Сергей все усилия сосредоточил на том, чтобы забыть слово "библиотека", но чем больше он старался, тем прочнее держалось оно: "Библиотека, библиотека…" При чем тут библиотека? Спросил бы лучше закон Гей-Люссака… Шестьдесят вопросов выучил, и все мимо… Бронзовый век… Железный век… Библиотека…
Но, нарушая все уговоры. Костя громко и спокойно сказал в тишине, так что сразу спало напряжение:
- Лобную мышцу, Сергей.
Сергей улыбнулся, преувеличенно нахмурился, потом выпучил глаза, играя лобной мышцей, и тут же сообразил, успокоившись: да это же просто! Что он детские вопросики задает?
- А температура плавления? - сказал Сергей. - У бронзы-то меньше! Бронза-то вон на каком огоньке расплавится, а для железа какой огонь нужен?
- Сами посудите, Виктор Петрович! - крикнул Роман Багаев.
И все зашумели, повскакали с мест, окружили физика - экзамен кончился, не было в нем больше смысла.
Игорь с Сергеем, ватага "Семь ветров" выиграли.
Они пошли из школы гурьбой, перебирая подробности операции.
Роман Багаев посочувствовал Елене Васильевне:
- А вам, наверно, завидно? Хотите, мы вот так же литературу выучим, все!
- Ой, ну пожалуйста, не надо! Я вас умоляю! - смеялась Елена Васильевна. - Это же какой-то… бронзовый век!
Ну и что? Бронзовый! А потом будет железный, атомный и какой там еще! Теперь все будет хорошо, потому что ватага их действительно как коммуна стала!
- Послушайте! - забежал вперед Паша Медведев, потрясенный только что сделанным открытием. - Стойте! Все стойте! Вот был вопрос: "Кому на Руси жить хорошо?" Слышите? Но это же и ответ! Никто не слышит? Это же ответ! "Ко-му-на-Ру…" - коммунару!
- Ну, мистика! - рассмеялась опять Елена Васильевна.
- Напрострел, - сказал Костя Костромин.
А что, дети, - коммуной, ватагой жить веселее и легче.
Но где ее взять, ватагу? Самим сделать. Ведь главное а жизни что? Главное в жизни - вовремя спохватиться!
Глава двенадцатая
Гром и молнии
Уже с первого урока девятый без буквы класс увидел, что Костя Костромин не в духе.
Давно не было этого с ним, почти с самого начала года, и вот опять сидит хмурый, безучастный или подает резкие реплики, от которых учителей оторопь берет. Пытались понять, в чем дело, пытались его встряхнуть, расспрашивали Машу Иванову, но и она, вещунья и колдунья, ничего не понимала.
- Поссорились вы, что ли? Ты ему нагрубила? - спрашивала Галя Полетаева.
- И нагрубить нельзя вашему Косте? Носитесь с ним! - отвечала Маша.
Но они не ссорились. Если бы поссорились, было бы легче. Поссорились помирятся. А теперь что?
Так продолжалось несколько дней, пока однажды на перемене Костя не постучался к Наталье Михайловне Фроловой, директору, и, как-то странно ерничая - она даже подумала: не пьян ли? - протянул ей листок:
- Так что вот… Прошение… Прошу резолюцию… Вот здесь, наискосок: раз-ре-шаю… Или: не воз-ра-жаю…
Фролова, ничего не понимая, взяла листок и не поверила глазам своим: это было заявление об уходе из школы в связи с поступлением в вечернюю школу рабочей молодежи.
- А мама, отец знают? - машинально спросила Фролова, чтобы оттянуть время и успеть сообразить, в чем дело, подготовиться.
- Во всех инстанциях утрясено.
- А причины? Мне гороно не утвердит.
- Там объяснено: по личным причинам, по семейным обстоятельствам.
- Какие же у тебя семейные обстоятельства?
- Личные.
Она попыталась превратить дело в шутку: так лично-семейные или семейно-личные? Но Костя отшутился вежливо и замолчал.
Будь на его месте любой другой ученик 18-й школы, она бы с ним и разговаривать не стала, она просто его за плечи бы обхватила и, болтая всякую чепуху, вывела бы вон из кабинета: иди, иди, милый!
Или накричала бы, или пригрозила бы страшными, карами - в зависимости от настроения и от возраста ученика.
Но Костя, знала Фролова, человек серьезный… Что случилось в классе? Только что она видела Каштанову - вроде бы все в порядке. Перехвалили они этого Костромина! А всегда он говорит с ноткой нахальства - и придраться не к чему, и задетой себя чувствуешь.
И тут Костромин раскрылся:
- Ну, это так говорится - семейные, личные… А просто я пораскинул мозгами, Наталья Михайловна… Кончу школу, поступать буду. А школьный балл? Здесь у меня от силы четверка будет, а в вечерней я свободно медаль получу. Или хотя бы пять баллов средних. Все так делают, кто поумнее. Будете мне мешать?
Фролова и поверила Косте и не поверила, но так обиделась! Что бы за этим ни крылось - правда, розыгрыш или что-то серьезное, - все равно обидно! Бессмысленная, безнадежная, унизительная жизнь! Трудишься дни и ночи, вертишься дни и ночи, а потом приходит лучший из них, гордость школы, и вот так - словно в лицо плюнул.
Взрослому, нужному школе работнику она сказала бы, что надо подождать, подумать, и всеми силами дала бы понять, что он нужен, - и конфликт был бы исчерпан. Но уверять этого мальчишку, что без него школа не обойдется?
Наталья Михайловна была очень добрым человеком, но обида взяла верх, и она подписала заявление.
- Вот. Иди.
Костя удостоверился, что обмана нет, помахал листочком в воздухе, попрощался и ушел.
Фролова отыскала Каштанова в учительской, отозвала в сторону:
- Ну вот, Алексей Алексеевич. Что это?
Больше всего она боялась, что Каштанов станет выговаривать ей, зачем подписала заявление. Но он посмотрел в окно, поцарапал пальцем по стеклу и сказал, что поступила она правильно, что и он поступил бы точно так же.
А что касается Кости Костромина - что сейчас скажешь?
Надо посмотреть, как развернутся события дальше.
- Костромин-то не один, - сказал Каштанов. - За ним ватага стоит. Они теперь никого так просто, за здорово живешь, не отпустят от себя… Подождем. А может, затея какая-то. Мэйкапар.
Маша прибежала в класс со звонком, вся в слезах и стала собирать портфель.
- И не спрашивайте! - почти закричала она подругам.
- Как же не спрашивать?
- А так! - отрезала Маша. - Ухожу из школы. В вечернюю перехожу! Медаль золотую получать! Я тоже хочу золотую медаль!
Мигом смекнули ребята, в чем дело! Тут еще вездесущая Гоша прибежала с новейшими сведениями, и, когда Каштанов вошел в класс, почти на каждой парте лежал белый листок, Игорь спрашивал, как пишется слово "заявление", а Сергей кричал на весь класс: "Фролова - Н. М.? Или полностью?"
Не успел Каштанов и рта открыть, как у него на столе выросла стопка заявлений от желающих получить золотую медаль в вечерней школе.
Каштанов перебрал листки.
- Сапрыкин? - говорил он. - Судя по физике - вполне может получить… Лазарев тоже… Киреева? Киреева обязательно получит… Козликов Владимир? Ну что же, и Козликов получит, если постарается… Желание, во всяком случае, похвальное.
Ребята переглядывались. Никогда нельзя было угадать реакцию Алексея Алексеевича! А что он сделает в следующую минуту? А вдруг пойдет и подпишет все эти заявления у директора. Костромину-то подписали! А тогда что? Если подпишет? Завтра придут в школу - и что? И куда?
- Желание похвальное, и сплоченность приятная, - продолжал Каштанов. - А за что, собственно, боролись? За это самое… Куда один - туда и все, так? Так мы будем жить? - Каштанов помолчал. - Вы мне лучше скажите: кто из вас знает, почему Костромин ушел? Я не спрашиваю - почему, и вы можете быть уверены, да вы и так уверены в том, что я не стану спрашивать, в чем дело. Мне интересно: знает кто-нибудь или не знает? Поднимите молча руку.
Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.
- Ну что ж, тогда будем считать - потянулся человек за медалью… Гусей крикливых караван тянулся к югу… - Каштанов помахал стопкой заявлений.
- Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? - поднялась с портфелем в руках Маша. - Сколько? - повторяла она. - Мне просто интересно!
И она выбежала из класса.
Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:
- Учиться!
И начал объяснять урок.
Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.
Что-то ему очень плохо…
Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.
Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривал - вернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.
Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, - в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, - Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?
А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода - да еще со статьей.
- Со статьей! - повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. - А ты? - спросила она отца.
- Я? - сказал отец. - Я сглотнул вот тут комок - и пошел.
Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.
Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: "Сглотнул вот тут комок - и пошел".
Отец объяснял матери:
- А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет - все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын - балаболка… Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету. Это же не бульвар, это цех, - неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его: ему нужна справедливость. Если справедливо - то что ж… Вот он и доказывает: - Это же не бульвар, нет… Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся…
Мама что-то спросила.
- А! Петух, - насмешливо сказал отец. - Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди… Ну, неделю - помнишь? - продержался, а потом опять. План не потянули. Ну, бывает… Завод, и поставщики подводят… А не получается - не кукарекай! Я к нему пошел…
Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:
- Из всех людей - людей сделать хочешь?
- А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает - и мы в той же мере… Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто… А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот. Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали… Что ты нас учишь? Теперь я пешка… Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости. И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь…
Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы - до большой обиды, и так же вскипает у них сердце… Брат! Брат!
Но любит ли он его? Или ненавидит?
"Я сглотнул вот тут комок - и пошел".
* * *
Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?
Пробовал говорить с ним, и не раз, но…
- Что ты понимаешь, цыпочка? - отвечал Гена. - Ты постой у этого полуавтомата… Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь - и сам во вторую половинку автомата превращаешься… Он - пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует… Но я же не железный… И масло кругом, вонища, дышать нечем…
- А молоко не дают за вредность?
- Пропади они со своим молоком… А в получку - сорок рублей. Да это что же - человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего…
- А ты прогуливай поменьше…
Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю "активистом", "химиком", спрашивал о будущей карьере его - балаболки…
Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!
От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.
А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.
Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!
Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать - молчи, и Костя - молчи…
А не мог он молчать, не выносил он это - молчать, когда надо что-то делать.
Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод - сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый - три года быстро пролетят.
- Пойдем, Ген, вместе! - говорил Костя. - Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!
- Жалко тебе его? - отвечал Гена. - Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни… Ему бы только гордость свою… Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут… А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе… Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит… А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, - он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!
На этом месте своих рассуждений Гена чуть не плакал - он вообще был слезлив, чем доводил Костю до исступления. Балаболка! Костя хватал узкую тахту, на которой обычно возлежал Гена, и тащил ее вместе с братом из комнаты в гостиную - не будет он с ним в одной комнате!
Костя молча вытаскивал его, разворачивая тяжелую тахту, а брат хихикал, кривлялся:
- Ту-ту! Поезд едет, рельсы гнутся… Ту-ту-у!
Но не может же он брата из дома выгнать! Он и руку на него никогда не поднимал, и не дрались они никогда - пять лет разницы. Гена богом был для него раньше, и, когда брат выходил поиграть с ними, с малышами, таксе счастье было! Такой визг стоял! Гена играл с ними в войну, совал головой в сугроб - терпи, говорил, три минуты! Это называлось у них "партизанская клятва". И всем мальчишкам во дворе он давал звания. Никто не оспаривал этого его права! Кому капитана присвоит, кому лейтенанта, а Костю он сделал младшим сержантом. Сколько ни просил Костя, сколько ни плакал, так его Гена в звании не повысил, так он и вырос в звании младшего сержанта среди капитанов, лейтенантов, полковников… И даже один адмирал во дворе у них был.
Звание адмирала Гена присвоил себе.
* * *
Когда Костя пришел домой и протянул брату подписанное директором заявление, Гена был слегка пьян.
- Та-ак, - протянул он, внимательнейшим образом изучив заявление и резолюцию. Делать ему было нечего, денег у него не было, и он был рад случаю позубоскалить. - А и сила у тебя. Костыль… Другой бы недели пороги оббивал, а тут раз-раз - и готова бумажечка… Могла бы и печать приложить… Пожалела на тебя печати…
Костя молчал.
- Значит, всей семьей на один завод? - продолжал Гена, возвращая бумагу с подчеркнутым к ней уважением. - Династия Костроминых? Учти, вся слава основателю династии, а мы с тобой на семейной фотографии сбоку…
- Люди не гордые, можем и сбоку, - сдерживая себя, сказал Костя.
Гена, старший его брат, сел и, кажется, на миг отрезвел.
Поступок Кости произвел на него впечатление.
- А ты уверен, Костыль, что ты меня воспитывать должен, а не я тебя? Я ведь за тебя отвечаю, я старший… Вот сиди, слушай, я с тобой беседу проведу… Давно собирался… Ты посмотри - такой лоб здоровый, а чем ты занимаешься? Да от тебя девки должны стонать по всем Семи ветрам, у тебя корешей должна быть целая орава, ты всеми тут командовать должен. Ты же Костромин! Ты на меня не смотри, я свое возьму! Я свое в жизни возьму! Со мной-то как раз все в порядке! А ты? С недомерками этими возишься? Ты посмотри, как люди живут, Костыль! Что ты порядки взялся комиссарские устраивать? Поздно! Опоздал, Костя! Кто ты там, я уж и забыл - сержант? Младший сержант?
- Младший, - улыбнулся Костя. - Повысил бы, товарищ адмирал, а? Очередное званьице… - Костя так обрадовался, что Гена вспомнил про их игры! Да ведь можно же с ним договориться, он чувствует! Костя тем и славится, что любого уговорить может, он Прошу чуть не уговорил с парашютом прыгнуть, он с милицией общий язык сразу находит, а родного брата, да еще такого доброго, такого близкого - не уговорит?
- Не-ет, - покачал головой Гена. - Еще послужи, младший сержант… Еще ты не показал усердия… Там, у них, ты, может, маршал. А по нашему счету - младший сержант, вот тебе красная цена. Жить не умеешь. Вон у нас комсорг в цеху освобожденный - так ему за это ставку инженера платят. А ты за что стараешься? За так? Смотри, еще и разжалую!
- Ты скажи конкретно: пойдешь в вечернюю? - начал терять терпение Костя. - Пойдешь? Я тебя спрашиваю!
- А пошел ты! - пробурчал брат, лег на тахту и отвернулся к стене.
Костя рывком повернул его:
- Пойдешь?
Гена стряхнул с себя руки Кости.
- Что это тебя - не учили в школе комсомольского актива? Убеж-де-ни-ем надо действовать! А не силой… Силой каждый дурак может… А ты убеждай меня! Убеждай! - повторял Гена, отвернувшись к стене.
Костя понял отца, понял, как это бывает, когда сглатываешь комок в горле.
А к вечеру пришла мама с работы, и Гена, выспавшийся и совсем протрезвевший, стал просить у матери пятерку или хоть трешку. Он был изобретателен, как все Костромины, он говорил матери, что она должна ему дать денег, потому что из-за него все ее жалеют, а если бы не он, то кто, бы и пожалел ее? Он угрожал, что пойдет воровать, сумочки у бедных женщин отнимать - за трояк!
- И вот будет суд, и кого же осудят? Тебя, мамуля, за то, что ты пожалела трояк родному сыну и тем самым, - ораторствовал Гена, - толкнула сына на преступление!
Костя вышел из другой комнаты, попросил:
- Отстань от матери.
- А у тебя есть трояк? Нет? Ну так и закрой дверь!