По каменной лестнице с обвалившимися перилами Горбунов и Румянцев поднялись во второй этаж. В комнате, куда они вступили, была, видимо, школьная библиотека. Книги, покрытые залетевшим сюда снегом, кучами лежали по углам. Выдранные листы голубели на темном полу. Горбунов нагнулся и поднял одну из книг. "Гоголь. Тарас Бульба", прочитал он на титульном листе. Лейтенант поднял другую книгу: "Жюль Верн. 80 тысяч лье под водой".
- Хорошая вещь, - сказал он Румянцеву и, смахнув рукавом иней с переплета, положил книгу обратно.
В светлом лунном прямоугольнике окна два бойца устанавливали пулемет. Длинный ствол был непривычно белым от инея. Горбунов поговорил с бойцами и пошел дальше. В соседнем классе сохранились еще на стенах картоны с наклеенными на них рисунками учеников. На четвертушках бумаги летели самолеты удивительных конструкций, росли цветы, обращенные к зрителю симметричными венчиками. Люди с вывернутыми в стороны ногами стояли возле маленьких нарядных домиков, и солнце, колючее, как еж, светило им с безоблачного неба. Иней лежал на сгибах бумаги, на сломанных углах картона.
- Ну точь-в-точь, как моя Лена, - заговорил Румянцев. - Девочка моя - большая художница тоже.
- Здорово рисуют! - убежденно сказал Горбунов.
Ему было двадцать четыре года, он не был женат.
Но перед рисунками, на которых в разных направлениях были проставлены фамилии авторов - "Витя Погорелов, II класс", "Зоя Суровцева, I класс", "С. Г. Лукашин, II класс", "Нина Волкова, II класс", - лейтенант почувствовал себя если не отцом этих ребят, то старшим братом. Он восхитился ими, как ближайший родственник. И, как родственник, он ощутил удовольствие от мысли, что именно он со своими бойцами возвратил Нине Волковой ее школу. Немцы выгнали отсюда детей, разгромили библиотеку, загадили классы, и, вышибая немцев, лейтенант делал святое дело. Он восстанавливал справедливость. Мысль об этом появлялась после боев, как бы в награду за перенесенные испытания. В самом сражении, в грохоте рвущегося металла, в сладковатом дыму пороха, в напряженной до предела деятельности имело значение, казалось ему, лишь то, что происходило вокруг. Когда стихал огонь, все забытое всплывало в памяти одно за другим, словно заново возвращаясь вместе с жизнью, которая еще раз была сохранена. Он грустил о товарищах, погибших в бою, и спрашивал, доставлена ли почта. Он испытывал голод и посылал узнать, когда подвезут обед. Сознание величия и справедливости борьбы, участником которой он был, наполняло его строгой гордостью. Оно рождало уверенность и спокойствие, недоступные тем, кто не стоял, подобно ему, лицом к неприятелю, чувствуя за своей спиной Родину. Лейтенант, как все строевики, невысоко ценил мужчин, оставшихся в тылу. Но иногда он думал о них с сожалением. Эти люди никогда не испытают радости, которую чувствовал сейчас Горбунов, глядя на ученические картоны. В удивительных цветах Нины Волковой раскрывался, казалось, смысл только что закончившейся атаки.
Несколько секунд Горбунов рассматривал рисунки, потом быстро пошел, подхваченный чудесной силой. Он проходил по родным владениям, с боем отнятым у похитителя. Он чувствовал себя воином и защитником слабых - Гоголя, Жюль Верна, Нины Волковой, которые вернутся сюда вслед за его бойцами. Он был человеком, возвращающим счастье.
Горбунов обошел классы и через коридор, загроможденный партами, проник в комнату с пустыми полками на стенах. Он был освободителем, и ветер победы нес его вперед. Лейтенант отшвырнул ногой цилиндр немецкого противогаза, и тот со стуком ударился о стену. В соломе, наваленной на полу, поблескивали пустые консервные банки. Дверь в соседнюю комнату была закрыта, и лейтенант распахнул ее.
Угловая комната была наполнена голубым сиянием. Прямо против двери, прижавшись к стене, стоял высокий бородатый человек в черном пиджаке. Голова его была откинута и блестящие испуганные глаза устремлены на вошедших. Горбунов едва не крикнул: "Что вы здесь делаете?" - но осекся и сжал челюсти. Босые ноги человека не доставали до полу. В вытянутой руке была зажата фанерная узорная рамочка с фотографией, видимо сорванная со стены в последних судорожных поисках опоры. Тонкий электрический шнур, перехвативший шею, уходил под потолок. Стекол в окнах не было, и снег лежал на смятой постели, на столе, на пиджаке повешенного.
Горбунов и Румянцев вынули из петли тяжелое, не-сгибающееся, как доска, тело и перенесли на кровать.
- Должно быть, учитель… - сказал Румянцев.
- Да, - сказал лейтенант.
Внезапно стало очень светло. Зеленоватое пламя немецкой ракеты осветило комнату. Блеснули выпуклые белки стеклянных глаз старика, словно загорелись на мгновение жизнью. В фанерной рамочке, с которой учитель так и не захотел расстаться, была фотография девочки с двумя бантиками над висками.
- Дьяволы! - хмуро пробормотал сержант.
Они вышли и молча спустились по лестнице.
- Должно быть, внучка его, - сказал сержант.
Горбунов представил себе, как метались и скребли по стене руки старого учителя, пытаясь удержать падающее в смерть тело.
- Может быть, - сухо сказал лейтенант.
Ему было трудно говорить о замученном старике. В недавнем бою Горбунов лично застрелил одного немца, и воспоминание об этом доставило ему некоторое облегчение. Он подошел к наблюдателю, оставленному у пролома. Почему-то Горбунову казалось, что сейчас он отдаст приказ об атаке. Он жаждал возмездия, немедленного и полного.
- Не было красной ракеты, товарищ лейтенант, - доложил наблюдатель.
- Вы хорошо смотрели? - спросил Горбунов.
И они оба поглядели на юго-запад, на далекий заснеженный лес, загадочный и темный, похожий на грозовое облако.
* * *
Горбунов воевал уже достаточно долго, чтобы не удивляться непредвиденным помехам, часто менявшим хороший оперативный план во время его осуществления. Самое изобретательное воображение оказывалось, видимо, бессильным предусмотреть все комбинации случайностей: встречный маневр врага и неожиданное изменение погоды, безволие исполнителей или их излишнюю инициативу. Каждое из этих обстоятельств, в свою очередь, оказывало воздействие на смежные события, и количество нарушений первоначального плана стремительно увеличивалось, грозя ничего не оставить от превосходной диспозиции. Все это было известно Горбунову, но не облегчало его задачи. Тем более что успешное выполнение хороших планов было, как ему случалось видеть, вовсе не такой уж большой редкостью. Лейтенант ничего не знал о причине, помешавшей начать общую атаку, и поэтому не находил оправданий для задержки, усложнявшей его положение.
Прошло уже много времени, как он и его бойцы заняли окраину деревни, но наступление охватывающей группы не начиналось. Затянувшееся ожидание лишало Горбунова очевидных преимуществ первоначального успеха. Время, подаренное врагу для подготовки отпора, поглотило ожесточенную энергию людей. "Они не испытывают теперь ничего, кроме усталости, холода и недоумения", думал Горбунов. Его начало тревожить и то, что в случае контратаки немцев он с кучкой своих бойцов может не удержаться здесь. Только что он сам обошел окопы. Его указания, как лучше закрепиться в них, были разумны, но лейтенант не чувствовал себя спокойным. Немцы, находившиеся в центре деревни, на высоком берегу оврага, могли простреливать всю покинутую ими первую линию. Горбунов знал, что его бойцы понимают это не хуже, чем он сам, и хотя не говорят ему, но трезво оценивают положение.
Мороз все больше давал себя чувствовать. Лейтенант опустил наушники и завязал их под подбородком. На крыльце школы он еще раз посмотрел в ту сторону, где должна была появиться красная ракета. В пустом иссиня-ледяном небе светил затуманенный лунный диск. Хутор на горизонте все еще горел. Но в заваленных голубым снегом, затопленных неярким сиянием полях даже огонь казался замороженным и неживым.
Горбунов вошел в школу. Бойцы дремали или молча, втянув головы в плечи, сидели вдоль стен, стараясь не шевелиться, сберегая иссякающее тепло. Они охраняли его, как хрупкую драгоценность, которую легко разрушить неосторожным движением. Горбунов сел таким образом, чтобы в проломе с выщербленными, словно изгрызенными краями видеть небо. Двое связных, посланные с донесением, все еще не возвратились, и Горбунов мысленно обругал их. Он вспомнил о капитане Подласкине, командире охватывающей группы, и с негодованием сжал кулак в меховой рукавице. Он был очень зол. Он вытянул ноги и вдруг почувствовал, что устал. Спать ему не хоте лось, но тело, до сих пор не напоминавшее о себе, внезапно изнемогло, охваченное слабостью. Лейтенант продрог и проголодался. Он с трудом извлек из кармана ватных штанов ржаной сухарь и переломил его.
- Маша, хотите есть? - спросил лейтенант.
- Что за женский вопрос? - сказала Маша.
Она переползла к нему, и Горбунов отдал девушке половину сухаря. Они сидели, касаясь друг друга плечами, трудясь над твердым, как железо, хлебом. В полутораста метрах от них были враги. Оранжевые росчерки трассирующих пуль время от времени прорезали небо в проломе стены. Кто-то стонал в трудном сне, и кто-то в углу кашлял и сплевывал. Горбунов и Маша старательно хрустели сухарем. Лейтенант искоса посмотрел на девушку. Он увидел голубую полную щеку, утиный носик и волосы, опушенные инеем, зыбившиеся из-под шапки. Маша жевала, щека ее двигалась. В стрельчатой тени длинных ресниц сиял большой влажный глаз. Лейтенант снова полез в карман и достал завернутый в бумагу кусок сахару. Маша грызла сахар, и на лице ее лежала прекрасная, спокойная задумчивость.
- Вот здорово было бы: один раз поесть - и чтоб на неделю! - сказала Маша. - А то каждый день, когда нечего делать, есть хочется…
- Точно, - сказал лейтенант. - Человек - существо несовершенное.
Сахар был съеден, но они продолжали сидеть рядом.
- Теперь бы стаканчик газировки, - сказала Маша.
- Чего? - не понял Горбунов.
- Воды газированной с сиропом… Я в Москве каждый день пила, - вспоминала Маша.
- После войны угощу вас шампанским, - галантно сказал Горбунов.
- Нет, я больше люблю кагор, - ответила Маша.
Некоторое время они сидели молча. Вдруг лейтенант почувствовал, что голова девушки опустилась к нему на плечо. Скосив глаза, он увидел, что Маша задремала. Она дышала ровно и тихо. Горбунов почувствовал было некоторую неловкость, но тут же успокоил себя рассуждением об особой близости, возникающей на переднем крае между командирами и подчиненными. Ему казалось, что он по-дружески хотел бы облегчить жизнь молодой девушки, добровольно и без жалоб разделившей с солдатами их трудную мужскую судьбу. У него болела спина, но лейтенант не переменил позы, чтобы не потревожив девушку. Он посмотрел в пролом красной ракеты не было В ту же минуту он услышал нарастающий стремительный скрежет. В проломе блеснуло белое пламя Раздался грохот, и с визгом пронеслись осколки.
- Ох, я было уснула! - сказала Маша и поправила шапку.
Мины рвались одна за другой. В проломе вспыхивало, будто загораясь, небо. Кирпичная пыль летела в бушующем воздухе. Люди отползали от пролома и жались в темные углы, словно мрак способен был укрыть их от обстрела.
Горбунов быстро переполз и выглянул в пролом. Мины ложились по всей линии окопов. Взметенный разрывами снег носился вокруг школы. Линия темных домов над оврагом непрерывно озарялась вспышками выстрелов. Лейтенант положил руку на автомат.
- Румянцев, ко мне! Свешников, Петренко, ко мне! - закричал он.
Каждую минуту немцы могли сунуться сюда. Горбунов разослал людей с приказом быть наготове. Сам, пригибаясь, он побежал наверх, к пулемету Он не чувствовал уже ни усталости, ни холода. Сознание ответственности, необходимость все предусмотреть и всем распорядиться не позволяли ему подумать о себе Он снова был очень занят, и все, что угрожало ему лично - осколок или случайная пуля, - казалось только досадной помехой.
- Обнаружили батарею? - закричал Горбунов пулеметчикам. - Почему не обнаружили?
Под ногами у них грянул гром. Две доски в полу приподнялись, ощерившись гвоздями, оторванные невидимой рукой. "Прямое попадание", подумал Горбунов. Но у него не хватило времени как-нибудь отнестись к этому событию.
- Вот она! - закричал лейтенант пулеметчикам. - За третьим домом справа…
Между избами, на краю оврага, било прерывистое сильное пламя. В белых вспышках выступали на секунду из тумана черное кружево голого зимнего сада, угол дома, резные наличники на окнах.
- По садику! - крикнул лейтенант.
Он подбежал к другому окну и, припав к раме, выпустил полный диск. Потом вернулся и, силясь перекричать пулемет, приказал:
- Меняй позицию!
Они перебежали в кухню.
Горбунов выломал переплет в окне, и бойцы просунули наружу ствол. Они дали длинную очередь, и серый пар повалил от пулемета. Пламя между избами исчезло и не появлялось. Наступила относительная тишина.
- И все? - сказал первый номер, глядя на лейтенанта.
- Точно сработано! - серьезно сказал лейтенант.
Он вспомнил о мине, попавшей в первый этаж, и побежал вниз.
- Мы работы не боимся, - сказал первый номер, закладывая новую ленту.
Спускаясь по лестнице, Горбунов подумал, что минутой позже он, пожалуй, не вышел бы из нижней комнаты. Подобные вещи с ним уже случались, как и со всеми, кто бывал под огнем. Мысль о том, что он избежал смерти или ранения, поразила его, и Горбунов почувствовал запоздалое волнение.
В нижней комнате все было черно. Снег сдуло с кирпичей Горбунов увидел Машу. Девушка сидела у стены и, словно ожидая его, подняла навстречу смущенное лицо.
- Что с вами, Рыжова? - спросил Горбунов.
- Ой, товарищ лейтенант, - тихо, словно стесняясь, сказала девушка, - меня ранило.
Казалось, она сама не была убеждена в этом. Она смотрела на Горбунова так, будто с его приходом все должно разъясниться и снова стать таким, как несколько минут назад.
Горбунов и Румянцев перенесли девушку в соседний класс. Они положили ее на солому, и Румянцев ушел, чтобы распорядиться переноской других раненых.
- Куда вас, Маша? - спросил Горбунов.
- Вот сюда, - сказала девушка и не пошевелилась, чтобы показать рану. Лицо ее осунулось и побледнело, но виноватое удивление не сходило с него.
Лейтенант развязал тесемки маскировочного халата Маши. Полушубок на правой стороне груди был пробит осколком, и Горбунов осторожно расстегнул крючки. Он почувствовал теплый тонкий запах крови. Гимнастерка девушки промокла и дымилась. Из разорванного правого кармана торчал металлический колпачок карандаша.
- Я сама, - сказала Маша спохватившись. - Вы же не умеете.
Взглянув на нее, лейтенант увидел, что Маша улыбается. Она пошевелилась и вскрикнула.
- Лежи, Маша, лежи, - громко сказал Румянцев.
Он уже вернулся, и в руках у него была санитарная сумка Маши. Он достал ножницы и ловко разрезал гимнастерку. Действовал он уверенно, словно всю жизнь перевязывал раны и это было для него обычным делом. Казалось, он совсем не испытывал той бессильной жалости, которую так остро ощутил Горбунов.
Лейтенант вышел и прошел к пролому. Дежуривший там боец молча посторонился. Лейтенант сумрачно взглянул на него и ни о чем не спросил. Красной ракеты на юго-западе не было.
Немцы прекратили обстрел, но каждую минуту он мог возобновиться. "Я не смогу удержаться здесь, - подумал Горбунов, - нас перебьют одного за другим и без какой-либо пользы". К нему подошли командиры отделений и доложили о потерях. Три человека были убиты и пять ранены, из них двое - тяжело. Услышав фамилии хорошо знакомых ему людей, Горбунов отвернулся. Командиры замолчали, внимательно глядя на лейтенанта.
- Раненых перенесите сюда, - сказал Горбунов.
Он помолчал, медленно переводя угрюмые глаза с одного лица на другое. Командир второго отделения Медведовский негромко спросил:
- Как дальше будем, товарищ лейтенант?
- Оставаться на месте! - жестко сказал Горбунов. - Если фрицы сунутся - уничтожить их!
- Есть оставаться на месте! - выкрикнул командир второго отделения.
Лицо его стало замкнутым, и было непонятно, одобряет он решение командира или только подчиняется ему.
Горбунов понимал состояние своих бойцов. Каждая лишняя минута их пассивного сидения здесь грозила новыми жертвами, в необходимости которых люди не были убеждены. Они не имели понятия о причине, не позволявшей им двигаться вперед, и поэтому готовы были предполагать ее отсутствие. Переубедить их Горбунов не мог, так как сам усматривал эту причину только в неспособности или нерешительности людей, с которыми его связывал оперативный план. Он не рисковал итти вперед, потому что по точному смыслу приказа ему следовало наступать во взаимодействии с охватывающей группой. Впрочем, с тем количеством людей, которым располагал Горбунов, он не в силах был атаковать один. Отойти он не отваживался, потому что общее наступление могло начаться каждую минуту и его уход с завоеванного рубежа оказался бы в этом случае преступлением. Оставаться на месте он, видимо, также не мог, и это было понятно любому бойцу в его отряде.
Командиры ушли.
Лейтенант перезарядил автомат и снова повесил его на шею. "Что-нибудь должно же произойти, - думал он, утешая себя. - В последнюю минуту всегда найдется какой-нибудь выход. Если Подласкин не начнет атаки, вернутся мои связные… Да и полковник не мог о нас забыть…".
Вдруг Горбунов увидел одного из своих связных. Красноармеец Митькин, вывалянный в снегу, стоял в дверях, оглядывая комнату. Брови, ресницы и небритая щетина вокруг рта обросли у Митькина белым льдом. Горбунов, сдерживаясь, подождал, пока боец не остановился перед ним. Но едва связной начал докладывать, Горбунов понял, что случилось худшее из всего, чего он опасался. Он опустил глаза, слушая торопливую, сбивчивую речь.
- Немцы в роще? - тихо переспросил он.
- В роще, товарищ лейтенант. Они нас обстреляли, мы в сторону, к балочке подались… Но и там не проскочили. Мне Федюнин и говорит: "Беги к лейтенанту, доложи обстановку, а я буду до своих пробиваться. Не знаю - пробьюсь, не знаю - нет. А лейтенанту скажи - мы в окружении…".
- Федюнин не говорил этого, - сказал Горбунов.
Связной замолчал. Черное лицо его с белыми бровями было напряжено, как у человека, которому задали непосильную задачу.
- Глупости это, я Федюнина знаю. Не фрицы нас, а мы фрицев окружаем. Ясно?
- Ясно, - неуверенно сказал Митькин.
- Ну, а зачем же говорите?
Митькин машинально стащил с рук варежки и, сложив, как для молитвы, закоченевшие ладони, стал дуть на них. "Умаялся, бедняга", подумал лейтенант. На лице бойца он видел откровенное и грустное недоумение. Вдруг Митькин понимающе усмехнулся.
- Ясно, - повторил он.
"Хитрит, - подумал Митькин. - Боится за моральное состояние… А зачем хитрит? Мы же ему в трудной обстановке первые помощники". Но Митькин не сказал этого лейтенанту. И хотя они оба одинаково понимали положение, в котором находился отряд, они друг для друга делали вид, что все обстоит благополучно.
- Вы сейчас снова отправитесь туда, вы знаете дорогу, - сказал Горбунов. Ему жаль было посылать измученного бойца, и поэтому он говорил строго. - С вами пойдет еще кто-нибудь. Во что бы то ни стало надо добраться до КП… На одной руке доползти, если что…
- Слушаю! - сказал связной.