Там была скала высоко над морем, такая, что лишь один человек мог сидеть на ней, свесив ноги вниз. Алексей Алексеевич, тогда еще просто Алеша, устроился однажды под вечер на скале, сидел, думал, любовался закатом, немножко грустил… и вдруг оглянулся и увидел незнакомую девушку, и полушутя пригласил ее к себе на колени - больше не было места на скале. А Елена Васильевна, тогда еще просто Алена, сама не зная почему, не задумываясь, забралась к нему на колени, и он обнял ее, чтобы она не упала в море, - и с тех пор так и держит ее, хотя Елена Васильевна часто спрашивает Алешу, что было бы, если бы на ее месте оказалась другая девушка: он бы и ее пригласил, да?
Они говорили о том лете и об удивительной их встрече, и Каштанов вспоминал теплый мягкий камень над пропастью, и шум моря далеко внизу, и то, как он прижимал к себе Алену, еще не зная ее имени, и совершенно не боялся уронить ее. И непонятно огромное солнце, торопливо уходившее за горизонт, чтобы оставить их наедине, вспоминал он, а потом, нарушая уговор, нечаянно стал думать о ребятах.
Он увидел их не учениками и воспитанниками, а юношами и девушками, которые любят или им предстоит еще любить, обниматься, сидеть на скале, обхватив любимую и прижимая ее к себе. В несколько мгновений он перебрал в уме ребят одного за другим и девушек одну за другой, и в эти несколько мгновений успел остро полюбить за каждого и за каждую.
- Ты что, Алеша? - спросила Каштанова.
- Да так, ничего, - сказал Алексей Алексеевич и покраснел.
Глава пятая
Кольцо
Позже Каштанов шутя называл эти несколько недель "эпохой больших разговоров".
А началась эта "эпоха" с того, что однажды он спросил Елену Васильевну:
- Скажи, Алена… Вот ты школу кончила… Десять лет в школе училась… Скажи: сколько раз ты с кем-нибудь из твоих учителей одна, с глазу на глаз, по душам разговаривала?
Каштанова задумалась, потом ответила:
- Ни разу. Ни с кем и ни разу за десять лет…
- А ты сама? С кем из учеников твоего девятого класса ты по душам разговаривала?
- С Мишей Логиновым… С Аней Пугачевой…
- Всё? Не густо… А их у тебя, между прочим, три десятка душ.
- Да некогда, Алеша… Столько нагрузок, а еще сиди разговаривай? Ла-ла, ла-ла…
Каштанов вздохнул.
- Конечно, некогда… Конечно, хочется что-то сделать, а не ла-ла… Но без этого ла-ла людям одиноко… И вот смотри, чуть только провинится человек - сразу у нас и время находится и желание. Вот это мы умеем распекать. Умение распекать считается необходимой или даже главной частью педагогического мастерства! Воспитатели-распекатели! А поговорить - не умеем и не знаем даже, с какого бока к человеку подойти, если он ни в чем не провинился.
Но, как говорил всегда Каштанов, "главное в жизни что? Главное в жизни - вовремя спохватиться". Спохватились и положили за правило: каждый день с кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете - без плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о заботах. И - не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не говорить о недостатках, ни в коем случае!
Ребята были заинтригованы. Всё видали за девять лет такого не было. Сначала все были уверены, что идет какое-то тайное расследование: кто-то что-то натворил, и вот теперь копают… Предположения были самые фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: "А о чем спрашивать будут, а? О чем? Я ничего не знаю!" Но постепенно оказалось, что ничего страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости, остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все спрашивали: "А когда меня позовете?" - или просили: "Позовите меня еще, а? Ну что вам стоит?" Много неожиданного открылось в этих разговорах перед Каштановыми - и в ребятах и в себе. Оказалось, что это так трудно - снять с себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров.
- Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, БЫ ходили с дворовыми ребятами? - спрашивала Клава.
- Нет.
- Не ходили, я так и знала… Значит, вы и не поймете. - Клава улыбнулась полупрезрительно и повела головой. - Вот приходим мы, значит, в школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в передничках белых - все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок в станок работают - ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого - пятого класса начинается распасовочка…
- Что? - не поняла Каштанова.
- Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один - во двор, на танцы, курить, то да сё… А другие вроде бы "хорошие".
- Значит, плохие и хорошие?
- Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого, ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти, нынешние, такие-сякие, чуть не уличные… Ну почему - уличные? Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы? Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где?
Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что смеется Каштанова не над ней.
Распасовочка… Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. "Вот, кажется, всё делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же - гони ее в дверь, а она в окно, распасовочка… Это только кажется, это лишь нам, учителям, кажется, - думал Каштанов, - будто сидят они все в одном классе и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. "Хорошие" презирают "плохих", "плохие" ненавидят "хороших", а кончат школу - не вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти. Естественно, что одни других не понимают. "Как они живут? - говорят про "хороших" девочки из компании Керунды. - Во дворе не гуляют, на танцы не ходят, от дружинников из подъездов не бегают". Домашние и бездомные - такая грустная распасовка. И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если удастся!"
Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой.
Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву Каштанову не хотелось, и он дозвонился на завод, в лабораторию, где Тамара Петровна работала.
Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать.
Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета: как ей быть? Один говорили ей: "Ломай характер, пока не поздно, а то потом намучаешься"; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был; третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: "Там таких быстро в чувство приводят!"
Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти боялась. Что же ей оставалось делать?
Ломала характер, как могла.
Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи.
- По-моему, - сказала Киреева, - она у меня больная. Больная - и всё! Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается - и швырк гребенку на пол! А потом говорит: "Мама, подними!" Ну, не больная ли?
- А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать, спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, - или еще что-нибудь в этом роде придумали бы…
Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над ней издеваются? И в школе?
- Она, подлая, бросила расческу, а я - кланяйся перед ней? Да кто она такая, чтобы перед ней кланяться?
- Она ваша дочь, - тихо сказал Каштанов.
- Ну и что же, что дочь? Я в лаборатории работаю, У нас завод семьдесят процентов со знаком качества дает, у нас продукция на весь мир идет, и в Африку даже, с нас теперь требуют - кошмар! А я как на иголках - что дома? Кого привела? Куда ушла? Когда вернется? Все нервы у меня истрепаны, и еще ей кланяться?
- Как хотите, - пожал плечами Каштанов. - Но я могу предсказать, чем все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в милицию напишете… К сожалению, не вы первая.
- В милицию? И напишу!
Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется, ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину погнуть!
- Ну что же это у нас получится, - сказал Каштаков, - что у нас получится, Тамара Петровна, если дети будут писать заявления на родителей, а родители - на детей?
Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой.
Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь… Не защищает ее, а жалуется. Что за люди?
И жалобы-то ее - не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за собой… Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге речь идет. "Все перепуталось, - думал Каштанов, - и концов не найдешь".
А главное, у него было такое чувство, будто Клава - его, а не этой женщины дочь и он должен ее спасти.
Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по рассказам Клава представить его себе не могла.
Теперь предстояло пройти утром в школу так, чтобы Наталья Михайловна, директор, не увидела бы маникюра и не заставила бы его смыть. Эта новая неприятность была Клаве совсем ни к чему, потому что вчера они опять поссорились с мамой, а не может человек жить, если у него всюду ссоры и неприятности. Поссорились они, как всегда, из-за того, что Клава поздно вернулась с танцев в клубе.
А кого касается, с кем и где она ходит? Шестнадцать ей пополнилось, паспорт она поспешила получить в самый день рождения (а другие и месяцами за паспортом не идут), и теперь и вправду, если мать хочет, то можно и разъезжаться, менять квартиру на две, пока они с мамой до кровавых боев не дошли. А дойдут! Ведь мало ей, матери, что она по соседям ходит, на Клаву жалуется, так еще и в школу таскалась она - видели ее в школе.
Чуть подождав, пока кто-нибудь откроет перед ней дверь, Клава вошла в школу и мигом оценила обстановку:
эта комендантша Наталья Михайловна была на своем посту. Не проспала, не опоздала, и на совещание ее не вызвали. И что им, ну что им до всего дело есть? Девушка, считала Клава, должна быть заметной. Клава не терпела ничего блеклого, серенького, скромненького и высшую степень презрения к кому-нибудь из знакомых выражала словом "мышь" или "мышка". И активистка Лаптева была как мышь, и Галя Полетаева - мышка, и все они, девчонки в их классе, - серые, невзрачные, трусливые существа, подхалимки, мышки.
- Жолтикову из шестого "б" поймали, - доложила Таня Пронина, Проша. - Ну, малявки, с каких начинают, а? Пошли быстрее, пока разбираются.
Умело перестраиваясь на ходу. Сева, Проша и под их прикрытием Керунда прошли через безопасную цепочку семиклассников, и уже ликовало сердце Керунды, как вдруг Фролова окликнула ее.
- Здравствуй, Клава, ты что же не здороваешься? - Фролова смотрела весело и совсем не была похожа на директора школы. Ни строгости, ни вида, ничего.
- Я поздоровалась, почему я не здоровалась, я здоровалась! Ну всегда ко мне придираются!
- Заметна очень, все на тебя внимание обращают. Разве тебе это не нравится? Ты же любишь выделяться?
Все сразу стало ясно Клаве. Это мать наговорила на нее что-то ужасное!
- Почему это я люблю выделяться? Кто вам сказал? Это мать наговорила?
И так, слово за слово, сама того не замечая, Клава выложила Наталье Михайловне все: и что мама собирается с ней разъезжаться, и что она жалуется на нее соседкам, обвиняет в краже какого-то кольца, а она никакого кольца не брала, - так что в конце концов Фролова остановила ее и сказала:
- Вот вы всегда сами всё рассказываете, а потом удивляетесь, откуда учителя всё знают про вас, шпионов каких-то ищете.
А потом Наталья Михайловна нагнулась к Клаве и велела все с лица смыть, да еще пойти в ее кабинет, найти в шкафчике ацетон и вату, специально для этих случаев приготовленные, и привести руки в порядок.
- Ой, да ну, Наталья Михайловна!
- И без "ой", без никаких "ой".
- Да ну ладно вам, - попробовала Клава другой тон, свойский, - ну подумаешь!
- Ты знаешь где, сама найдешь? Или отвести?
И жалко же было Клаве своих ноготочков, просто передать нельзя, до чего жалко!
- Вы вообще не имеете права! Я в школу не за этим прихожу! Я на урок опоздаю!
- Что же ты стоишь, теряешь время? Поторопись! - сказала Наталья Михайловна, а сама подумала со страхом: "А вдруг Киреева пойдет в класс как ни в чем не бывало, что тогда? Может, пусть идет с миром?" - подумала Наталья Михайловна, но поздно: Клава объявила, что снимать маникюр она не будет.
- Но в таком виде я тебя в школу пустить не могу. Это из всяких рамок выходит.
- А я не портрет, чтобы в рамке, - огрызнулась королева Керунда, повернулась и пошла вон из школы, расталкивая идущих навстречу ребят.
А из-за кого все это случилось с ней? Из-за мамы. Только самый злой враг мог бы досаждать ей так, как мама.
Поссорившись с директоршей, Клава побродила по улицам и вернулась домой.
- Ты почему пришла? - спросила Тамара Петровна в дверях.
- Англичанка заболела.
- Английский - один урок.
- И физик заболел.
- Что, все заболели, одна ты здоровая? Сколько же это будет продолжаться, Клавдия? Ты когда вчера вернулась? А если бы соседи увидели - стыд на весь дом!
Клава молчала.
- Тебе мать что - кукла? Матрешка? Всю ночь не спала!
- Спи, кто тебе мешает?
- Нет, ты только посмотри! Ну словно враг в доме!
Клава прошла на кухню, заглянула в кастрюли, зажгла газ.
- Ты дашь мне поесть спокойно? Поем, а тогда уж и начинай свой сеанс! И вот пилит, и вот пилит! Еще и в школу таскается! Из-за тебя меня выставили, на уроки не пустили! Кто тебя просил в школу таскаться? Кто?
- Я не таскаюсь! Я…
Клава бросила ложку и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Ну разве это жизнь? "Ну, я знаю, - думала Клава, - люди всюду едят друг друга, но у нас дома это делается не по-человечески".
Ока собрала горой подушки, развернула плед и легла, укрывшись с головой, - нет ее.
- Ты это брось! - появилась в дверях мама. - Что за манеру взяла? Чуть что, сразу ложкой об стол и дверью хлопать! Мать говорит - слушай! И что ты разлеглась среди дня? Ты видела когда-нибудь, чтобы я среди дня легла? Вставай, бери тряпку, мой пол!
- Тебе надо, ты и мой!
- Ах ты… Ты скажи… Ты мне лучше сама скажи, пока я в милицию не пошла…
- Уже и в милицию. - Клава села, закуталась в плед. - В школе побывала, теперь в милицию, потом куда пойдешь?
- Найду, куда мне идти! Ты мне по-хорошему скажи: взяла кольцо?
- Опять сначала! Не видала я твоего кольца.
- Посмотри мне в глаза.
- Да пожа-алуйста…
Тамара Петровна долго смотрела в честные глаза дочери. Не может человек так смотреть, если он виноват!
Дорогое малахитовое кольцо, и притом чужое - Тамара Петровна с сотрудницей одной поменялась на время - пропало в доме! Нигде его нет! Тамара Петровна уже и половину стоимости его выплатила, - но где же кольцо?
Неужели Клавдия взяла?
- Просто чудо какое-то, - пробормотала мама и взялась за тряпку - мыть пол. Клава поджала ноги, чтобы не мешать ей.
- Вот! - закричала Тамара Петровна. - Ноги она поджимает! Мать полы мой, а она сидит, поджав ноги!
- Могу опустить, - сквозь зубы сказала Клава.
Тамара Петровна заметалась по комнате, не зная, что же ей сделать. Потом схватила с вешалки вещи Клавы и заперла их в шкаф.
- Сиди дома, учи уроки. Приду со смены, проверю тетради.
- Много ты в моих тетрадях поймешь! - сказала Клава, чтобы последнее слово осталось за ней.
Вечером Клава готовилась идти в клуб. Возле нее крутилась соседская девочка Марина.
- Я собралась и пошла, а у тебя баночки, щеточки, кисточки… Зачем?
- Вот будет тебе шестнадцать, тогда узнаешь зачем, - вяло поучала Клава. - В твоем возрасте я уже на танцы ходила… Отсталые дети пошли… Говорят, акселерация кончается…
- Меня мама не пускает.
- А меня пускает? Вон, всю одежду заперла. А мы дверцу ножницами подденем… Все равно мы с ней разводимся, с мамочкой моей драгоценной…
- Это только муж с женой разводятся.
- Раньше так было, а теперь кто хочешь с кем хочешь разводится. Еще и лучше. А то мы с ней до кровавых боев дойдем. Я ей уже давно проверку устроила, и вышло, что она меня не любит!
И Клава рассказала, как она однажды загадала: если бросить расческу на пол, поднимет мама или не поднимет?
Если любит - поднимет! Клава бросила расческу и стала просить, умолять маму поднять ее, но мама только и сказала:
- Новые новости! Клава, а ты знаешь? Может, ты больная, а?
И расчески не подняла. Не любит!