- Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!
- Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..
Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.
Вышел Шимелиович, коротко кивнув:
- Созвонимся.
Вышел Квитко, спросив:
- У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.
Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:
- Вы плохой актер, Соломон Михайлович.
- У меня просто роль плохая.
Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил "Казбек". Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:
- Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.
- Зачем вы все это устроили?
- У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?
- Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.
- Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК?
- Этот вопрос может решить только президиум.
- Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме.
- Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было?
- Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий.
- Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете.
- Браво, - подумав, сказал Михоэлс. - Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы?
- Потому что вы ставите своих.
- Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.
- Почему это не знаю? - обиделся Фефер. - Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.
- Это форма, - покивал Михоэлс. - Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе "Новое искусство писать драмы". "Драма - это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся". И еще. "Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший". Как и настоящий еврей.
- Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?
- Нет.
- Но почему? Почему?!
- Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? "Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!"
- Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!
- Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.
Михоэлс поднялся и пошел к двери.
- Меня никто ни о чем не просил! - крикнул Фефер ему в спину. - Я сам пришел к этому выводу!
Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.
- Рост - высокий. Фигура - плотная. Лицо - овальное. Волосы - русые, редкие. Брови - светлые. Носит очки… Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?
- В милиции, - буркнул Фефер.
- Нет, Ицик. В тюрьме.
V
По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым - знак осени в пышном московском лете.
У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице - он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот - старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.
При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской "эмки" Иван Степанович, аккуратно сложил "Вечерку", спросил:
- Куда?
- Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, - обратился он к Феферу. - Мне он сегодня не понадобится.
- Да? Очень кстати. Спасибо. - Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: - На Таганку!
Квитко проводил взглядом отъехавшую "эмку", поинтересовался:
- Что происходит, Соломон?
- Ты о чем?
- Обо всем.
Михоэлс пожал плечами:
- Не знаю.
Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и "холостяки". На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.
- Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?
Михоэлс кивнул:
- Да, было.
- И что?
- Ничего.
Квитко подумал и заключил:
- Это хорошо.
- Вот как? Почему?
- Сейчас объясню… - Квитко приостановился, закурил горлодеристый "Норд", который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в "Север". Помолчав, продолжал: - Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым…
- Помню. "Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание".
- Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.
- Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.
- Да, подкармливали… В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Давай присядем, - попросил Михоэлс. - Письмо с тобой?
- Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. "Сорок человек, восемь лошадей". В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи… В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.
- Зачем он тебе написал?
- Чтобы мы знали.
Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:
- В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в "Правде" мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?
- Обратил. Но не понял.
- А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках… В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные "Изобильные", "Приветные", "Виноградные" и "Лазоревые". В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него - дело новое… И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, - это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.
- Почему - меня? - не понял Михоэлс.
- Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты - председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?
- Нет.
- Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше… Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.
- Зачем ты поехал в Крым? - спросил Михоэлс.
- Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.
Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:
- Мало нам своих болячек!
- Выходит, мало, - согласился Квитко. - Ты сегодня не дал Феферу говорить о Крымской республике. Почему?
- Понятия не имею. Не дал, и все. Не знаю почему.
- Теперь знаешь.
- Теперь знаю.
Возле Никитских ворот Квитко спросил:
- Ты в театр?
Михоэлс подумал и ответил:
- Нет. К Лозовскому.
VI
После смерти Щербакова в мае сорок пятого года Лозовского назначили начальником Совинформбюро. Новый кабинет его был раза в три больше прежнего, на приставном столике прибавилось телефонов. К кабинету примыкала просторная комната отдыха с овальным обеденным столом, с заставленным посудой и хрусталем буфетом, с черным, дерматиновой обивки, диваном. Сюда и провел Лозовский нежданного гостя. Не спрашивая, достал из буфета два фужера, коробку шоколадных конфет и бутылку грузинского коньяка, разверстал, чокнулся.
- Рад тебя видеть, Соломон Михайлович.
- Я тебя тоже.
- Будем здоровы!
- Будем!..
- Ты по делу? Или просто поговорить о международном положении? - спросил Лозовский, когда в бутылке слегка поубавилось.
- С тобой и о международном положении поговорить интересно. Информированный человек. Что у нас происходит в этих сферах?
- Если коротко: борьба за мир.
Михоэлс усмехнулся:
- Это я и сам понял. В Москве говорят: а потом начнется такая борьба за мир, после которой не останется камня на камне.
- Не исключено.
- Вообще-то, Соломон Абрамович, я по делу.
- Тогда давай еще по граммульке и пойдем погуляем. А то я в этом кабинете и лета не вижу.
- Не обессудь, но я сегодня уже нагулялся. Нога побаливает, - объяснил Михоэлс. - Так что, если не возражаешь, поговорим здесь.
Лозовский внимательно на него посмотрел:
- Ты уверен, что тебе не хочется подышать свежим воздухом?
Михоэлс кивнул:
- Да.
- Тогда давай поговорим здесь.
- А коньяку больше не дадут?
Лозовский засмеялся.
- Так вот почему ты не хочешь на улицу!
- А то. Бутылку же с собой не захватишь… Дело вот какое. Сегодня на президиуме хотел выступить Фефер. С предложением, чтобы ЕАК обратился в правительство с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.
- Хотел. Но не выступил? - уточнил Лозовский.
- Нет. Но очень хотел. Прямо рвал удила, как молодой рысак.
Лозовский кивнул:
- Понятно. Не выступил - почему?
- У нас была другая повестка дня.
Лозовский повторил:
- Понятно.
- Вопрос, как ты знаешь, не новый, - продолжал Михоэлс, старательно подбирая слова. - В феврале сорок четвертого мы уже обращались с письмом в правительство. Идея, насколько я могу судить, не получила поддержки. Я считаю, что сегодня снова поднимать вопрос и вовсе неправильно. Я сейчас объясню, почему я так думаю. Но сначала - вопрос. Что случилось с Крымско-Татарской республикой?
Лозовский насторожился.
- На территории Крыма указом Президиума Верховного Совета создана Крымская область в составе РСФСР.
- Это я знаю. Я спрашиваю о республике крымских татар. В указе о ней нет ни слова.
- Из указа вытекает, что она расформирована.
- Она расформирована потому, что татар в Крыму не осталось. Практически ни одного. А до войны их там было триста тысяч.
- Откуда у тебя эта информация?
- Случайно узнал. Ко мне на прием пришел молодой татарин. И все рассказал.
- Почему он рассказал это тебе?
- Чтобы мы знали. У них нет татарского антифашистского комитета. Указ о создании Крымской области подтверждает его слова.
- Ты записал его фамилию, адрес?
- Он мне ничего не сказал. Он откуда-то из Казахстана или Сибири. Их туда выселили. Весной и летом сорок четвертого года.
- Летом сорок четвертого по решению правительства Крым был очищен от антисоветских элементов. Многие крымские татары сотрудничали с гитлеровцами. Они подарили Гитлеру белого коня, чтобы он на нем въехал в Москву.
- Выселены семьи. Старики, женщины и дети не могли сотрудничать с гитлеровцами. И дарить Гитлеру коней. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Верней, так: я хочу быть понятым совершенно правильно. Я не обсуждаю и не оцениваю никаких решений правительства. Я не знаю причин, по которым татары были выселены из Крыма. Я принимаю это как факт, как данность. И потому считаю, что мы не имеем права ходатайствовать о создании в Крыму еврейской республики. Хватит с нас обвинений в том, что мы распяли Христа. Нам не нужны обвинения в том, что мы заняли или хотели занять земли крымских татар и их жилища. Это мое мнение. Мое личное мнение. И только. Я достаточно ясно выразился?
- Вполне. И ты сообщил мне об этом…
- Чтобы ты знал, - закончил его фразу Михоэлс.
- Я понял. Кофе хочешь?
- Хочу.
- Сейчас сделаю. Мне тут подарили немецкую кофеварку… - Лозовский повозился с каким-то хитроумным никелированным устройством, насыпал кофе, залил водой и включил в сеть. - Сейчас будет… Почему ты не в партии, Соломон Михайлович?
Михоэлс пожал плечами:
- Даже не знаю. Как-то так… не случилось.
- А я в партии с 1901 года. Вступил мальчишкой, в двадцать три года. Два раза исключали, потом восстанавливали. В сущности, вся моя жизнь связана с партией. Вся, без остатка.
- А моя с театром.
- Хорошее сопоставление. Есть законы театра, которых ты не можешь нарушить. Есть законы партии, которых не могу нарушить я. К чему я это говорю? Вот к чему. Я согласен с тобой. Думаю, что ты прав. Но если партия прикажет мне изменить мое мнение, я изменю.
- Но сейчас ты считаешь, что я прав? - уточнил Михоэлс.
- Да, прав.
Михоэлс наполнил фужеры.
- Ваше здоровье, гражданин Лозовский!
- Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!..
Михоэлс еще немного посидел и поднялся.
- Пойду, не буду тебе больше мешать. Спасибо за коньяк.
- А кофе?
- В другой раз.
Лозовский вышел проводить его к лифту. Спросил:
- Хочешь сказать что-нибудь еще?
- Как ни странно, нет. А ты?
Лозовский на миг задумался и ответил:
- Как ни странно, я тоже.
- Кроме, пожалуй, одного, - добавил Михоэлс. - Все антифашистские комитеты влились в Советский комитет защиты мира. Только одни мы торчим, как сучок на перилах.
- Я понял. Это хорошая мысль. У тебя нет ощущения, что сегодня мы переступили какую-то черту?
Михоэлс подтвердил:
- Есть. Только мы сделали это не сегодня.
Лозовский пожал ему руку и вернулся в комнату отдыха. Постоял у окна, глядя, как внизу идет через площадь, опираясь на трость, маленький человек с блестящей на солнце лысиной в обрамлении черных волос. Он подошел к остановке, дождался трамвая и скрылся в вагоне.
Лозовский отошел от окна. Зашипела, забрызгала кипятком кофеварка. Лозовский выключил ее и вылил кофе в раковину. Он не пил кофе. В марте ему исполнилось шестьдесят девять лет и уже начало давать знать о себе сердце.
Возле зеркала в простенке задержался.
"Рост - высокий. Телосложение - плотное. Волосы - густые, черные. Брови - широкие, черные. Борода и усы - с проседью…"
На трамвае Михоэлс доехал до Каланчевки. Посидел на скамейке на платформе, покурил. Сел в подплывшую электричку. Проехал остановок пять, стоя в тамбуре и рассеянно глядя на мелькающие пригороды Москвы. На какой-то станции, когда уже закрывались двери, вышел. Заметил, как из другой двери, разодрав створки, почти на ходу вывалился какой-то молодой человек в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Второго не было видно. Или отстал. Или теперь стал ходить один. Сел в другую электричку, к Москве. Молодой человек в парусинках вошел следом. Михоэлс на него не смотрел. И не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал. Просто сидел и ехал.
По вагонам ходили цыгане, тащились на низких подшипниковых тележках калеки-нищие, в военных гимнастерках, с медалями "За отвагу", выставляли напоказ культи. Побирались дети. Один пел. Михоэлс и раньше слышал эту песню. Песня была жалостливая. Про то, как боец написал с фронта жене, что ему оторвало ногу, и как она ушла к другому, потому что ей не нужен был инвалид. А потом он вернулся домой.
Он вернулся живой, неизранетый,
Руки-ноги все целы они.
Боевой орден Красного Знамени
Расположен на левой груди.
- Тетеньки и дяденьки, оплатите детский труд!..
Через месяц Михоэлса вызвал к себе Молотов.