- Мальчики! Ваше место на веранде. Вам тут будет свободнее, - командовала хозяйка. - Все уже пришли? В саду никого не осталось? - Она облокотилась на перила крыльца. - Миша, а вы что же стоите? Идите сюда. - Она сошла вниз, взяла Мишу за руку и усадила за стол.
Столы уже были уставлены закусками, фруктами, графинами и цветочными горшками. Лакеи, наклоняясь к уху гостей, угодливо шептали названия вин.
- Мне безразлично, я, собственно, не пью… - нерешительно сказал Миша, но лакей наливал ему в бокалы белое, а затем и красное вино. Миша выпил и то и другое, и в голове начался легкий шум. Огни заколыхались в тумане, и лица соседей показались приветливыми и ласковыми. За стеклянной стеной веранды шумно ужинали взрослые. Все двери и окна были настежь. Но гимназисты кричали так дружно и громко, что нельзя было разобрать, о чем говорят в столовой.
Миша сидел лицом к взрослым. Посредине самого большого стола, в туго накрахмаленной рубашке, сидел Савицкий. Он то и дело брал у лакея бутылку или графин со стола и сам подливал вино двум важным дамам-соседкам. Рядом с ними сидел директор гимназии с широкой орденской лентой через плечо. Здесь была вся городская аристократия. Молодежь сидела за маленькими столиками, которые были расставлены по углам большой комнаты и отделены друг от друга и от большого стола зеленью пальм и фикусов в крашеных деревянных бочонках. Мише казалось сейчас, что здесь собрались очень хорошие люди. Они так приветливо улыбаются, так дружелюбно наклоняются друг к другу, так охотно наливают вино, подают блюда, тарелки и судки с соусами и закусками, так скромно извиняются, если в тесноте кто-нибудь заденет соседа.
"Наверное, эти люди сделали бы всех счастливыми, если бы могли. Впрочем, это что-то совсем не социал-демократическое", - тут же подумал Миша и выпил еще рюмку вина.
- Гайсинский! Да ты хлещешь, как извозчик! - закричал возбужденный Ливанов. - Ах ты, сукин сын, что ж ты скрывал свои таланты? Ты испортился в помещичьем доме.
- Я в первый раз пью вино… Честное слово!.. - Миша пьяно наклонил голову и сделал улыбающиеся, томные глаза.
- Ой, умру! - хохотал Козявка. - Мишка, а ты формулы помнишь? Теперь небось и тебе не до формул. Ах, собака! Он меня замучил, ребята!
- Выпьем за именинника! - крикнул Казацкий.
- Ура! - завопили гимназисты хором и подняли бокалы.
Высокий бокал дрогнул в руке Миши, и вино пролилось на скатерть.
- Да он пьян, ребята! - закричал Андрей. - Мишка, садись и не пей больше.
В столовой кто-то застучал ножом по тарелке. Стало тихо.
- Господа! - услышал Миша громкий голос Савицкого. - Сегодня именинник мой сын и наследник, но я предлагаю сейчас выпить за другого носителя того же имени, за первого дворянина нашей могущественной империи, за его императорское величество государя императора Николая Второго!
В угловой комнате, словно по команде, граммофон заиграл "Боже, царя храни". Все вскочили. Все спешили поднять бокалы.
Миша сидел, не отрывая пальцев от ножки высокого бокала, и по-прежнему блаженно улыбался.
- Встань! - зашипел над ним Казацкий.
- То сядь, то встань, - засмеялся Миша, - что ты от меня хочешь?
Он не замечал, что все вставшие гимназисты смотрят теперь только на него.
- Встань! - со злобой крикнул Козявка. - Не слышишь? Гимн!
Миша поднялся, и только теперь до его сознания донеслись знакомые звуки торжественной полуцерковной мелодии. Эти звуки были хорошо знакомы и всегда были чужими. Всегда нужно было под эти звуки снимать фуражку, стоять и делать усилие над собою.
- Господа! - продолжал, стоя, Савицкий. - Мы переживаем тяжелые времена. Враг грозит и на востоке и на западе. Враг грозит монархии и нам, опоре трона, дворянству. Но уже наша могущественная эскадра под командой доблестного адмирала Рожественского подходит к берегам Японии, и недалек момент, когда мы возьмем врага за горло. Но еще раньше нам нужно взять за горло врага внутреннего. Всяких социалистов, бунтующих студентов, жидов и жидовствующих и прочую банду, осмелившуюся угрожать древним порядкам святой Руси. Нет пощады врагу! Это борьба на жизнь и на смерть. За нашу победу, господа!
- Ура! - рявкнули гости.
- Ура! - завопили гимназисты.
Все сели, и только Миша стоял.
- Ты что, остолбенел, как жена Лота? - засмеялся Ливанов.
Миша не отвечал. Миша думал:
"Схватить за горло врага внутреннего…"
Хмель проходил, возвращалась ясность мысли.
Жидов, то есть его самого, его отца, "варшавского портного" Гайсинского. Всех Монастырских. Просто так… За горло! Мише казалось, что чья-то красная, со вздувшимися жилами рука уже тянется к его слабой, тоненькой шее…
Зачем же он здесь, в этом доме? Зачем он пьет вино и ест хлеб человека, который желает ему смерти? Ему, его сестре и его отцу. Всем евреям… Что сделали евреи этому сильному и богатому человеку? Что они могут ему сделать?
В зале опять кто-то застучал ножом по тарелке.
Директор гимназии поднялся и предложил тост за именинника и за здоровье его родителей.
- Вот черт, Козявка! - прошептал Казацкий, обращаясь к Ливанову. - Сам директор за него портвейн трескает. Смотри, тут даже нам пить не мешают. Что значит - помещик!
Опять застучали по тарелке. Поднялся исправник Салтан. Он говорил, размахивая короткопалой, широкой ручищей.
- Я хочу ответить уважаемому хозяину, - начал он покачиваясь. - Врагов внешних мы как-нибудь с помощью божьей одолеем. А что касается врагов внутренних, - в голосе исправника появились нотки презрения, - то я смею уверить уважаемое общество, что здесь беспокоиться не стоит. Все это больше бабьи сплетни и страхи. На самом деле вся сила в наших руках. Надо признаться, мы немножко распустили всякую сволочь… Прошу прощения… сорвалось… - наклонился он к хозяйке. - Но на днях мы дадим доказательство нашей силы и государственной предусмотрительности… Будьте здоровы, господа! - поднял он бокал. - Здоровье нашей уважаемой хозяйки и нашего досточтимого хозяина и политического лидера. - Он многозначительно поднял палец кверху.
- Ура! - обрадованно закричали гости.
- Вы что-то нас интригуете, господин исправник, - спросил директор. - Что это такое предвидится? Секрет? Закон какой-нибудь?
- Нег, что закон. До бога высоко, до царя далеко… Мы тут сами понемножку маракуем. Всыплем кое-кому, кому нужно… Врагам внутренним, чтобы неповадно было…
"Кому это он всыплет? - подумал Миша. - Неужели опять евреям?"
Вино показалось ему горьким уксусом, и хлеб комком остановился в горле. Он встал из-за стола и, шатаясь, держась за перила, побрел в сад и дальше, дальше к задремавшей в ночной темноте воде. Здесь он сел на борт баркаса и глядел, как в черной, словно лакированной поверхности воды неподвижно стояли золотые звезды и белый месяц серебряной насечкой лежал на самой середине озера.
Гости разъехались только под утро. А часть приглашенных осталась в поместье, заняв все угловики, диваны и кровати, расположившись на коврах и креслах, и пьяный угар повис над помещичьим домом, который, казалось, плыл в ночной тишине, не погашая огней, с раскрытыми окнами, плыл вместе с озером, белым двурогим месяцем и плакучими ивами, склонившимися над водой…
Глава одиннадцатая
- Ты большой чудак, - говорил, покашливая, старик Гайсинский. - Пятьдесят рублей!.. Разве такие деньги валяются под забором? Большое тебе дело, за чье здоровье пьет господин Савицкий? Помещики всегда пьют за царя. Что же, им пить за народ или за евреев? А господин исправник - он тоже пьет за царя. Он за это получает жалованье… И, наверное, большое жалованье… А ты получаешь пятьдесят рублей за то, что учишь его сына, так ты себе учи его - пусть он будет умнее своего отца. Ты проработаешь лето, так сошьешь себе костюм на целые три года вперед. Я тебе подложу хороший запас на рост. Можно купить сукно по три рубля двадцать пять копеек аршин. Ты будешь одет не хуже твоего товарища Андрея.
- А если я его не могу видеть?! Пусть он пьет хоть за господа бога, но зачем он хочет схватить тебя за горло?!
- На что ему мое горло? Мое горло никому не нужно. Скоро мои руки никому не будут нужны. Я уже плохо вижу. Я только и думаю, чтобы ты скорее кончил гимназию. А потом, ты знаешь… если твой ученик выдержит экзамены, тебя наперебой будут брать за репетитора. А если ты бросишь урок, то все скажут: "У него ничего не вышло, потому он и бросил". Ты знаешь, заниматься с Савицким - это большая реклама.
Миша молчал.
- Ты огорчаешь отца, - шептала ему в сенях Рахиль. - Доведи дело до конца, тогда и бросай. Потерпи, а потом плюнешь.
- Ну, хорошо, - сказал Миша. - Я понимаю, что я должен терпеть. Только я буду каждый день приезжать домой. Не нужно мне ихнего парного молока… Хотят, чтобы я занимался, так пускай возят каждый день…
Переходные испытания шли своим чередом. На каждом экзамене случались катастрофы. Кто-нибудь выходил с заплаканными глазами, пробирался к выходу вдоль стен коридора. Но на неудачника сейчас же наваливались десятки ребят с встревоженными лицами:
- Угробили?
- Что спросили?
- А что ты ответил?
- Придирались?
Неудачник не успевал отвечать на вопросы. Сдавшие успешно экзамен выходили в коридор с веселыми лицами и сами охотно вступали в разговор с ожидающими очереди товарищами.
- Пришлось попотеть! - говорил какой-нибудь победитель, у которого еще полчаса назад сердце то замирало, то дрожало, как овечий хвост. - Водовоз всеми силами хотел меня срезать. Но не тут-то было!
- А что спрашивали?
- И по билету, и по курсу. И вдоль, и поперек…
- И ты сдал? - глаза спрашивавшего светились надеждой и удивлением.
- Ну ясно. Три ночи не спал. К черту! Не желаю больше думать об алгебре! Двигаю домой - и на боковую…
На экзамене по русскому языку пал жертвой Рулев. Он вышел в коридор, заложив руки в карманы, и, не дожидаясь расспросов, процедил сквозь зубы:
- Разложили на четыре лопатки, идолы.
- А ты чего не знал?
- И в общем, и в частности…
- Яко наг, яко благ, яко несть ничего?!
- Ну, наплевать! Осенью подержимся за передержку. Возьму репетитора… Но лето сильнейшим образом подпорчено. Вот анафемы, ироды, халдеи, башибузуки проклятые!.. - Он разразился длинной, витиеватой руганью.
- А что тебе фатер скажет? - ехидно спросил Ливанов.
- Ничего, - смутившись, ответил Рулев.
Гимназисты рассмеялись. Известно было, что подполковник Рулев обладает нравом крутым и в серьезных случаях не прочь пустить в ход арапник, который висит в кабинете у двери и обслуживает одновременно рыжего понтера Того, вестовых Фаддея и Константина и пятиклассника Рулева.
Рулев повернулся на каблуках и быстро пошел в раздевалку.
Котельников шел от победы к победе. Учителя уже предсказывали ему место первого ученика. Прежний фаворит, Ашанин, еще глубже уходил в книги, стараясь не уступить сопернику.
Под цветущими каштанами в гимназическом дворе шли непрерывные разговоры все на ту же тему - об экзаменах.
- Это что! - рассказывали семиклассники. - Разве это экзамены? Одно баловство. Вот года три-четыре назад!.. По полчаса держали каждого… Ребята падали в обморок. Все нужно было жарить наизусть. Словно в царство небесное пропускали.
- И теперь несладко… - возражали третьеклассники и четвероклассники.
- Милые друзья! - снисходительно возражали старшие. - Вы забываете, что мы живем в эпоху либерализма. Разве можно было раньше болтаться на улице до девяти часов? Разве можно было ходить на танцевальные вечера? И на все это есть свои причины, друзья, которые вам, по молодости лет, непонятны…
При этих словах старшеклассники многозначительно переглядывались и озирались по сторонам - не подслушивает ли кто-нибудь из педелей или педагогов.
Впрочем, и пятиклассники прекрасно знали, что в стране неспокойно, что в столицах выступают рабочие, что на фронте русские армии терпят поражение за поражением, что недовольных старыми порядками становится все больше и больше…
Месячной ночью на одной из окраинных улиц Горбатова поднялась беспорядочная стрельба.
Выстрелы сухо щелкали, разносились по пустынным улицам, вызывая неистовый собачий лай.
Отцы открывали форточки, прислушивались к пальбе, матери гасили лампы, проверяли затворы, зажигали лампады…
Петька поднял голову при первом выстреле. Он уже засыпал было на козлах, но ехать домой не решался: в кармане за день осели только два двугривенных, не купить даже коню овса… В расчете на запоздалого пассажира Петька стал у присутственных мест.
За выстрелом следовал выстрел. Петьку разобрало любопытство. Он стегнул коня, и бричка затарахтела по булыжникам.
Из-за угла, гремя шпорами, вылетел человек, с разбегу вскочил в бричку, крикнул:
- Гони! - и заерзал, умащиваясь на сиденье.
Не было времени раздумывать. Уже на ходу Петька узнал пристава Майстрюка и сообразил, что заработок его не увеличится…
Скакали к Сенной площади, к полю - на отгремевшие выстрелы. Улицы опять затихли. У купеческого клуба обогнали бежавших гуськом городовых. В коляске с фонарями пролетел Салтан. Городовые стали во фронт и побежали еще быстрее.
Коляска свернула на Парадную. Петька правил за нею. В угловой аптеке метались тени. Перевернувшись вниз головой, они вырвались в разноцветные стеклянные шары на выставке. Черные силуэты в зеленом, красном и синем кругах прыгали как на резинках. Лошадь и бричка проплыли в зеркале банковского подъезда под одиноко горевшей лампочкой.
Майстрюк внезапно выругался. Петька испугался и стегнул лошадь.
По улице шел пьяный, распевая:
Ваш любимый куст
Хризантем расцвел…
Коляска свернула на Сухую. Петька за нею. Еще поворот - и вот тихая, вся в темных садах Зеленая улица. В конце ее мечется на ветру пламя двух-трех факелов. Там толпа.
Петька узнает - это усадьба Львовского, отставного архитектора. Петька сам не раз возил сюда сухого, легкого старичка, опиравшегося на палку крепче, чем на свои отслужившие ноги. Но старика давно уже не видно, и в усадьбе живут чужие.
За усадьбой сразу поле. Полю и днем не видно конца. Оно всегда колышется и гонит, гонит свои волны к далекому синему лесу.
Но теперь, ночью, за красными озерами факельного пламени - лунная мгла.
- Тут стой. И ни с места! - крикнул, спрыгивая с брички, Майстрюк. - Какой твой номер?
Петька отъехал к забору. Тут же рыли землю исправничьи серые рысаки. Поодаль истуканами стояли кони пожарной линейки. Петька подвязал лошади торбу с овсом и себе в карман насыпал овса - хлеба не было с утра.
Ворота нараспашку. У входа в усадьбу сторожил городовой. Майстрюк прошел в дом. В одном окне не было стекол. В окнах бегали тени от неспокойно горевших на сквозняке свечей. Усатые люди в прямых фуражках, с револьверами на боку бродили по дому. Из двери и окон несло гарью. Жидким полукругом толпились у ворот привлеченные шумом и факелами соседи. Петька быстро грыз зерна овса и жадно слушал.
- И не трое, а двое. Он и она. Приезжие.
- Она - беленькая, тихая…
- А он - очкастый. Бритый.
- И четыри чимодана бомбов.
- А он как разбил дверь, ему в грудь и бахнули.
- А пристав в кусты… и оттуда палить!
- А городовой теперь ни за что ни про что в аптеке помирает.
- Не лезь, значит…
- Служба такая…
- Неважная служба…
- Сам выбирал.
Петька скоро без расспросов понял, что здесь в усадьбе жили студент и курсистка из Киева. Готовили бомбы. Полиция совершила ночной налет. Но террористы решили не сдаваться. Во время перестрелки студент убил городового, а пристав застрелил девушку. Студента забрали и связанного повезли. Нашли в домике и бомбы, и динамит, и литературу.
Уже погасли факелы, и над городом серела заря, когда Майстрюк опять тяжело взгромоздился на Петькину бричку. С ним рядом уселся коротенький, пузатый помощник.
- По домам! - скомандовал Майстрюк. - Живо!
"Живо" никак не выходило. Петька делал вид, что больно хлещет коня. Конь вздрагивал боками, делал два энергичных шага и переходил на излюбленную изводящую трусцу.
- На тебе бы по смерть ехать, - кисло сострил помощник.
"И ехал бы", - подумал Петька, но не сказал.
- Начались и у нас события, - резюмировал Майстрюк.
- Да, теперь держись.
- А этот скубент целый?
- Был целый, а каким доедет?! Очень уж ребята за Андрейчука злы. Побьют, я думаю.
- И нельзя не дать.
- Я бы теперь на все наше еврейское купечество контрибуцию взвалил - взвыли бы и сынков попридержали…
- Да ведь бомбист-то русский.
- От них зло…
- Контрибуция контрибуцией, а всыпать, я вижу, надо. Накликают на свою голову. Ну, я приехал.
У присутствия слез и помощник.
- Заплатили бы, ваше благородие, - сказал, снимая шапку, Петька.
- Тебе платить? Пропьешь еще… - вступил на крылечко помощник. - Ты чей? Стеценкин? Скажи отцу - поговорим…
Петька при сизо-фиолетовом небе въезжал во двор. На стук колес вышел отец, постоял у забора, раскачиваясь, подошел к пролетке и заехал с размаху Петьке в ухо.
"Пьян…" - подумал Петька. Трезвым отец никогда не дрался.
- Чё дерешься, - тихо сказал он. - Полиция гоняла.
- Заплатили?
- Помощник сказал - с тобой поговорят.
Старик молча плюнул. Взял два двугривенных, покачал на ладони и пошел в дом.
"Пропьет", - решил Петька, и стало жалко мать и себя. Ковыряло в горле, и слезы сами просились на глаза…
На похороны городового, как на зрелище, собралось множество любопытных. Во главе рядами шли представители Союза русского народа, несли хоругви, служили сразу три священника и сонм дьячков.
Когда процессия шла мимо большой табачной фабрики, кто-то с крыши бросил в "союзников" тухлое яйцо. Хулиганы ворвались в фабричный двор и избили нескольких работниц, которые даже не знали, за что их бьют.
На другой день в знак протеста вышли на улицу с красным знаменем рабочие большого сахарного завода. Полицейские не пустили рабочих в центр города, а акционерное общество закрыло завод и распустило рабочих. До сахароваренного сезона было еще далеко. Можно было сократить летние расходы.
Петька рассказал гимназистам, как он возил Майстрюка. Оказалось, он видел, как стрелял из кустов пристав и как выносили мертвого Андрейчука из аптеки.
Гимназисты завидовали очевидцу, и Петька продолжал гордо наворачивать новые и новые подробности. Все это было так легко вообразить. Ночь лунная, и факелы, выстрелы, красные шары аптеки, и бегущие гуськом городовые. Он мог бы поклясться, что видел все от начала до конца…
В гимназии по-прежнему не полагалось говорить о политике. За разговоры о 9 Января, о забастовках, баррикадах можно было "получить документы".
Старшеклассники собирались на квартирах товарищей и за городом и без конца говорили на политические темы. Малыши с тревогой и острым любопытством прислушивались к разговорам старших, чувствуя, что вокруг творится что-то необычайное, но все еще не улавливая истинного смысла и размаха событий.