* * *
Поздно вечером Гурьев привёл к Шарову фельдшера. Фельдшер выбрил Шарову полголовы, смазал йодом рану и ушёл.
- А как другие? Дошли до царя? - спросил Шаров.
- Дошли, дошли! - зло отозвался Гурьев. - На тот свет дошли! У Нарвских ворот полегло, может, двести, может, триста человек, кто их считает? На выборгских рабочих напустили конницу с шашками наголо. У Троицкого моста тоже перестреляли не одну сотню. А на Большой Дворянской красным снегом можно умываться.
- Значит, к дворцу никто не проник?
- Кому-то удалось. Только приветил их не царь, а его гвардейцы. Били залпами во все стороны. Весь день трупы возили. Детишек и тех поубивали.
Шаров долго молчал, упершись невидящим вглядом в стену, где ещё утром висел портрет царя в парадной форме.
- Вот он, весь теперь как на ладони, господом данный нам царь-государь. - Лицо Гурьева исказилось злобой: - Может, обратно навесишь иконы и царя-батюшку?
- Но чего делать? - простонал Шаров. - На кого надеяться, если нет ни бога, ни царя?
- Это ты хорошо сказал, Терентьич: нет бога и царя. Значит, не зря тебя казак полоснул шашкой. Сразу поумнел.
- Поумнел. А жить-то как, спрашиваю? На кого надеяться, что делать?
- На кого надеяться, спрашиваешь? Могу сказать: на себя, на таких же, как мы - угнетённых, бесправных рабочих. Иначе нам из рабства не выбиться…
- Зряшное говоришь, Василий. У царя солдаты, пушки да ружья, а у рабочего что? Самодельные кинжалы.
- На этот вопрос отвечу тебе ясно. Слушай, Терентьич. Слушай и запоминай! - Гурьев скинул валенок, сунул в него руку и вытащил небольшой, скатанный в трубочку листок. - Вот что говорят нам умные люди: "Товарищи! Мы готовы положить жизнь за свободу, бороться до конца, до победы! Нам нужно только огнестрельное оружие. С вооружённой силой царя мы можем бороться только с оружием в руках. За оружие, товарищи граждане! Мы ждём, что все товарищи рабочие присоединятся к нам!"
- Понял теперь, что делать рабочему? - спросил Гурьев, пряча бумажку в валенок.
- А где я его возьму, это самое огнестрельное оружие? - сердито спросил Шаров.
- Кому положено, тот об этом и заботится. Оружие у нас будет, - загадочно ответил Гурьев.
Шаров взъерошил свою густую бороду и неожиданно окрепшим голосом сказал:
- Стрелять я умею. Три года в солдатах царю служил. Так что в нужный час рука не дрогнет, не промахнусь.
Взята революционным путём…
На окраине Петербурга, близ Смоленского поля раскинулся двор извозчиков. Окружённый забором двор был большой и шумный. Ещё бы! В нём жило больше пятидесяти извозчиков. В любой час дня со двора доносилось конское ржанье и сиплые, застуженные голоса извозчиков.
Извозчики жили в двух деревянных флигелях, больше похожих на унылые бараки, чем на жилые дома. Рядом с двором высился двухэтажный каменный дом. Ещё издали на каменном доме была видна большая яркая вывеска. Румяные бублики, поджаренные пирожки, золотистые пряники, цветастый чайник, глиняная кружка пива, увенчанная белоснежной кудрявой пеной, - всё это было разрисовано по краям броской вывески, а посередине тянулись толстые зелёные буквы: ЧАЙНАЯ.
Хозяйка чайной, немолодая эстонка Эльза Балад, была женщиной молчаливой, но расторопной. Постоянные посетители чайной - извозчики - любили матушку Эльзу: не случалось от неё отказа накормить человека в долг.
Три земляка матушки Эльзы - извозчики Яков Тальман, Карл Шок, Аугуст Эзорине - были непременными посетителями чайной. При виде их замкнутое лицо Балад светлело. Она ставила на поднос три кружки пива, тарелку с солёными ржаными сухариками, полдюжины раков и спешила к столику земляков.
Иногда Эльзе помогала семнадцатилетняя дочь. Белокурая красавица Оттилия была подвижна, расторопна и, в отличие от матери, разговорчива.
По праздничным дням в чайную заглядывал молодой латыш, рабочий гвоздильного завода Адам Каршеник. Почему-то так получалось, что вместе с Каршеником в чайной оказывались все три эстонских извозчика и обслуживала их тогда юная Оттилия. Иногда она даже подсаживалась к их столику, и между ними начинался разговор на эстонском языке.
- О чём вы говорите? - допытывалась Эльза.
- О всяком, - неохотно отвечала Оттилия. - Они по всему Петербургу ездят. Много интересного видят…
Оттилия не могла сказать даже матери, что группа эстонских рабочих создала в Петербурге подпольную большевистскую ячейку и чайная Балад является местом их конспиративных встреч. Не говорила Оттилия и о том, что иногда ей приходится выполнять задания большевиков. Но молчаливая матушка Эльза была умной, наблюдательной женщиной. Она догадывалась о многом и только делала вид, что верит словам дочери.
* * *
В январе тысяча девятьсот шестого года, в годовщину Кровавого воскресенья, на митинге в университете Каршеник встретился с большевиком Игнатьевым. Каршеник знал, что товарищ Григорий, - таково было подпольное имя Игнатьева, - является одним из руководителей боевой технической группы большевиков.
- Надо поговорить! - бросил на ходу Игнатьев.
Каршеник нагнал его у Дворцового моста. Игнатьев заговорил не сразу, словно не замечая, что Каршеник рядом. Только перейдя мост, Игнатьев заговорил, не поворачивая головы к латышу.
- На будущих баррикадах мы должны стрелять не из охотничьих ружей, не из самодельных револьверов. - Игнатьев замедлил шаг и повернулся к Каршенику. Он хотел видеть, какое впечатление произведут на латыша его дальнейшие слова. - У нас должны быть пулемёты и пушки.
Каршеник поразился и, как всегда в минуты волнений, начал говорить по-русски неправильно, но быстро.
- Пушку делаются большой завод. Пушку карман влезет? А?
- Пушка в карман не влезет, - согласился Игнатьев. - Но пушки и пулемёты находятся в воинских частях. А среди солдат и матросов есть смелые, решительные революционеры.
- Солдат в шинель пушку завернёт? А часовой? Значит, делать казарме штурм? Чем делать? Охотничьим ружьями? Это зря люди губить? А?
- Штурмовать воинские части сейчас мы не будем. Но вооружаться должны уже сегодня. В ближайшие дни мы можем заполучить "бабушку".
- Кого заполучить? - не понял Каршеник.
- "Бабушку". Так мы назвали эту пушку. Её надо доставить и спрятать в надёжное место. Боевой центр большевиков решил поручить доставку и хранение пушки вам.
- Мне? - растерянно спросил Каршеник.
- Не вам, а эстонской боевой группе. Мы учитываем, что вы связаны с эстонскими извозчиками.
- Где, как мы добудем эту "бабушку"?
- Всё узнаете в субботу. Придёте по известному вам адресу ровно в десять вечера. А сейчас разойдёмся в разные стороны.
В этом году масленица выдалась ранняя, в первой половине февраля. Чайная матушки Эльзы пропахла аппетитным запахом блинов. Посетителей было много: за четвертак Балад подавала пять душистых блинов с маслом, два ломтика кеты, мисочку сметаны.
Закрыв вечером чайную, Оттилия принялась убирать посуду. Усталая за день мать сидела у стойки, опустив беспомощно натруженные руки. Она смотрела, как сноровисто работает Оттилия, и неотступная тревога за дочь вытесняла хозяйственные заботы завтрашнего дня.
- Отдохни, Оттилия, - сказала Эльза. - Столы вытру я.
- Иди домой! - резко отозвалась Оттилия. - Через полчаса ко мне придут гости. Ложись и не жди меня, я вернусь к полуночи…
Матушка Эльза тяжело вздохнула, вышла в кухню и по узкой скрипучей лестнице поднялась к себе. Гости… К Оттилии придут гости. Она догадывалась, что это за гости и почему они придут так поздно. Страх за судьбу единственной дочери давно уже лишил Эльзу привычного покоя. Ей часто снились сумбурные сны с одинаковым концом: в чайную врывались люди в чёрных масках и увозили куда-то её красивую девочку.
* * *
После ухода матери Оттилия быстро накрыла на стол: семь приборов и тарелки с закусками. Перед каждым прибором стоял графин с водкой и только у одного - графинчик с красным вином.
"Кажется, всё", - сказала себе Оттилия и тут же услышала тихий стук в дверь: пришли гости.
Четверых Оттилия знала давно, о пятом слышала от Каршеника - эстонский большевик Богеберг. Шестого не раз видела в лицо, но никогда с ним не разговаривала. Иван Гущин был ночной сторож извозчичьего двора. В полночь он закрывал на ключ ворота, и никто без его ведома не мог ни въехать, ни выехать со двора. Знала Оттилия и другое - эта встреча затеяна ради Ивана Гущина.
- Пожалуйте, дорогие гости, - улыбалась Оттилия. - Раздевайтесь и за стол. Сейчас принесу блины.
- Спасибо! - поблагодарил за всех Яков Тальман. - Вот привели с собой нашего друга Ивана Антоновича Гущина. Хороший человек, каждое воскресенье в церковь ходит.
- Рада познакомиться. Вам почётное место, господин Гущин. - Оттилия указала на стул у торца столешницы.
- Благодарствую, - пробасил Гущин, косясь на графин с водкой, и огладил двумя руками густую рыжую бороду.
Все уселись. На столе появились миски с блинами.
- Угощайтесь, господа! - сказала Оттилия. - Блины на столе, закуска на виду, графин у каждого прибора. Чтобы никому не ждать, пока другие наливают.
- Разумно! - одобрил Гущин, наливая водку. Наполнили свои стаканы и остальные гости.
Оттилия наливала себе рюмку красного вина.
- За дорогих гостей! - провозгласила хозяйка первый тост.
- Разумно! - снова сказал Гущин и залпом опорожнил гранёный стакан. Не отстали от него и другие.
- Ох, и крепка водочка! - похвалил Каршеник. Карл Шок от удовольствия даже крякнул и сдобрил блин ложкой сметаны.
Едва проглотив первый блин, Аугуст предложил снова наполнить стаканы:
- За здоровье нашей дорогой хозяйки!
Пятиствольная пушка системы Гочкиса.
- Разумно! - выкрикнул Гущин. - Чтоб до самого донышка!
После второго стакана все оживились. Начались громкие разговоры, а между Гущиным и Каршеником даже разгорелся спор: какой царь знаменитей. Каршеник называл Петра Первого, а Гущин восхищался Александром Третьим.
- Большой размах в душе имел сей государь, - доказывал
Гущин. - Мог без закуски выкушать четверть водки. До него такого царя не было и не будет!
- Согласен! - выкрикнул пьяным голосом Тальман. - Выпьем за упокой души этого славного государя!
Вскоре графины опустели, но Оттилия принесла из буфета ещё шесть полных графинов.
- Раз-з-зумно, - пробормотал Гущин. - Раз-з-умно. Он попытался наполнить стакан из нового графина, но руки его дрожали, водка расплёскивалась по столу, лилась на новые плисовые штаны. Сидевший рядом Богеберг перехватил графин и сам наполнил до краёв стакан Гущина.
- Я… это… раз-з-з-зумно… - Гущин отпил полстакана, обвёл всех тяжёлым осоловелым взглядом и опять потянулся к стакану. - Я значит… без закуски, как почивший в бозе государь император Александр Третий. - Трижды икнув, он осушил стакан, снова икнул и свалился со стула.
- Готов! - сказал Шок. - До утра не очухается. Надо действовать. - Он стал на колени и ощупал карманы храпевшего сторожа.
- Не нахожу! - сказал растерянно Шок. - В карманах его нет!
- Значит, в тулупе! - Каршеник подошёл к вешалке, сунул руку в карман овчинного тулупа Гущина и вытащил большой тяжёлый ключ.
- Он самый, от ворот, - признал Аугуст. - Давай его мне.
У ворот сидеть буду я.
Получив ключ, Аугуст заторопился.
- Скоро двенадцать. Пора закрывать ворота.
Каршеник подошёл к Оттилии.
- Спасибо тебе. Прошло как по писаному. А?
- Я очень, очень боялась, - призналась Оттилия.
- Чего боялась?
- Вдруг он догадается… поймёт, что у вас в графинах не водка, а просто вода… А ещё я хочу… - Она виновато улыбнулась. - Хочу спросить… если можно: зачем вы его напоили?
Приветливое лицо Каршеника посуровело:
- Ты выполнила своё революционное задание, и всё! Ничего больше знать тебе не надо. Таков закон подпольщиков. Запомни на всю жизнь!
* * *
Около часа ночи со двора извозчиков выехали широкие дровни. Дровни были устланы промятой соломой, у передка, свесив ноги за борт саней, сидел Тальман.
По спящим улицам подъехал к Среднему проспекту Васильевского острова, вскоре миновал Николаевский мост и направился к Театральной площади.
Тальман ехал за "бабушкой". Он не знал, где и как добудет её. При последней встрече с товарищем Григорием он получил точную инструкцию: в час тридцать ночи остановиться у Мариинского театра на углу Крюкова канала и закурить трубку. К нему подойдёт человек, которому Тальман должен безоговорочно подчиняться.
Миновав Поцелуев мост, Тальман подъехал к театру и огляделся: нет ли на площади прохожих. Площадь в этот час ночи была пустынна, только в отдалении, близ Никольского собора тускло высвечивал уличный фонарь. Тальман чиркнул спичкой, но февральский злой ветер тут же загасил её. Только с третьей попытки ему удалось раскурить свою неизменную трубку-носогрейку.
Спичка ещё тлела, когда за спиной Тальмана послышались скрипящие по снегу шаги. Обернувшись, он увидел высокого человека в заснеженном полушубке и папахе, надвинутой до бровей.
- Одолжите табачку, с утра не курил, - произнёс человек слова пароля.
- Табачок не по карману, сам курю мох, - отозвался паролем Тальман.
- Я сяду на ваше место, - сказал неизвестный. - Править буду сам. - Он натянул вожжи, и лошадь взяла с места привычной рысцой.
Извозчик Тальман знал не только петербургские улицы, площади, мосты, храмы, но и здания министерств, полицейских участков, больниц, казарм и морских экипажей.
Проехав мимо Никольского собора, дровни повернули налево. "Екатерингофский проспект", - отметил про себя Тальман.
Неизвестный перевёл лошадь на шаг и через несколько домов "остановился у большого здания. Эстонец сразу узнал ворота Гвардейского экипажа. У ворот стоял часовой. При виде дровней часовой сделал шаг вперёд. "Влипли! Сейчас объявит тревогу!" - обмер Тальман. Он готов был вырвать у неизвестного вожжи, стегануть лошадь и скрыться в темноте вьюжной февральской ночи. Но неизвестный соскочил с дровней, подбежал к часовому, что-то сказал, и Тальман увидел, как бесшумно приоткрылась створка массивных ворот. Четыре человека вытянули на улицу какую-то бесформенную махину. Часовой и неизвестный поспешили на подмогу. Вшестером они подтащили махину к дровням, осторожно опустили её на солому, и тут же все, кроме неизвестного, словно привидения исчезли в черноте неосвещённых улиц.
- Поехали! - сказал неизвестный. - Забрасывайте её соломой: не ровен час - жандармы остановят.
Когда они выехали на Васильевский остров, "бабушка" была замаскирована соломой. Неизвестный передал вожжи Тальману:
- Возвращайтесь к себе, там вас ждут.
Спрыгнув на ходу с дровней, он посмотрел вслед Тельману, сдвинул с бровей папаху и побрёл нетрезвой походкой к Неве.
* * *
А в это время на дворе извозчиков шла поспешная работа. Три эстонца копали яму в дровяном сарае Аугуста. Четвёртый эстонец - Карл - дежурил у ворот в овчинном тулупе Гущина. Иногда он опускал поднятый выше ушей мохнатый воротник и прислушивался, не скрипят ли поблизости полозья саней. Но февральская вьюга заглушала все посторонние звуки, и Карл увидел знакомые дровни, когда они подъехали почти вплотную к воротам.
Яма для "бабушки" была уже готова. В темноте боевики не могли рассмотреть, какую пушку приходится им прятать, но на ощупь определили, "бабушка" имела пять стволов. Обмотав свой трофей промасленной мешковиной, они опустили его в просторную яму.
Засыпать и заровнять яму было делом нескольких минут, а потом поверх засыпанной ямы уложили четыре сажени дров и разошлись по своим квартирам.
При мысли, что царь узнает о похищении пушки, командир Гвардейского экипажа контр-адмирал Свиты Его Императорского Величества Нилов цепенел от страха. Такого царь не простит! Скорее всего, прикажет подать в отставку. И тогда - позор и крах блестящей карьеры! Оставалась слабая надежда на жандармский корпус. Старый приятель Нилова, генерал жандармского корпуса заверил его, что орудие будет найдено в течение суток.
- Пушка не иголка, в сене не спрячешь, - гнусавил обросший бакенбардами генерал. - Брошу на розыск весь корпус!
После разговора с генералом прошло три дня, а всё оставалось по-старому: ни пушки, ни сбежавших матросов. И Нилов понял: не сегодня-завтра царь обо всём узнает и предаст его Военному суду за попытку скрыть преступление во вверенном ему Гвардейском экипаже. Выхода не оставалось, и адмирал решился. Запершись в кабинете, он стал сочинять рапорт на Высочайшее имя.
Сочинить такой рапорт было непросто. Следовало изловчиться и написать так, чтобы царь не придал событию особенного значения. Дескать, пропало совсем негодное орудие, его уже давно надлежало списать с вооружения экипажа. О дезертирах пока что умолчать…