Пошло все своим чередом, - дни за днями, месяца за месяцами, для кого - в однообразия постоянных занятий, в строгом исполнении обязанностей, возложенных жизнью на каждого человека, для других - в бесконечной цепь удовольствий, мелочных забот и праздности. Надежда Николаевна старалась наполнить свои дни занятиями, особенно в первое время после смерти Серафимы, когда ей было необходимо лихорадочной деятельностью заглушать печаль и чувство одиночества. Не стесняясь более неудовольствиями мачехи, она еще взяла несколько уроков и все выручки свои употребляла на семью Савиных, a не то на подарки бедным воспитанницам, на плату за их учение в гимназию. Сама она, к величайшему отчаянию мачехи, была до того неприхотлива в туалете, что у неё на себя не выходило даже половины того, что давал ой отец. От выездов она упорно отказывалась. Она терпеть не могла этих выставок нарядов и веселья по заказу; танцев же она с детства не любила.
Софья Никандровна, наконец, махнула рукой и открывала свое горе только в беседах с близкими ей, горько жалуясь на своеволие, избалованность падчерицы и на сильное потворство её мужа. Тем не менее жизнь их все более шла врозь. Надежда Николаевна утром рано виделась с отцом и по вечерам иногда по несколько часов проводила с ним, когда мачехи не было дома; но с остальными членами семьи часто не виделась по целым дням, обедая то у Ельниковой, то у Савиных, то проводя целые дни в гимназии, помогая начальнице в какой-нибудь большой работе. Часто она оставалась у Юрьиных, с которыми все ближе сходилась, и у Соломщиковой бывала нередко. Она вообще избегала проводить время в семье, чувствуя себя в ней все больше чужого. Аполлинария Фоминична часто выговаривала своей внучке: зачем, она отдалила детей своих от старшой сестры. Старшая сестра им хороший пример, и едва ли бы девочки не выиграли больше от её влияния, чем от наставлений своей француженки… Госпожа Молохова, из уважения к бабушке, не спорила, но втайне считала ее выжившей из ума старухой и презрительно относилась к её советам. Она вообще не могла попять людей, которые находили в её падчерице какие-то особенные достоинства. "Глупая, самонадеянная девчонка, с самыми грубыми вкусами и страстью рисоваться своими серьезным направлением" - вот какого мнения она сама была о старшей дочери своего мужа. "Но дай Бог, чтоб мои дочери были такие педантки ил деревяшки", - прибавляла госпожа Молохова. Почему она вообразила, что Надежда Николаевна деревяшка - трудно сообразить; разве только потому, что она не выказывала ей особой благодарности за её заботы по части её туалета и, очевидно, тяготилась её ценными подарками. Во всем другом трудно было найти человека отзывчивее и впечатлительнее Нади Молоховой. В ту весну она давала уроки в гимназии за свою кузину, которая неожиданно уехала в начале марта за границу. Дело было так. Вера Алексеевна, простудившись зимой, никак не могла поправиться. Её доктор, Антон Петрович, боялся серьезных последствий этой простуды и горячо ухватился за возможность отправить ее от нашей северной распутицы на юг. Ее упрашивала поехать с ней Юрьина, уезжавшая в Италию и южную Францию; её собственное здоровье вынуждало ее расстаться с дочерью, которую она поручила заботам самой начальницы гимназии. После экзаменов Александра Яковлевна сама выезжала за границу и должна была привезти Олю к её матери. Но бедная женщина заранее приходила в отчаяние от мысли, что она расстанется с дочерью, да еще должна будет одна-одинешенька жить с чужими людьми, в чужой земле. Она искала какую-нибудь спутницу, но, тихая и очень застенчивая от природы, она очевидно боялась сообщества неизвестной ей особы и несказанно обрадовалась предложению доктора переговорить с Ельниковой. С ней они были уже знакомы. Она ей правилась и была бы очень счастлива ехать именно с ней. Антов Петрович знал, где ему искать союзника, и тотчас же обратился к Наде Молоховой. У той живо загорелось дело.
Прежде всего она переговорила с начальницей гимназии и, только устроив все с ней, убедясь, что Вера не потеряет места из-за этой поездки, отправилась уже к кузине. Вера Алексеевна, разумеется, с первых слов стала на дыбы против этих фантазий. Она совершенно здорова, совсем не хочет терять своего места, катаясь по Венециям и Ниццам, предоставляет это богатым барышням, которым больше нечего делать, и т. д. Но, окруженная такими тонкими дипломатами, как Надежда Николаевна, доктор и Александра Яковлевна, она должна была уступить общим настояниям. К величайшей радости Нади, еще снег не сошел с окрестных полей, как обе путешественницы уехали, сопровождаемые пожеланиями своих немногих, но искренних друзей.
- Теперь ты будешь каждое утро проводить в гимназии за Веру Алексеевну; ты очень будешь занята, - сказала Наде Маша Савина, возвращаясь с ней вместе с проводов, - тебе невозможно оставить за собой утренние уроки…
- Это мое дело! - решительно возразила Надя. - Пожалуйста, не вмешивайся в то, что тебя не касается.
- Но, воля твоя, это невозможно! Я скажу маме…
Надежда Николаевна сердито обернулась к ней и, не дав досказать фразы, резко отвечала:
- Если ты ей скажешь хоть слово, если ты помешаешь мне докончить мое дело, ты мне не друг, a враг на всю жизнь.
Савина никогда не видела ее такой злой. Она молчала, озадаченная.
- Посягать на исполнение чужого слова - это все равно, что самой своих обещаний в грош не считать, - продолжала через минуту Молохова, немного спокойней. - Честный человек этого никогда не сделает… Осталось всего каких-нибудь месяца два, было бы о чем разговаривать! Смотри, Маня, ни полслова не смей говорить матери до того дня, как ты получишь диплом, иначе я знать тебя не хочу!.. Потом увидим, что будет… Сдам тебе своих учениц, тогда, может быть, буду веселиться: в свет и в пляс пущусь, к удовольствию Софьи Никандровны, - добавила она, улыбаясь.
Итак, все осталось в прежнем порядке. Марья Ильинична продолжала получать субсидию, даже не подозревая, что новые занятия Надежды Николаевны не позволяют ей более давать уроков по утрам. Как она справлялась с принятыми обязанностями - осталось её секретом. Достаточно сказать, что все шло благополучно, и никто не был недоволен, кроме опять-таки Софьи Никандровны, которая не могла переварить спокойно мысли, что её падчерица окончательно поступила в гимназию учительницей.
Глава XX
Пришла одна беда - отворяй другой ворота
В занятиях время летело незаметно. Весна пришла, и с ней обычные тревоги учащихся и учащих. Хлопоты и труды Надежды Николаевны за Савину увенчались полным успехом: она получила диплом, и, кроме того, ей была обещана первая вакансия учительницы в гимназии.
По окончании экзаменов, начальница гимназии уехала с Ольгой Юрьиной к её матери, в Тироль, куда та с Верой переехала на жаркое время. Ельникова писала самые счастливые письма; она очень поздоровела; чужие края, особенно Италия, ей правились чрезвычайно, a с матерью Оли она сошлась дружески. Надежда Николаевна не могла нарадоваться. Ей иногда только вздыхалось при мысли о том, когда-то ей придется видеть диковинки, которые описывала ей Вера?.. Ей очень бы хотелось повидать белый свет…
Раз она невольно высказалась перед отцом.
- A вот, подожди, голубка моя, - ответил тот, - вернусь, Бог даст, в июле из командировки, приеду за тобой в деревню, и съездим мы вдвоем в Англию и в Париж. Мне надо будет поехать по делу…
Николай Николаевич со времени смерти Серафимы ещё более любовно относился к старшей дочери. Он ехал на месяц или полтора по делам на север России, a семья выезжала в подгородное имение, куда, скрепя сердце, ехала на время вместе с мачехой и Надежда Николаевна.
"Переживу как-нибудь шесть недель, - думалось ей, - потерплю, a зато потом какое удовольствие! В три месяца ведь всю Европу объехать можно, a папа может проездить до октября!"
И, полная розовых грез, она уверенно смотрела в будущее.
В половине мая Молохов уехал в командировку. Дня через три вся семья должна была оставить город, но, за сборами и прощальными визитами, замешкались до первых дней июня.
Накануне отъезда, Софья Никандровна со всеми детьми, кроме маленького Вити, не совсем здорового, проводила день на даче у княгини Мерецкой. Надя, по обыкновению, не ездила. Она целый день укладывалась, разбирала свои вещи с помощью Маши Савиной, a потом пошла проводить ее и проститься с её домашними, но пробыла недолго. Вернувшись домой часу в девятом, она пошла было проведать маленького брата, как вдруг заслышала движение в комнате девочек: ей показалось чей-то не то плач, не то кашель. Она очень удивилась.
- Что такое? - спросила она горничную. - Дети вернулись? Кто-нибудь болев?..
- Да, мамзель барышню Клавдию Николаевну привезли из гостей: горло им схватило. Так и горят все, и даже плачут, так им больно!
- А… барыня не вернулась?
- Нету-с. Они куда-то еще дальше, на лодках кататься поехали, a только барышню отослали… Им тогда, мамзель говорят, не так дурно было; теперь хуже стало… A мамзель-то такие сердитые, не дай Бог, - как бы про себя, прибавила горничная.
Надежда Николаевна, не слушая далее поспешила в комнату сестер.
Клавдия сидела, уже раздетая, в постели. Лицо её было красно-багровое, искаженное плачем и злостью. Она отчаянно срывала с себя платки и одеяла, которыми ее окутали, хрипло кричала, что ей жарко, что ее душит, чтоб ей дали пить, задыхалась и выходила из себя, напрасно призывая гувернантку, хладнокровно снимавшую свой наряд в смежной комнате.
- Что с тобой, Клавочка? Ты больна? - вскричала Надя, быстро подходя к сестре. - Что у тебя болит?
- Здесь… горло… Душит меня… Режет… Ой-ой-ой… - всхлипывая, отвечала девочка, хватаясь за шею. - Воды! Воды!..
Надежда Николаевна с первого взгляда поняла, что Клава больна серьезно. Она быстро налила ей воды, коснулась губами стакана, чтоб убедиться, что она не холодна, и, дав ей напиться, не задумываясь, прошла в комнату m-lle Наке, где не бывала чуть ли не несколько лет.
- Прошу вас сейчас же вернуться к сестре и посидеть возле неё, пока я распоряжусь послать за доктором! - сказала она озадаченной гувернантке. - У неё чуть ли не дифтерит или, может быть, круп, я не знаю, но она очень больна… Ей нельзя позволять плакать и кричать.
- Je n'у puis rien! (Я ничего не могу с этим поделать!) - кисло возразила француженка. - Что ж я сделаю? Ее уговаривать невозможно. Во весь путь она ревела…
- Я только хочу, чтоб в отсутствия её матери было все сделано для её спасения. Я повторяю вам, что она очень больна!
И молодая девушка вышла распорядиться, чтобы сейчас же ехали за Антоном Петровичем, a другой человек шел бы к другому доктору и к третьему, одним словом - чтоб доктор был, не тот, так другой!.. У Надежды Николаевны была дорогая и очень редкая, особенно в молодости, способность не терять головы. Возвращаясь к сестре, она вспомнила, что в этих случаях самое лучшее средство согревательные компрессы. Она побоялась взять лед, увидев на лице Клавдии какие-то подозрительные красные пятна, a приказала принести горячей воды и две губки и, сев возле сестры, начала сама прикладывать ей к горлу и беспрерывно менять горячие припарки. Это сейчас же остановило острую боль и девочка немного успокоилась. Через полчаса приехали один за другим два доктора и немедленно приняли самые решительные меры. У Клавдии оказались дифтерит и какая-то сыпная болезнь, которая еще недостаточно выяснилась, чтобы ее можно было тотчас определить. Доктора сказали, что больную необходимо отделить от других детей. Услышав, в чем дело, гувернантка пришла в страх и ужас неописуемые. Дифтерит? Сыпная болезнь? Скарлатина? Быть может, оспа?.. Боже мой! Но ведь это зараза, эпидемия, смерть!.. Что же делать? Куда деваться?.. Как спастись?!.
- Да успокойтесь, Бога ради! Чего вы из себя выходите! - сказала раздосадованная Надежда Николаевна. - Вы слышите: мы сейчас отделим ее от детей… Мы вынесем кровати Риады и Поли…
- Вынести их кровати? Voila qui est bien (Это возможно.). A остальные?.. A я сама?.. Я совсем не хочу схватить заразу!
- Мне до вас нет никакого дела, - презрительно отвечала ей Надя, - но дело в том, что я не знаю, куда перенести всех троих детей?.. Легче ее одну… Антон Петрович, вот что я вам скажу: как вы думаете?
Она передала ему свои соображения, с которыми доктор вполне согласился, и через десять минут m-lle Наке с несказанным облегчением видела, что больную переносят совсем, и с её кроваткой, из общей спальни сестер. Гувернантка сейчас же поотворяла все двери и окна и принялась энергично окуривать эту комнату и свою уксусом и всякими снадобьями, чтобы дезинфицировать ее от заразы. Предосторожность эта, впрочем, была не лишняя в виду страшной заразительности дифтерита, но только личная боязнь, доведенная до крайности в сорокалетней женщине, не могла расположить к ней окружающих.
После первых забот о сестре, Надя вспомнила, что и Вите целый день нездоровилось. Она попросила доктора взглянуть и на него. Ребенок лежал, разметавшись, весь в жару и в красных пятнах.
- У него ветряная оспа, - объявил доктор. - Почему за мной не прислали утром?.. Вероятно, то же самое будет у Клавдии, a ее возили за город!
Доктор покачал головой.
- Я заеду еще часа через два, посмотреть… Вы ведь не ляжете, пока не вернется Софья Никандровна.
- Я думаю, придется и совсем не ложиться… Кто же будет давать лекарство?.. Вы видите, что гувернантка заперлась, a няня возле Виктора…
- Не понимаю я вашей маменьки, - снова покачав головой, резко заметил Антон Петрович. - Она так убивается, падает в обмороки по умершим детям, a между тем так мало заботится о сохранении их, пока они живы! Я уверен, что начало болезни уже вчера можно было заметить…
- Да, гувернантка говорит, что Клавдия с утра жаловалась, что ей больно глотать…
- Так зачем же она матери-то не сказала?
- Забыла, говорит. Клавдия, как услышала, что едут в гости, перестала жаловаться… Да еще, у княгини за обедом, она ела мороженое…
Доктор только рукой махнул.
- Наблюдайте, пожалуйста, за мальчиком, - сказал он, уходя, - он, вероятно, сестру наградил оспой, a она вряд ли не передаст ему дифтерита. Такие болезни в семьях всегда почти всех лоском кладут. И чего здесь сидели!.. Говорил: уезжайте скорей на чистый воздух, от всех городских прелестей, - так нет. Вот и дождались. Теперь ждите, когда в деревню попадете!
Доктор, сердито ворча, уехал, но в полночь приехал снова. Он застал старшую Молохову над больной Клавдией, сильно страдавшей; Витя тоже плакал: и у него, как и предвидел доктор, опухло горло и затягивалось зловещей белизной, как у сестры. A генеральши, с остальными детьми, все еще не было дома…
- Она и к другим дифтерит завезет! Вот увидите, - ворчал Антон Петрович, и приказал перенести и Виктора в дальнюю комнату, приемную Молохова, за отъездом его совершенно свободную, куда перенесли уже Клавдию.
Наконец, во втором уже часу, вернулась Софья Никандровна и пришла в ужас и отчаяние неописанные. Как, дифтерит, - эта мучительная, заразительная, смертельная болезнь, - у её детей?.. У двоих разом!!. Боже мой! За что такие на неё несчастья? За что на неё именно обрушилась такая беда?..
- Я полагаю, не на вас одних, когда в городе вот уже три месяца, как дети мрут от горловых болезней, как мухи, - заметил ей доктор, очевидно недовольный. - Надо было раньше заботиться.
- Да как заботиться? Что я могла, почем я знала?
- Предусмотрительные родители знают. Клавденька, говорят, с утра жаловалась… Впрочем, что уж теперь!.. Других-то поберегите: плачем мало поможете…
- Других?.. Дети, уходите, уходите прочь отсюда! - спохватилась Молохова. - Ах, Антон Петрович, научите, что делать?.. Не сердитесь, пожалейте меня! Я такая несчастная!..
- Жалость не наше дело, сударыня; нам нужны распорядительность и благоразумие в матерях, a не истерики и слезы… Удалить надо детей из дому, пока еще не все заразились.
- Мне кажется, их надо бы сейчас же увезти из дому, - отозвалась Надежда Николаевна из-за изголовья больной сестры, от которой она не отходила.
- Все-то бы лучше. Дифтерит не шутит, - согласился доктор.
- Из дому? Но куда?.. В деревню я боюсь отправлять их одних…
- Да теперь и невозможно, пока мы не уверены, что они тоже не заражены. В деревне нет ни доктора, ни аптеки, a без них в этих болезнях не обойтись…
- Я думаю, всего лучше сейчас же переселить их к бабушке, к Аполлинарии Фоминичне, - сказала Надя. - Пусть едет и m-lle Наке: она, все равно, здесь бесполезна.
- К бабушке?.. Но беспокоить старуху среди ночи…
- Аполлинария Фоминична не из таких, чтоб не понять необходимости; я уверена в этом, - настаивала Надя.
- И я уверен, что она своим внучатам не враг, - сказал доктор. - Разговаривать некогда; я вам советую сию минуту свезти их самой, благо, вы еще возле больных не бывали, - прибавил он с оттенком насмешки в голосе, которой госпожа Молохова не заметила.
Она сейчас вышла распорядиться переселением троих детей, приказала гувернантке сбираться и направилась в комнату старшего сына, которого застала в постели, за чтением переводного французского романа. Выслушав мать, позевывая, Елладий отнесся очень равнодушно к её отчаянным возгласам и объявил наотрез, что не перейдет к бабушке, a преспокойно останется в своей комнате.
- Какая мне охота жить у этой староверской игуменьи? - заявил он. - И к чему?.. Вы там себе хоть помирайте на том конце дома, - я туда я не загляну! Откуда мне заразиться?.. Пожалуйста, не беспокойся!.. Да я и тебе советую поменьше там бывать. Возьми хоть трех сиделок и сестер милосердия, a самой зачем рисковать?
Сколько ни упрашивала его мать переменить решение, он твердо стоял на своем и наконец даже рассердился и очень неучтиво попросил не мешать ему спать. В сущности, Елладий, оставшись, за отъездом отца, полноправным распорядителем своих поступков, был даже очень рад подолее побыть в городе. Заболеть он не боялся: комната его была наверху, в боковом мезонине, с окнами в сад и на улицу и совершенно отдельным входом.
"Я прикажу совершенно запереть дверь в коридор, - думал он по уходе матери, - даже Левке своему не велю с их прислугой говорить и видеться, a сам не сойду даже в залу. Зачем?.. Если кто ко мне придет, я здесь же, в бильярдной, приму. Еще лучше!.. И обедать мне сюда будут подавать… Да, впрочем, я так редко бываю дома!"
И точно. Рассвет обыкновенно загонял Елладия Николаевича домой; вставал он поздно, завтракал и уходил из дому до следующей зари. У "староверки" бабушки, без сомнения, ему не было бы такой безотчетной свободы…
В эту ночь Софья Никандровна не входила больше к своим больным детям - ради здоровья остальных. Риада с Полей провели дочь у неё в комнате, a рано утром гувернантка переехала с ними к Соломщиковой. Бабушка очень удивилась и испугалась за детей. Она сейчас послала вынуть части за их здоровье просила приходского священника прийти к ней на дом отслужить молебен о здравии отроков Клавдии и Виктора и девицы Надежды.
- На что же это, бабушка, - удивленно заметила ей старшая правнучка, - ведь Надя совершенно здорова?
- Здорова до поры до времени… Знаю я эти болезни: они злющие, переходные, a Надежда-то Николаевна, чай, и не отойдет теперь от сестры с братом, больше матушки родной убиваться над ними будет… Видела я ее над покойницей Серафимушкой…
- Серафима была её любимицей, - заметила Ариадна, сложив губки бантиком.