Почему ее нет дома? Если, вернувшись с лотереи, она застала там разгром, единственным, к кому она могла кинуться, был Слоун.
А там как раз был тот мужчина.
Он облокотился на металлические перила, опираясь на них как на трость, поднялся на площадку и, хромая, направился к себе в квартиру. Входная дверь была открыта.
- Мельда?
На прилавке валялась ее чугунная сковорода.
- Мельда?
Ни в кухне, ни в гостиной ее не было. Спотыкаясь о разбросанные повсюду предметы, он бросился в спальню и включил свет. На полу возле закрытой двери в ванную лежала брошенная туфля. Белая, на мягкой подошве. Туфля Мельды.
- Мельда?
Слоун никогда не закрывал двери в ванную. Выходила ванная прямо на океан. Чувствуя биение пульса в ушах, он потянулся к дверной ручке. Если есть на свете Господь Бог, пусть ванная окажется пустой. Он повернул ручку и толкнул дверь. По линолеуму протянулась полоска света, она преломлялась, расширялась, как на циферблате солнечных часов, высвечивая фигуру, сидевшую прислонясь к фаянсовой ванне. Картина была едва ли не мирной. Затем Слоун щелкнул выключателем и замер от невыразимого ужаса: под Мельдой была лужа крови, голова запрокинута, в горле зияет дыра.
Слоун почувствовал, что ноги прилипают к полу, а руки сжимаются в бессильной и смутной вспышке гнева и отчаяния.
- Нет! - тихо вскрикнул он. А потом с мучительной яростью из горла вырвалось: - Не-е-ет!
Упав на колени, он подполз к ней, прижал к груди тело.
Нет. Нет. Нет.
- Дыши! - взмолился он. - Дыши! Пожалуйста! Пожалуйста! Дыши! Сделай вдох! Ну пожалуйста!
Он уложил ее на пол и, посильнее закинув ей голову, прижался ртом к ее рту и стал вдувать в нее воздух, надавливая на грудную клетку, ничего не соображая, растерянный, раздавленный.
- Раз, два, три, четыре, пять.
Один выдох, пять толчков.
Воздух вырывался из ее горла, как из продырявленной шины.
- Три, четыре, пять.
Нет, о Господи, нет...
И опять. Выдох. Три, четыре, пять. Еще. И еще. Комната поплыла в беловатом мерцании.
- Два, три, четыре...
Слабость охватила его, голос его звучал все тише.
Темнота навалилась тяжким грузом, сдавила лодыжки. Он осел на пол. Свет померк. Боль пронзила лоб и виски, еще глубже погружая его во мрак и одиночество, нарушаемое лишь его собственным голосом, замиравшим, как магнитофонная запись, когда садятся батарейки: раз... два... три...
Потом исчезло и это. И он потерял сознание.
26
Стремление отомстить убийцам его псов толкало его вперед, и он гнал жеребца по узкой тропе, посверкивая пистолетами в обеих руках, как это делал Задира Когберн - Джон Уэйн, - когда ехал по прерии в самом захватывающем эпизоде "Настоящего мужества". Но сейчас это было не кино, а жизнь как она есть, а в жизни хорошие парни погибают. Дженкинс гнал жеребца прочь от сарая и дальше по тропе, одной рукой прикрывая лицо от свесившихся ветвей. За спиной он чувствовал прикосновение головы Алекс. Она крепко обхватила его за пояс. Подлесок поредел, показалась асфальтированная дорога. Приостановившись среди деревьев, он несколько секунд наблюдал за дорогой, надеясь, что преследователи не догадываются о ее спасительном существовании. Потом он заставил жеребца перейти дорогу, и они опять углубились в темную чащу на другой ее стороне.
После десяти минут изнурительной гонки, когда у арабского жеребца из ноздрей в прохладу ночи вырывались белые облачка пара, Дженкинс притормозил, переправляясь верхом через ручей, в миле от того места впадавший в залив. Жеребец взобрался на крутой береговой откос, и, ощутив под конскими копытами твердую почву, Дженкинс оглянулся назад на свою ферму, похожую на вигвам, сложенный из еловых ветвей. Спешившись, он привязал коня к дереву, помог Алекс слезть и усадил ее, прислонив спиной к стволу. Когда он рванул рукав ее блузки, чтобы осмотреть рану, она поморщилась.
Ей посчастливилось. Пуля срикошетила о дерево и лишь оцарапала ее. Отметина останется, но ничего опасного. Рана уже затягивалась.
Он отрывал зубами лоскут материи.
- Надо показать тебя доктору, - сквозь стиснутые зубы проговорил он.
- Ты что, жеребца назад отвести хочешь?
Он оторвал еще один лоскут и стал накладывать ей повязку.
- Это уже не твое дело, Алекс.
- Теперь мое.
Завязав узел, он наложил новый лоскут.
- Рана поверхностная. Когда ты девчонкой гоняла на велосипеде во дворе отцовского дома, у тебя небось бывали раны и похуже.
Она оттолкнула его и попыталась встать.
- Ну, сейчас я не на велосипеде и уже не девчонка, так что, Чарли, можешь предоставить мне самой о себе позаботиться.
Упрямая, вся в отца. Он распрямился.
- Ты обижаешься, Алекс, лезешь в бутылку, а дело кончится тем, что тебя убьют.
- Ну а ты разве не лезешь в бутылку?
Отвернувшись, он поглядел на ферму вдали. Расстояние делало картину мирной и идиллической, как огонек костра на биваке.
- Они псов моих убили, - произнес он раздумчиво, словно лишь сейчас начинал осознавать это. - Я хотел все позабыть. Они испортили мне карьеру, испортили жизнь, но я хотел все это позабыть. - Он опять повернулся к ней и голосом, звенящим от волнения и гнева, проговорил: - Это они лезут в бутылку!
- Мы с тобой теперь в одинаковом положении, у нас обоих нет выбора, и надо быть осмотрительными.
Наступила долгая пауза, во время которой слышались лишь журчание ручья вдали и изредка порывы ветра.
- Куда ты уходил, Чарли? В какое давнее прошлое? Ты так глядел на меня, словно перенесся куда-то очень далеко.
Он не ответил.
- И ты назвал меня "Джо".
Первые несколько лет призрак женщины являлся к нему каждую ночь. "Джек Дэниелс" и "Южная услада" помогали забыться днем, и если он выпивал достаточно, то можно было кое-как скоротать и ночь, иной раз хватало и на неделю, но воспоминания о случившемся, о том, в чем он сам принимал участие, не оставляли его - стойкие и неизменные, как гора Рейньер с юга на горизонте - дремлющая, но в любую минуту готовая взорваться извержением. Когда выпивка перестала помогать, он развязал с наркотиками. Ни антикризисной терапии, ни советов специалистов из общества анонимных алкоголиков ему не требовалось. Да он и не был алкоголиком. Он лишь пытался отделаться от кошмара. И не надо было ему, избегая искушения, спускать виски в унитаз: бутылка так и оставалась нетронутой - до сегодняшнего вечера.
- А что в этой папке, Чарли?
Он взглянул на нее, потом перевел взгляд вдаль, туда, где в низине под ним полыхал огонь.
- Дурные воспоминания, - сказал он. - Их там целая куча.
27
Ослепительная вспышка, дверь взрывается дождем игольчатых щепок, сотрясая комнату. Громовым взрывом его сбрасывает с кровати - так вышвыривает из лодки путника в грозу. Пытаясь удержаться, он хватается за одеяло и, падая в пустоту, в тесную щель между стеной и тяжелой рамой кровати, старается укрыться с головой. Но двинуться невозможно. Легкие саднит от дыма, дым жжет глаза, зрение заволакивает туманом. Взрыв заглушил все звуки, оставив лишь звон в ушах.
Пол под ним сотрясается опять, в комнату врываются люди.
Она падает на пол, и лицо ее теперь рядом с его лицом. Земляной пол окропляет кровь. Он беспомощно глядит, как она, словно от пчелиного роя, отмахивается от ударов, потом боль и инстинкт подсказывают ей позу зародыша. Когда удары ослабевают, женщина приподымается на коленях, - она тяжело дышит, тело ее конвульсивно вздрагивает. Из одной ноздри и уголка рта сочится кровь. Она поднимает голову, смотрит в глаза стоящим перед нею, потом плюет им на башмаки.
Избиение возобновляется. Они срывают с нее одежду, оставляя голой, незащищенной, и толкают ее на спину. Один за другим они вскарабкиваются на нее, и она уже не бьется, не сопротивляется. Рука в перчатке поднимает ее за волосы с пола, тело ее безжизненно и вяло, как у тряпичной куклы, правый глаз распух и заплыл, губа разбита. Поведя левым глазом, она на краткий миг останавливает взгляд на нем, лежащем под кроватью.
В мерцающем лунном свете сверкает лезвие - в одну секунду оно прорезает тьму, как серп, прорезающий стену пшеничных колосьев.
- Нет!
На этот раз в ушах не раздается эха. И жуткий вопль не преследует его. Слоун с трудом приподнялся, чтобы сесть, но грудь сдавило, и он понял, что руки и ноги не слушаются его. Яркий свет слепит глаза - ослепительно-белый круг света. Он близок к панике, но кто-то окликает его по фамилии:
- Мистер Слоун, мистер Слоун, вы меня слышите?
Круг света удаляется, оставляя после себя ореол черных и белых точек, из которых выплывают смутные образы. Он чувствует, что кто-то стоит над ним, зовет его.
- Мистер Слоун?
Образы становятся четче. Над ним склонилась женщина, незнакомое лицо плоско и кругло - как раздувшаяся рыба-собака, если ее тронуть, глаза женщины спрятаны за толстыми стеклами очков в пластмассовой оправе, очки странные: восьмиугольной формы и слишком велики для ее лица.
- Мистер Слоун?
Комната незнакомая - совершенно белая, если не считать розовато-лиловой занавески, приглушающей свет из окна. И пустого стула в углу того же цвета, что и занавеска. Он опустил взгляд и заметил, что грудь ему перерезал красный нейлоновый ремень. Такими же ремнями обмотаны его кисти. Хотя щиколотки его под белой тонкой простыней и не видны, но он чувствует, что и они спутаны. Из сосуда, подвешенного на металлическом штативе, прозрачная пластмассовая трубка тянется к иголке, воткнутой в сгиб его правой руки.
Это не его квартира... не его комната.
- Все в порядке?
Теперь слышится другой голос - мужской. Слоун поворачивает голову. Изображения туманятся, скользят, как на прокручиваемой фотопленке, и останавливаются, выхватывая из тумана фигуру чернокожего мужчины. Он стоит в открытой двери, держась рукой за косяк. Лампы дневного света бросают блики на его бритый череп. Он в сером костюме и безвкусном галстуке.
- Мне послышался крик.
Женщина шагнула к нему.
- Нет, все нормально, детектив. Подождите за дверью, пожалуйста.
- Очнулся?
- Это я сейчас проверяю. Когда я решу, что он в состоянии говорить, я вам сообщу.
- По-моему, он пришел в себя.
- Предоставьте судить об этом мне, детектив Гордон!
Мужчина обиженно пожал плечами.
- Пойду еще кофе выпью, - сказал он, закрывая за собой дверь.
Женщина вернулась к изножью кровати.
- Мистер Слоун? Вы меня слышите?
Слоун кивнул. Лицо ее прыгало то вверх, то вниз, пока он не зажмурился, а потом вновь открыл глаза.
- Вы плохо видите?
- Все как в тумане.
- Я доктор Бренда Найт. Вы знаете, где вы находитесь?
Он покачал головой, и ее фигура дернулась и замелькала, как кадр в неисправном телевизоре.
- Вы в больнице, - сказала она.
Сознание его теперь соединило воедино скудное убранство комнаты, но предметы меблировки казались неестественных размеров, разрозненными, словно в плохой экранизации "Алисы в стране чудес".
- Как... - Горло саднило, будто его потерли наждаком. Доктор Найт взяла с тумбочки пластиковую чашку и поднесла к его губам соломинку. Тепловатая вода обожгла глотку. Он вздрогнул, отпрянул, и она вынула соломинку. Он снова упал головой на подушки.
- Что со мной произошло? Как я попал сюда? - спросил он. Собственная речь отдавалась пульсацией во лбу.
- Вас привезла "скорая" этой ночью.
- Этой ночью?
- Сейчас утро, мистер Слоун.
- Я попал в аварию? Что это было? И почему я прикручен ремнями?
Доктор вынула из кармана халата офтальмоскоп, включила его и, не прерывая разговора, оттянула веко Слоуна. Свет пронзил его макушку острой болью. Слоун скривился и сбросил с себя ее руки.
Она выключила свет, быстрым движением сунула инструмент в передний карман халата и, сложив на груди руки, уставилась на него, изучая, как сложный ребус.
- Вы помните что-нибудь из того, что происходило ночью, мистер Слоун?
- Не думаю, что помню.
- Попытайтесь. Расскажите мне то, что вы помните.
Вперив взгляд в стену напротив, он собрался с мыслями, но в голове было пусто. Он уже собрался сказать: "Ничего не помню", когда вдруг перед ним замелькали образы, как карты в тасуемой колоде, сначала медленно, потом все быстрее. Перед глазами возник газетный снимок. Джо Браник. Тина передала ему розовую бумажку с сообщением, а на ней ручкой нацарапано - Джо Браник. Его почтовый ящик, металлическая дверца открыта. Разгром в его квартире. Мужчина на лестничной площадке, он поворачивается к нему. В руках у него пистолет. Он бежит, спотыкается о ледяники, оскальзывается на краю береговой скалы. На него сыплется глина.
Мельда. Он вспомнил, что с Мельдой что-то случилось. Его квартира. Сковородка Мельды. Ее туфля на полу возле... дверь в ванную.
Мельда.
- О нет! - Он закрыл глаза.
- Мистер Слоун?
Мерцающий лунный свет, сверкнуло лезвие...
- Мистер Слоун... мистер Слоун!
Грудь придавливает невероятная тяжесть, не давая дышать. Он проваливается в темноту. Голос над ним звучит все глуше. Свет меркнет. "Мистер Слоун... мистер..."
Его поглощает тьма, та самая, где в луже крови лежит женщина. Молодая. Густые темные волосы прикрывают часть лица. Он наклоняется к ней, став на колени, отводит с лица пряди. Это не Мельда. И не Эмили Скотт. Грудь пронзает острой болью, она отдается во всем его существе, разливаясь волнами.
Дыши! Ну пожалуйста! Дыши!
Ее ноги согнуты в коленях и подоткнуты под тело. Голова неловко свесилась на плечо, обнажая зияющую рану. Он прижимает к себе тело. Глаза наполняются слезами, слезы текут по щекам. Он виноват. Это из-за него.
Он чувствует чье-то присутствие и, подняв глаза, видит, что над ним стоят двое мужчин - чернокожий, рослый, крупный, настоящий великан, и белый, с волос которого на лицо стекает вода, он тяжело дышит, но не так, как после изнурительного бега. Он дышит, пытаясь справиться с волнением и гневом. Слоун вглядывается в лицо мужчины, и даже искаженное страданием, оно кажется ему знакомым.
Опять он ускользает, плывет куда-то, проплывает над двумя мужчинами, глядя на них, оставшихся внизу, он поднимается на поверхность, как ныряльщик, выскользнувший из своего тяжелого пояса, тщетно сопротивляющийся силе, которая выталкивает его вверх из воды. Темная глубь сменяется мерцанием света. Возвращается голос.
- Мистер Слоун?
Он выныривает на поверхность, задыхаясь, запыхавшийся, с колотящимся сердцем.
- Мистер Слоун? Вы меня слышите?
Он закрывает глаза, чтобы вернуться туда, в глубину, к тем двум мужчинам, но нырнуть обратно не может.
- Мистер Слоун?
И так же внезапно, как оказался невесть где Слоун, мужчина, тот, со дна, чье лицо было почему-то ему знакомо, из толщи воспоминаний прорывается на поверхность, к реальной жизни, и Слоун, ошеломленный, вдруг понимает.
28
Автострада №5, Браунсвилл, Орегон
Острая боль разливается огненными волнами по позвоночнику, начиная от шеи и кончая жгучей точкой между лопатками. После шести часов за рулем Дженкинс чувствовал себя выжатым лимоном. Задница болела. Левое колено, если согнуть, похрустывало - артрит, полученный от какой-то травмы, о которой он и думать забыл. Благодаря все еще молодо выглядевшей матери и собственной физической форме - его тело не выказывало явных признаков старения и никогда еще его не подводило - Дженкинс нередко забывал о том, что ему пятьдесят два года. Глядя в зеркало, он удивлялся своему отражению - ведь чувствовал он себя все еще тридцатилетним, за исключением моментов вроде теперешнего.
В первые два часа он внимательно глядел в заднее и боковое зеркала, но машин на автостраде было мало, и он, конечно же, заметил бы преследование. Преследования не было. Алекс не просыпалась, голова ее лежала на прислоненной к стеклу и сложенной в виде подушки кожаной куртке, а тело подрагивало - и это после болеутоляющего: двух пилюль мотрина, наспех проглоченных у магазинной стойки и запитых пивом. Наверное, рана сильно болела.
Дженкинс вел машину по Орегону, по голому пустынному отрезку автострады №5. С приближением рассвета горизонт вдали заалел, как раздуваемый ветром костер. Рассветные лучи окрасили кирпично-красную глину в рыжий цвет ржавчины и зажгли ледники на окрестных горах, превратив их в гигантские костры. И это навело его на мысли о доме и Лу с Арнольдом.
Он и Алекс дождались, когда пожар потушили. Кто-то на острове заметил пламя и вызвал бригаду пожарников. Им потребовалось больше трех часов, чтобы справиться с огнем. Алекс пыталась отговорить его от возвращения на ферму. Но он не мог оставить псов гнить в лесу, не хотел, чтобы они стали добычей койотов и прочих тварей. Он закопал их возле ручья. Место было выбрано правильное - они ведь так любили бегать по мелководью, - но спешка не позволила ему выбрать из земли камешки и сучки, и это продолжало его беспокоить. И времени погоревать о них у него не было. Он лишь стиснул в ладони горсть земли, силясь вспомнить молитву, которую мало-помалу выучил, просиживая часами в баптистской церкви во время утренней воскресной службы.
"Из праха сотворен, в прах возвратишься, - сказал он, просеивая землю сквозь пальцы и бросая ее в воздух. - Прах к праху и тлен к тлену".
И такую-то малость они заслужили. Они заслужили и больше. Когда-нибудь, если ему служится вернуться сюда, он сложит здесь могильный холмик из камней, посадит дерево или куст рододендрона в память о них. Окончательность такого решения расстроила его. Он представил себе, как весело, вприпрыжку бежали они навстречу своей погибели, виляя хвостами, никак не подозревая в людях подобной бесчеловечности. Но Чарльз Дженкинс о ней знал. Он знал о ней по личному опыту, и тридцать лет также не смогли стереть это воспоминание.
Его синяя нейлоновая ветровка не пропускала воздуха, и тело парилось в ней. Рубашка прилипла к коже, как целлофановая пленка. Он то и дело стирал с головы капли влаги и пота, чтобы они не заливали глаза. Рассвет пробивался сквозь прорехи в сплошном шатре из листвы и ползучих растений, посылая туда косые и изломанные полосы света вместе с почти безмятежным ощущением покоя.
Уж слишком все спокойно.
Густые заросли всегда смущали его - молчание их казалось неестественным, словно какой-нибудь хищник притаился рядом, распугав или убив все живое вокруг, все, способное двигаться и перемещаться.
Он продирался сквозь густые заросли к поляне, где его ожидала ужасная картина, подобную которой он до сих пор видел лишь однажды, во Вьетнаме.
В мертвенном застылом воздухе повисла пелена дыма и пепла - она поднималась от углей, жгла горло и ноздри запахом пожарища и еще одним запахом - сладковатым, который, как он надеялся, ему никогда уже больше вдыхать не придется. Невысокие костры догорали там, где некогда были хижины, иногда из сгоревшей постройки вдруг вырывалось длинное пламя - огонь потрескивал, шипя на него, как злобная потревоженная змея. И это было единственным звуком под покровом леса. Ведь даже дикие звери скорбят молча.