- Не блажи! - остановил его Кочергин, редкого ума солдат. - Борисов, ты член комитета. Требуй сбор! Прочитай письмо на комитете.
Совет Кочергина пришелся всем по душе.
После настойчивого требования Борисова и его товарищей удалось собрать ротный комитет, а еще через день - полковой.
Как ни вертелся поручик Гуляницкий, чтобы не допустить такого позора, как он говорил, Борисов прочитал письмо на полковом комитете.
"Дорогой Ваня! Поздравляю тебя со свободой. Пусть загоревшаяся над Россией заря свободы разгорится в яркое солнце правды и справедливости.
Я думаю, что тебе доподлинно известно о совершившихся событиях, но все-таки постараюсь кое-что описать. Хотел послать раньше, но знал - цензура не пропустит. А теперь, когда со всех фронтов в Петроград едут делегаты с приветствиями, незачем цензуре замазывать наши вести.
Еще перед четырнадцатым февраля носились слухи о том, что Думу в день открытия разгонят и что рабочие в этот день пойдут к Таврическому дворцу, где помещалась Государственная дума, требовать ответственного правительства.
Два дня по улицам Петрограда ходили демонстрации. Полиция не допустила рабочих к Думе. Конечно, без арестов не обошлось.
В эти дни совсем плохо стало с продовольствием. Приходилось по нескольку часов стоять в очереди, чтобы получить два фунта хлеба. Люди ходили голодные, злые. И вот двадцать третьего февраля рабочие на Выборгской стороне, не найдя хлеба, начали разбивать лавки и опрокидывать трамвайные вагоны.
На другой день, в пятницу, повторилось то же самое. Движение трамваев сильно задерживалось. Полицейские начали применять оружие, кое-где стреляли и рабочих, мужчин и женщин.
Для того чтобы разогнать толпу возмущенного народа, высылали казаков, но те держались мирно. Толпа приветствовала их криками "ура".
В субботу прекратилось всякое движение трамваев. Демонстрации увеличились. Казаки не только не разгоняли людей, но местами сами вступали в схватку с полицией. Но к вечеру дело переменилось.
На улицы вышли войска. Начался расстрел демонстрантов. Под один из таких расстрелов попали и мы с Петрусем.
В эту ночь у Петруся сделали обыск, а его арестовали.
В воскресенье утром появилось объявление командующего Петроградским военным округом генерала Хаба-лова о том, что всякое скопление народа будет разгоняться с применением оружия.
И действительно, этот день был днем ужаса. На Невский проспект народ не допускался. Как только людям удавалось прорваться сюда, полицейские стреляли по ним из пулеметов, расставленных заранее на крышах домов.
Расстрелы людей шли по всем улицам, продолжались они до позднего вечера. Казалось, что начавшееся движение погибло в корне, что думать о чем-нибудь светлом безнадежно.
Но понедельник двадцать седьмого февраля принес иное. Уже с самого утра стало известно, что солдаты некоторых полков, перебив не согласных с ними офицеров, вышли на улицы с оружием в руках. Они пошли к другим полкам и предложили присоединиться к ним.
К часу дня подняли восстание четыре полка. К ним примкнула огромная толпа рабочих. Направились к арсеналу. Здесь правительственные войска оказали отчаянное сопротивление, но арсенал был взят. Оружие перешло в руки народа.
Вооружившись, рабочие вместе с солдатами пошли к "Крестам" и выпустили оттуда политических заключенных.
К четырем часам дня стало известно, что образовался временный комитет Государственной думы.
Народ начал громить полицейские участки и выпускать оттуда задержанных демонстрантов. В одиннадцать часов вечера освободили Петруся.
Этой ночью горе и радость перемешались.
Во всех концах города гремели выстрелы. Стреляли войска, еще не перешедшие на сторону народа. Стреляли полицейские чины с крыш домов. Стреляли и из толпы возбужденного и возмущенного до последней степени народа. Стреляли все, кто успел раздобыть оружие.
Чувство нам подсказывало, что сидеть и смотреть безучастно - преступно, что нужно хоть своим присутствием на улице доказать, что и ты являешься участником борьбы за свободу.
По слухам из верных источников, в эти дни убито четыре тысячи семьсот борцов за революцию. Братские могилы роют на Марсовом поле. Похороны состоятся двадцать третьего марта.
Пока все о наших событиях.
Поздравляю тебя с наступающим праздником св. пасхи и желаю провести его благополучно.
Будь здоров.
Твой Семен,
21 марта 1917 года".
Только Борисов закончил читать письмо, как председатель полкового комитета поспешно предложил:
- Что же, граждане! Примем к сведению зачитанное письмо. Других предложений, надеюсь, нет?
- Как это: "к сведению!" Почти пять тысяч лучших людей опустили в братскую могилу - и к сведению. Не согласны мы! - закричал со злостью солдат в пилотке летчика. - Они свободу для нас добывали, а вы - к сведению! Не согласны!
Начался шум. Сочувствующие меньшевикам и эсерам поддержали капитана.
- К сведению! К сведению! Куда его больше? Узнали обстановку и хватит!. Спасибо на том!
Солдат из авиачасти шепнул Борисову:
- Слышь, земляк! Плюнь ты на этих горлохватов! Пойдем со мной!
Дня через три письмо Борисова было размножено на пишущей машинке под копирку и помимо полкового комитета, с засевшими там кадетами, меньшевиками и эсерами, разослано в ротные комитеты на передний край.
В некоторые части Борисов выезжал с письмом сам. Читал его солдатам, говорил, что получил от товарища по работе на городской телефонной станции Семена Григорьевича Русакова, питерского рабочего. Все в этом письме правда. Каждая буква омыта в крови погибших за свободу людей.
До этого письма никто подробностей о событиях в Петрограде не знал. До офицеров, правда, кое-что дошло, но они скрывали от солдат, объясняли по-своему. А тут вдруг словно пелена с глаз свалилась. Многое прояснилось, стало на свои места.