- Он не обманывал. У него очень важные дела. Ты же знаешь, он повез тетрадку... Эта тетрадка...
- При чем тут тетрадка? Тетрадка тут совсем ни при чем, - горячо и нетерпеливо перебила Варя. - Папа со мной совсем не считается. Ведь правда он не считается?
Мать хотела что-то ответить Варе, но тут произошло непонятное. Губы и подбородок у нее задрожали, а в уголках глаз, под ресницами, блеснули две быстрые слезы. Она прикусила нижнюю губу зубами, но это не помогло, и губы все равно дрожали и дрожали мелкой и очень жалкой дрожью.
- Мама, ты зачем плачешь? - тихо вскрикнула Варя. - Плакать не надо!
Она наклонилась к матери и пальцами вытерла покатившиеся по лицу слезинки.
Мать провела рукой по глазам и первый раз за все время, пока они были в палате, улыбнулась.
- Разве я плачу? Ты что выдумываешь?
Глеб знал, что это не так. Но все же он ответил Вариной матери улыбкой. Глеб очень хотел, чтобы она поверила, будто и в самом деле никто не заметил ее слез.
Но почему же она плакала? Ведь ее никто не обижал.
Как это все получилось? Ага, вот так: они сидели на табуретках, ели клубнику... потом мать сказала про отца и про тетрадку. Неужели эта тетрадка?
Но разве можно так расстраиваться? Ему, например, тоже очень жаль геолога, но ведь он не плачет!
Нельзя же оплакивать каждого, кто умирает на земле! Нет, тут что-то не то...
Смущенные и озабоченные тем, что произошло, Глеб и Варя молча сидели возле кровати и смотрели на мать.
- Ну, что же ты молчишь? - спросила Барина мать.- Расскажи, как там у нас дома.
Варя бросила на Глеба быстрый выразительный взгляд. "Ты зачем тут сидишь? - говорил этот взгляд. - Ты не сиди, ты уходи".
Глеба не надо было долго упрашивать. Он встал и начал прощаться.
Мать взяла Глеба за руку и притянула к себе.
- Глеб, - сказала она, - ты смотри за Варей. Ты же все-таки мужчина. Я тебя очень прошу.
Что-то очень теплое и нежное пробежало по душе Глеба, и ему захотелось тут же дать Вариной матери суровую мужскую клятву:
"Клянусь, буду защищать до последней капли крови. Вот вам моя честная рука".
Глеб не успел высказать эти благородные и возвышенные мысли.
За спиной у него что-то хрюкнуло, кашлянуло, а потом начало смеяться. Даже не смеяться, а громко и нахально похохатывать.
- Варя, ты почему смеешься? - строго и недовольно спросила мать.
Варя зажала рот ладонью, но не удержалась и фыркнула изо всей мочи:
- Я… я... я не смеюсь... Он же не мужчина, я им сама командую.
Путаясь в длинных полах халата и натыкаясь на койки, Глеб пошел прочь из палаты.
Он шел с твердым намерением - дождаться Варю во дворе и там свести с ней короткий, но суровый и справедливый счет.
От реки уже тянуло вечерней прохладой, острыми горьковатыми запахами болотных трав и перегнивших коряжин. Халаты, которые по-прежнему висели на веревке, простелили по двору длинные сизые тени.
К Глебу подошла рыжая собака с белым пятном на хвосте и доверчиво ткнула носом в руку. Видимо, и ей было сейчас грустно, хотелось ласки и человеческого участия.
Глеб все сидел и сидел на лавочке и ждал Варю.
Умерла она там, в конце концов, что ли?
Из приемной вышла похожая на скворца женщина. Посмотрела на Глеба, пожала плечами и начала снимать с веревки халаты.
"А может быть, лучше уйти?- думал Глеб.- Может быть, лучше не связываться?"
Но, прежде чем уйти, он решил просчитать до тысячи.
Раз, два, три, четыре, пять...
Сначала он считал быстро, без запинки, а потом все тише и тише.
Тысяча закончилась, и Глеб начал считать до пятисот, потом до трехсот и, наконец, дошел до десяти.
Раз... два... три...
Тут дверь скрипнула, и Варя появилась на крылечке. Она знала, что Глеб будет бить, но все равно безропотно и покорно шла к нему навстречу.
Остановилась, склонила голову, будто перед казнью, и сказала:
- Ты, Глеб, меня прости. Я никогда больше не буду...
Перед Глебом никто еще не извинялся, но он хорошо знал: если просят прощения, бить уже нельзя.
Впрочем, и драться ему расхотелось. Весь его боевой запал и злость против Вари пропали.
- Ну ладно, пошли домой, - сказал он. - Только в следующий раз смотри...
Лодки на прежнем месте не оказалось. Она стояла неподалеку, в узкой, заросшей травой бухточке. Чьи-то терпеливые, но неумелые руки по-хозяйски привязали ее бечевкой к осине. На скамейке темнел след маленьких босых ног. Видимо, тут орудовали деревенские ребятишки.
Глеб с трудом распутал узлы на бечевке, приподнял нос лодки, покачал ее из стороны в сторону и столкнул в воду.
Варя без разговоров уступила весла Глебу. Она сидела на корме молчаливая, притихшая, еще больше похожая на девочку, которая чистит зубы мятной пастой.
Вечернее солнце садилось за тучу. Вдоль берега тянулась густая темная полоса, и только чуть подальше, на быстрине, разливалось, будто цветущий багульник, нежное фиолетовое зарево.
Только тут, на реке, Варя рассказала, что произошло в больнице и почему она так задержалась.
Оказывается, Варя про все разболтала матери - и про то, как они щелкали Димку Кучерова по носу, и про то, как сожгли телеграмму, а потом ходили искать, но так и не нашли Зину-Зинулю.
Глеб даже весь съежился и невпопад заколотил веслами по воде.
Тайна раскрылась, и теперь все узнают, как нехорошо и как подло они поступили...
Глеб и раньше думал про Зину-Зинулю, но каждый раз он отмахивался от этой мысли, утешая себя, что все будет хорошо и узелок как-то развяжется сам по себе.
Но узелок не развязывался, а, наоборот, с каждым днем затягивался все туже и туже.
Опустив голову, не глядя по сторонам, Глеб вел лодку быстрыми, неровными рывками.
Варя по-своему поняла это волнение Глеба.
- Ты на меня, Глеб, не сердись, - сказала она. - Сердиться не надо. Мы сейчас придем к папе и скажем: "Папа, мы с Глебом дураки, и мы сами виноваты. Ты поскорее посылай людей в тайгу и разыщи Зину-Зинулю". Папа у меня знаешь какой? Он у меня добрый...
Да, теперь им больше ничего не оставалось - только поверить в чудо. Но в чудеса Глеб вообще не верил. Если они где-нибудь и были, то только не здесь, не в тайге. С тайгой не шути. Если тайга возьмет кого в свои могучие зеленые лапы, отбиться от них нелегко.
Глеб до сих пор помнил тот день, когда погиб отец.
К избе подъехали сани, и в них неудобно и тяжело лежало что-то большое, накрытое жестким брезентом.
В дом Глеба не пустили. Пока набежавшие откуда-то старухи обмывали отца и надевали на него в последний раз белую чистую рубашку, Глеб сидел у Пуховых и плакал.
А потом гроб положили на белые полотенца и понесли на кладбище...
Глеб уже тогда понял - в тайге не зевай, в тайге держи ухо востро.
Понял и очень скоро и легкомысленно забыл...
Нет, никакого чуда не будет. Надо скорее плыть к красным вагонам и рассказать про все брату или Георгию Лукичу. Может быть, еще не все потеряно и еще можно что-нибудь сделать...
Глеб налег на весла.
Чувыр, чувыр, чувыр, - неслось в тишине.
Над рекой уже стояла ночь. Слева тянулся лесистый берег и смутно маячили темные вершины Трех Монахов. В черной маслянистой воде горела длинная, похожая на веретено звезда.
Но вот они и дома. Тихо и темно в тайге. Вокруг ни одного огонька.
Варя пошла в "контору", а Глеб к себе.
Сейчас он подымет Луку, Сережу Ежикова, честно и открыто признается им во всем.
Глеб поднялся по лесенке, открыл дверь. В вагоне никого не было. На кровати Луки и Сережи Ежикова лежали скомканные простыни; на полу возле столика валялась подушка.
Было во всем этом что-то очень загадочное и страшное. Глеб рывком толкнул дверь и прыгнул вниз, на землю.
К Варе. Скорее к Варе!
Но Варя уже сама шла навстречу Глебу. В темноте трещали под ее ногами сучья, меж деревьев мелькало белое платье.
- Глеб, это ты или это не ты? - еще издали спросила Варя и остановилась.
- Я, Варя, я-я!
Варя подошла к Глебу, приложила к сердцу растопыренную ладонь.
- Глеб, папы нет. Там лежит телеграмма... Алушкин обратно ищет Зину-Зинулю...
Глава двенадцатая
Утро не принесло ничего нового.
Глеб каждый час ходил к реке, смотрел вдаль на узенькую, убегавшую в тайгу тропинку.
Но тихо вокруг. Только кукушка кричит в заречном березняке: "Лу-ка, Лу-ка, Лу-ка".
Вместе с Лукой и Вариным отцом разыскивать Зину-Зинулю ушли почти все.
В поселке на колесах остались только Федосей Матвеевич да Димка Кучеров.
Федосей Матвеевич что-то пилил и строгал возле конюшни, а Димка лежал в вагоне животом вверх и очень жалобно и нудно стонал. Эти "охи" и "ахи" начались еще вчера.
Димка бросил работу и потребовал к себе врача.
- Лорды, - сказал он умирающим голосом, - у меня в животе опухоль...
Ребята знали Димку как облупленного, но все же всполошились. Может, и в самом деле опухоль?
Георгий Лукич позвонил начальнику, и оттуда вскоре приехал фельдшер с большой брезентовой сумкой через плечо.
Фельдшер пощупал Димке живот, смазал йодом и заявил, что Димка действительно болен и его надо перевести на легкую работу.
Чем болен Лорд, фельдшер не сказал, но Димка утверждал, будто у него растяжение какой-то очень важной мышцы.
Глеб посидел немного у Димки, пощупал по его просьбе живот и пошел к Федосею Матвеевичу.
Но и тут он не узнал ничего нового про Зину-Зинулю. Федосей Матвеевич изъяснялся как-то очень отвлеченно и туманно.
- Ты, паря, не бойся. Раз пошли искать Зинулю, значит, найдут. Этот факт неоспоримый. Но тайга, это тебе, паря, тайга. И как ты тут не крути, это тоже факт...
Плотник по призванию, Федосей Матвеевич безропотно брался за любую работу: ухаживал за лошадьми, складывал печи, чинил ведра и даже мараковал по сапожной части. Положит заплатку на ботинок - зубами не оторвешь...
Сейчас Федосей Матвеевич ладил длинные, с острыми крючьями на концах багры.
Через день-два с далекого таежного леспромхоза обещали сплавить по реке брус для первой в этих местах железнодорожной станции.
Да, самой настоящей станции. С перроном, с круглыми электрическими часами у входа, с красными и зелеными фонариками на путевых стрелках.
Федосей Матвеевич работал молча и сосредоточенно.
Ударит молотком по железу, перевернет багор, посмотрит - ладно ли, и снова стучит по шляпкам гвоздей. Стук да стук, стук да стук... неторопливо, по-хозяйски, в лад своим, забежавшим куда-то вперед мыслям.
Вот сейчас он сделает багры, а потом будет вылавливать из реки брусья - на венец, на двери, на высокую крышу с белыми печными трубами.
Увезут на новое место красные вагоны, а станция навсегда останется здесь, будет смотреть с холма высокими, чистыми окнами.
И, может быть, кто-нибудь из пассажиров выйдет на остановке, удивленно поглядит вокруг и спросит:
"Братцы, а кто строил такую красивую станцию?"
И тогда этому пассажиру скажут
"Федосей Матвеевич строил. Он тут старался".
Но, скорее всего, спрашивать никто не станет. У пассажиров много иных дел: кто за кефиром бежит, кто за кипятком, а кто норовит выпить кружку пива.
Но пускай даже и не спросят. Не в этом дело. Все равно приятно и дорого оставить на земле хорошую память.
Пришла Варя. С утра она сидела в "конторе" и ждала звонков. Но никто, конечно, не звонил - ни Лука, ни Георгий Лукич. Откуда они позвонят - из тайги, из медвежьей берлоги?
Варя села рядом с Федосеем Матвеевичем, заглянула ему в лицо.
- Пойдемте, Федосей Матвеевич, к реке, а? Пойдемте!
Федосей Матвеевич тюкнул еще несколько раз молотком, отложил в сторону готовый багор.
- Пошли поглядим, - согласился он.
Нахлобучил на лоб потертую кожаную фуражку, поднялся.
- Ну что ж, пошли, - повторил он еще раз. - Пошли поглядим.
На реке тихо и скучно. Только иногда ударит возле берега таймень да просвистит крылом быстрый чирок. Солнце заливало все вокруг белым слепящим светом. На крутогоре вдоль обнаженных песчаников синели цветущие чабрецы, покачивали малиновыми папахами высокие, не сохнущие под зноем татарники.
В этот день они не дождались своих. Но все равно с реки они ушли еще очень и очень не скоро.
Да, так нередко случается - ждешь чего-нибудь одного, думаешь, что это сейчас у тебя самое важное и самое главное, а жизнь вдруг повернет тебя куда-то совсем в иную сторону.
Именно так случилось и тут...
Федосей Матвеевич долго и пристально смотрел на реку из-под ладони.
- А ну, паря, погляди, - неожиданно сказал он. - Чегой-то там, однако, плывет.
Глеб и Варя, как по команде, приложили ладони к виску.
Далеко видна с этого берега серая, тускло мерцающая в излучинах река. Она то бежит прямо, прорезая надвое, будто каравай хлеба, лесистые холмы, то загибает крутые колена, то вяжет меж зеленых островов тонкие петли и узлы.
Глеб присмотрелся и увидел плывущие по реке тонкие и быстрые, как пунктир, черточки. Покачиваясь на волнах, они бежали друг за другом длинной, нескончаемой чередой.
- Лес! - в один голос крикнули Глеб и Варя. - Лес плывет!
Но Федосей Матвеевич уже и сам понял, в чем дело.
Навстречу им, выпущенные из далекого леспромхоза, будто рыбы из сетей, плыли брусья для новой железнодорожной станции - ровные, хорошо отесанные, с готовыми зарубками на концах.
Что у них там стряслось, в леспромхозе: перепутали дни, забыли позвонить? Нечего сказать, хорошенькая история!
Странно, что Федосей Матвеевич был такой спокойный. Ни одна жилка не дрогнула на его сухом и смуглом, как дозревшая кедровая шишка, лице. И только глаза его на минуту помрачнели и брови сбежались в одну общую темную полоску.
- Бегите за баграми, - отрывисто и резко бросил он. - Живо!
Возле конюшни лежало наготове штук пятнадцать длинных, очищенных от коры осиновых багров. Они вытащили из вороха три штуки и снова помчались на берег.
Лавина приближалась. Теперь уже не крохотные черточки, а длинные тяжелые стволы неслись вниз по реке.
Глеб еще никогда не видел, как сплавляют лес молем, то есть без плотов.
Он думал, что первыми достигнут цели легкие, увертливые бревна. Но нет, впереди лесной эскадры мчались толстые, грузные колоды. Тонкие бревна кружили на водоворотах, метались из стороны в сторону, становились на попа. Тяжелые - даже на самой крутой быстрине держались строго и степенно. Они без труда догоняли легкомысленную мелочь, порой сердито и укоризненно толкали ее в бок и продолжали свой путь.
От берега почти к середине реки тянулась гряда острых подводных камней. Стаями проносились вдоль этой узкой, светлой полосы юркие ельцы; в ямках меж камней сидели, будто мыши, ленивые, неуклюжие широколобки. С той стороны бежала наперерез течению и обрывалась над черной глубокой пропастью такая же высокая и крутая гряда.
Федосей Матвеевич взял в руки багор и, буруня воду ногами, неторопливо пошел по камням к этим черным узким воротам.
Варя тоже было кинулась к реке, но Федосей Матвеевич тут же осадил ее.
- Куда, Варька? Назад!
Варя нехотя вышла из воды. Выжала край намокшего платья, посмотрела на Глеба и сердито, даже с каким-то раздражением сказала:
- Чего стоишь? Ты помогай Федосею Матвеевичу. Ты мужчина!
Глеб никогда не был трусом. Но сейчас по его спине волной побежал колючий, неприятный холодок. Это не шутка - идти по такой полоске. Чуть в сторону с камней - и крышка. Был Бабкин Г.Е., да сплыл...
Но Глеб не ударил перед Варей лицом в грязь:
- Не кричи! Без тебя знаю, что делать!
И он пошел за Федосеем Матвеевичем. Как это случилось, он и сам не понимал. Шел по узкой каменистой гряде и совсем не думал о том, что каждую минуту может грохнуться в воду и пойти на дно, как утюг.
Федосей Матвеевич уже зацепил багром брус и очень ловко, казалось без всяких усилий, поволок его вдоль каменной гряды.
- Тащи к берегу! - крикнул он. - Не зевай!
Глеб вонзил багор в колоду, напряг мускулы.
Бревно медленно и неохотно пошло вперед. Оно будто бы чувствовало, что попало в слабые и неумелые руки: вертелось в воде, норовило улизнуть с крючка или напороться со всего разгона на камень.
Глеб не справился и с первым бревном, а Федосей Матвеевич уже подвел ему второе, еще больше прежнего.
- Паря, не зевай! Не зевай, паря!
Глеб работал без передышки час, а может быть, и два. Пот застилал глаза, все мельче и неровнее становился шаг. Ноги как-то сами по себе спотыкались на камнях, в сапогах чавкала и пищала вода.
А бревна все шли и шли... одно за другим... одно за другим...
Не раз уже ему хотелось бросить в воду тяжелый неуклюжий багор и уйти прочь.
Все равно не выдержит, все равно свалится в реку от этой страшной, разламывающей все тело усталости.
Глеб воткнул багор между камнями, прислонил щеку к мокрому, холодному дереву. Перед глазами поплыли красные, синие, зеленые круги. Он сомкнул веки, но круги не исчезали и в темноте. Прыгали, плясали, мерцали, будто светляки, тусклым нехорошим светом.
Тяжело плюхая сапогами, подошел с бревном на поводу Федосей Матвеевич.
Остановился, вытер лицо рукавом.
- Ты, паря, отдохни, - сказал он. - Ты не того... я сам управлюсь...
В словах Федосея Матвеевича не было ни укора, ни насмешки, но они будто крючком зацепили Глеба за сердце.
- Я сейчас, я только сапоги сниму. Я не устал.
Глеб поспешно стащил разбухшие сапоги. Размахнулся и один за другим швырнул Варе на берег.
Разве он хотел оставить работу? Ну нет! Он не такой...
Глеб прицелился, подцепил огромную колоду и потащил ее вдоль гряды к Варе.
- Принимай щуку!