Гляжу на небо - вижу облака, слышу ветра, боюсь бури! Боюсь, что она разбушуется ране, чем мы готовы будем.
Вот я и говорю, кто о народе заботу возьмет, тот и будет хозяин. Дума Государственная - вроде брехливой бабы, языком треплет: я, мол, от народа присланная, через меня весь народ говорит…
А в Думе кто орудует? Помещик, генерал пыжистый…
Неужто им наше русское житье интересно? Сколько лет эта Дума нам головы морочит, а что хорошего она для народа удумала, кому от нее улучшение вышло? Да никому! Соберутся да грызутся. Да еще величаются: яде за народ стою, я ему лучшую жизнь пробиваю. А сам так и стреляет, где бы ему лишний кусок оттяпать…
От нее себе спасения народ не чает.
Отколь народу помощь придет? Только тот, кто ему слово человеческое скажет, кто на себя о нем заботу возьмет, тот ему хозяином будет. Тот хозяином будет. Только тот хозяином будет
Слово это простое, но верное слово! Сие понимать надо! Говорю вам, кто о народе слово возьмет, тот хозяином будет! А нынче, когда все зашевелилось, многие к народу полезли: хороший, мол, пригожий мужичок. Я люблю тебя, и я, и я! Так и трещат! И тут-то самое страшное. Хозяев много появилось. А кто покормит, тот хозяином будет. Сие понимать надо! Аминь. Крест и подпись.
Думу-трепотню - убрать. Помеха от нее большая. Тут наврет, там переврет, смотришь, всех перепутала, перессорила.
Это работе мешает.
И Дума, эта балалайка ломаная, все дрынькает и дрынькает…
Бунтарь, он чего хочет? Хлеба дай! Как дать? Да очень просто! Главное - надо манифест выпустить, что, мол, народу всякая льгота выйдет. А пока народу тяжеленько приходится, то сразу чем ни есть пожаловать надо… Русский народ, он душевный, он хорошему слову верит. И если бунтарь не пойдет на приманку, его сам народ выдаст с головой. А там уж царская воля - казнить или миловать.
И еще вот что помнить надо… что Государственная дума, она хоть и потаскуха бранливая, тем страшна, она к тому перекинется, кто почнет верх брать. Поэтому ее в первую очередь унять надо! Она сама бунтарить не умеет, а к бунтовщикам перейдет. От нее большой вред выйти может.
Крест!
Порох в чьих руках? Кто им распоряжается? Не тот, кто гаркнет - "пали", а тот, кто палит! Да, да, кто палит! Счастье еще, что он не знает, что в нем сила, что он хозяин пороху. А что как узнает?
Не хватит воды ни в морях, ни в океанах огонь тот потушить, страшный огонь, великий огонь! У голодного и обиженного глаза лучше видят, ум острее, скоро поймут.
А когда поймут, будет нам горе великое. Говорю: будет нам горе великое. Это я говорю, Григорий, и Григорий говорит, что если Господу Богу угодно будет голову снять, чтобы двери в рай открыть всему народу, да будет воля твоя!..
Много грехов творят люди, потонули в грехе. Должно случиться чудо великое, пойдут жертвы очистительные. Будут потрясения великие. И дети малые узнают, в чем сила народа, в чем его правда.
Сие да будет! Аминь!
Сии записи, пока я живой, ни один живой человек не увидит. Убить меня не можно. Убьют Григория, похоронят Григория. А может быть, и не похоронят. В воде утопят, в огне согнут, а я жив буду".
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
БУРЯ
В последних числах уходящего года тело убитого Григория Распутина утопят в воде, как и было им самим предречено и угадано.
А вслед за убийством Распутина в Россию пришло Светлое Рождество Христово. Любимый русский праздник.
Жители империи подписывали поздравительные открытки, радостно и предпразднично суетились, надеялись, что новый год будет счастливее минувшего, готовили рождественские подарки, в воздухе радостно пахло хвоей, и не наступило еще угаданное Григорием Распутиным великое горе.
31 декабря 1916 года Россия украсится рождественскими елками, замерцают свечи, двенадцать раз пробьют часы, и для страны наступит новое время. Время великих потрясений.
1917 год…
В дни по-русски безудержного хлебосольного веселья рождественских праздников еще будут умирать на полях войны солдаты, оставляя после себя вдов и сирот. Будут плакать российские деревни, отдавая войне последних своих сыновей. С фронта будут струиться грязным замученным потоком дезертиры.
А в столицах, в уютных гостиных и салонах за чашкой кофе будут рассуждать еще о предстоящей смене власти, строить планы дворцовых переворотов, делить портфели в будущем новом правительстве…
Наступит черед великого князя Николая Александровича отправиться в ссылку. В дни после убийства Распутина впечатлительный историк сильно против власти нашумел и накричал.
В поезде он столкнется с двумя будущими хозяевами Русской земли на час - будущими министрами Временного правительства - Терещенко, собратом господина Гучкова по плану дворцового переворота, и Шульгиным, которому еще предстоит присутствовать при последнем акте крушения Российской монархии.
Будущие министры снисходительно обнадежат великого князя: не далее чем через месяц все лопнет, и вы вернетесь из ссылки.
И августейший историк воскликнет: "Дай-то Бог!"
Нет, не чувствовали, не ощущали - ЧТО надвигается!
В начинающемся движении воздуха они чувствовали не дыхание бури, а сладостный ветерок счастливых для себя перемен.
Члены императорской фамилии, лидеры политических партий, представители дворянства и духовенства будут еще мечтать и строить планы, как объявить царя ослабевшим, неспособным больше царствовать, будут поднимать тосты за царя нового, "умного и достойного, сознающего свой долг перед отечеством".
Бескрайнее российское море общественного мнения штормило, выбивая наверх пену и сор…
Так прошли последние дни уходящей в небытие старой России - в кутежах и праздниках, в борьбе корыстей, войне самолюбий тех, кто уже видел себя хозяином новой России.
В слепом азарте строили они свою лестницу к вершинам власти.
За несколько дней до смерти покойный Григорий Распутин писал государю: "Тогда есть лестница планов человеческих, когда в их лице горит правда… а в них горит раздор и злоба в сердце, и будет их лестница подобна башне Вавилонской".
Да, так и будет…
Налетевшая буря вырвет их с корнями из родной земли и разметает по чужим странам и землям… а дети их заговорят на чужих языках чужих народов и земель.
Государь менял министров. Разгонял собрания. Старался навести порядок. Он решился, наконец, закрыть заседания Думы до самого конца войны.
Он старался быть сильным. И этого оказалось мало.
В те последние, оставшиеся государю дни министр внутренних дел Протопопов, исполняя волю убитого Распутина, уговаривал самодержца подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении помещичьих земель в пользу крестьян.
Государь отказался.
И наступил февраль.
На улицах спокойно и пустынно. Стоят трамваи. Нет извозчиков. Несколько дней, как в столице в магазинах не стало хлеба.
Это был тихий светлый день.
Тем, кто был тогда в Петрограде, запомнился этот день - необычно тихий, светлый… словно затишье перед бурей.
Буря пряталась, таилась за великолепными дворцами и мостами. Таилась. Накоплялась…
И грянуло!
В этот день в Государственную думу пришел указ государя, оказавшийся последним. Государь повелевал Думе разойтись. Пока депутаты спорили, подчиниться указу или оказать неповиновение, стало известно: огромная толпа народа идет к Таврическому.
Их тридцать тысяч…
Улица заговорила. Она надвигалась.
И скоро черно-серая гуща, прессуясь в дверях, мутным потоком затопила Думу. Этого не ожидал никто. Политиканы, думские ораторы были способны под крылом двуглавого орла хвалить императорскую власть или порицать ее, были готовы пересесть с думских кресел на министерские скамьи при условии, чтобы императорский караул защищал их.
Большая часть этих депутатов была монархистами. Но какими? Да, они хотели, чтобы был монарх, тот, который бы царствовал, но…
Вершить судьбу империи должны были они, народное представительство, они и только они, поскольку народ темен.
Они хотели называться народным представительством и желали править, но встречи со своим темным народом лицом к лицу никто из них не хотел. И вот против желания, движимые неумолимым роком событий, они встретились.
Глаза в глаза. Лицом к лицу… Ошеломленные, растерянные "представители народных интересов" беспомощно смотрели, как неисчерпаемый человеческий поток заполняет стены Думы.
Лица… лица… лица. И у всех одно лицо - злобное!
И "народным представителям" захотелось пулеметов! Только язык пулеметов доступен уличной толпе, только свинец может загнать назад вырвавшегося из берлоги страшного зверя. Перед лицом этого освирепевшего зверя немело сердце. И освирепевший зверь этот был - Его величество русский народ.
"…долго ли народ свою ненависть в душе таить будет? Ох, боюсь, но думаю - недолго, потому что с голоду свирепеет, как волк".
Так начался русский бунт. Бессмысленный и беспощадный.
Членам Государственной думы хотелось пулеметов. Но пулеметов не было! Войска перешли на сторону "восставшего народа".
Вот когда поняли, кто хозяин пороха! Прорвалась веками таившаяся ненависть. Уродливо. Жестоко. Страшно…
Начали грабить. Начали убивать.
Хватали городовых, солдаты стреляли в офицеров, по всему городу ловили членов правительства… позже дошли до попов.
Интересные диалоги разыгрывались в те дни на улицах! Они были бессмысленны и жестоки… и вместе с тем полны глубокого смысла.
"Ванька", подвозя хорошо одетого господина, скажет злобно: "С царя шкуру надо со спины ремнями драть"! Господин Розанов, российский философ, удивится и будет спрашивать себя, что сделал плохого этому "сурьезному" мужичку государь император?
…выведут на площадь старика-губернатора. "Что я вам сделал плохого?" - спрашивал старик. "А что ты нам сделал хорошего?" - взвыла толпа.
Через мгновение от того, кто раньше был человеком, остались кровавые лохмотья.
Да, так было… бессмысленно и беспощадно!
Бунт разрастался, как чудовищных размеров ядовитый сорняк.
Толпы шли к Таврическому. Народ и войска шли и шли к тем, кто день ото дня твердил народу, что только они - его защитники и надежда.
И выходило так, словно Дума восстала. Но Дума не восставала! И народ приветствовал Думу как символ протеста против власти, а не из уважения к ней самой. Народ требовал ответа - с кем Дума? С нами? Или против нас?
"…она, хоть и потаскуха бранливая, тем страшна, она к тому перекинется, кто почнет верх брать… сама бунтарить не умеет, а к бунтарям перейдет. От нее большой вред выйти может… Крест!"
Дядя Миша, председатель Государственной думы, Родзянко, все не мог решиться. Он ходил, тревожно и искательно заглядывал коллегам в глаза…
Допытывался: Что это? Бунт? Или не бунт?
"Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать. Я не желаю бунтоваться…"
Но отказ идти вместе с бунтарями означал одно - пойти против "восставшего народа", стать не друзьями, а врагами и жертвами ожесточенных толп.
Если не главари, то жертвы.
И Государственная дума, движимая инстинктом самосохранения своих жизней, в надежде, что сумеет оседлать разгулявшуюся народную стихию, в уповании на то, что им удастся потом, когда эти бушующие толпы проложат для них дорогу к власти, удастся загнать "разбушевавшуюся чернь в свои стойла", взвалила на себя шапку Мономаха. С этого момента бунт перестал быть просто бунтом.
Бунт на том и закончился… и революция началась.
Но была ли Дума - хозяином?
Наступила первая ночь революции. В эту ночь одну комнату в здании Таврического занял исполком Совдепа. Дикое еще для уха название это означало Исполнительный комитет Совета солдатских и рабочих депутатов.
Это были хозяева пороха и пулеметов. Новые хозяева земли Русской. Совдепы. Настоящие хозяева, потому что, когда бунт - хозяева только те, кто держит в руках винтовку и у кого в руках порох.
Остальные - мразь, пыль и кровавая слякоть…
Большой от Думы вред вышел! Не примкни Дума к бунту, не случилось бы революции. Не потребуй отречения царя, не введи во искушение командование фронтов утверждением, что они теперь - настоящая и непреложная власть и все теперь держат в своих руках, бунт был бы подавлен.
Потому, что хозяин во время бунта только тот, у кого штыков и пороху больше.
А революция - у нее другой закон, иные основы. Хозяин во время революции тот, в чьих словах народной правды больше. А в чьих словах в те дни была она, эта правда? Не в словах же тех "господ народных представителей", что с ненавистью и опаской впивались глазами в озверелые лица "восставшего народа" и думали беспомощно: чего они хотят? Чего им надо?
Да, чего же им надо?
По нескольку раз на день члены нового, Временного правительства будут выходить к народу и кричать речи перед грязным серо-черным людским месивом, чудовищным дикобразом, ощетинившимся грозными иглами штыков. Надсадно, сдирая в кровь горло, будут выплевывать в толпу, что главная цель революции - война до победного конца, верность союзникам, спасение Отечества, защита России! Им будут отвечать оглушительным "Ура!".
Но скоро на трибуну поднимется другой оратор и бросит в толпу: "Этим господам из Думы есть что терять! Это свои владения - графские, баронские и княжеские, они называют русской землей! За них зовут вас проливать кровь и умирать. А будут ли они так же заботиться о спасении русской земли, если она станет вашей?"
Этот момент предрешит все. Агонию Временного правительства.
Исход кровавой братоубийственной войны.
"…и будут потрясения великие… и дети малые узнают, в чем сила народа и в чем его правда".
Среди штыками ощетинившейся озверевшей толпы, правда народная выплеснется наружу белым по огненному кумачу лозунгов: "Мир народам"! "Фабрики - рабочим"! "Земля - крестьянам"!
Николай Второй отрекся от престола. Вернувшись после отречения в Царское Село, он будет плакать.
Расскажет родным, как предали его все, кому он доверял, в ком привык видеть опору трона.
"Кругом измена, трусость и обман…"
Не осознав толком, куда влечет Россию неумолимый рок событий, те, кто желал во что бы то ни стало вырвать власть над Россией, вырвали ее.
И шагнули в пропасть. Главная ось, на которой держалась вся прежняя, старая Россия, хрустнув, надломилась.
Столетний великан рухнул.
На фронте офицер спрашивал своего денщика - "Скажи-ка откровенно, что думают солдаты на фронте про революцию?"
"Так что, ваше благородие, говорят, что господа царя сбросили, значит, сами заместо царя будут. Вот товарищи и сказывают: почему господам быть заместо царя?
Ежели царя нет, зачем нам господа-то? Они царя прогнали, а мы их тоже прогнать можем…"
КОСТЕР
11 марта, года 1917го. Семь дней без царя.
Возле деревеньки Пискаревка, что рядом с Петроградом, занимается костер. Несколько человек, врезаясь в белые тела березок топорами, подбрасывают свежее влажное дерево в огонь и льют бензин.
Возле костра на снегу стоит гроб.
Простой, деревянный… с православным крестом на крышке.
Вот к гробу подходят, снимают крышку. И в свете разгоревшегося пламени показалось лицо. Разбитая голова… Выбитый глаз.
Рубашка, шелковая, вышитая цветами…
Руки… сложены на груди, и… словно живые.
Снявшие крышку люди постояли немного. Остро кололи глазами изуродованное лицо.
Какую тайну уносит Григорий Распутин?
Потом все полетело в огонь. Бесконечно льющийся в костер бензин высоко вздымал к темно-синему небу растопыренные огненные ладони пламени.
Тело горело и не хотело сгорать. А люди со всевозрастающим остервенением рубили белые березки… рубили и бросали… бросали и рубили.
Топоры иступились. Ночь догорела.
Над обезображенной березовой рощей занялся рассвет.
А костер все горел и горел.
Так по приказу Временного правительства России было сожжено тело Григория Распутина.
"…убить меня не можно… Убьют Григория, похоронят Григория. А может быть, и не похоронят. В воде утопят, в огне согнут, а я жив буду".
И он продолжал жить. В вечности, в которую Распутин верил. В сердцах тех, кто помнил его и любил…
ДОРОГА В ИПАТЬЕВСКИЙ ДОМ
Летом 1917 года семья экс-императора Николая Романова навсегда попрощалась с Царским Селом.
"Дорогая моя мученица, я не могу писать, сердце слишком полно… я люблю тебя, мы любим тебя, благодарим тебя и благословляем и преклоняемся перед тобой, целуем глаза, полные страдания, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все. Что ты за нас говорила, что защищала нас и что все за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один, может, воздаст!
Нам не говорят, куда мы едем, узнаем только в поезде, и на какой срок, но мы думаем, что туда, где ты недавно была - святой зовет нас туда и наш друг".
Так писала государыня Александра Федоровна своей подруге Анне, которая недавно вышла из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Она писала среди пустых разоренных комнат и уложенного в дорогу багажа, прощаясь навсегда с Царским Селом и с Петербургом, с дорогими воспоминаниями, друзьями… и с прошлым.
Ни экс-император, ни экс-императрица не знали, куда повезут их. Помнили только, как Григорий говорил, что они не умрут, пока не побывают на его родине. Через месяц они окажутся в родных местах Григория, в Тобольске.
И потекут дни…
Тик-так…
Тук-тук…
Местные жители в дни "высочайшего" пребывания безудержно любопытствовали, стайками прогуливались возле губернаторского дома. На высоком балконе видели они все императорское семейство. Чаще на балконе сиживала сама государыня бывшая императрица с лицом строгим и гордым. Расположившись в кресле, часами сидела, опустив скорбные иконописные глаза над вышиванием и шитьем.
Скучно тянутся дни в провинциальном глухом городишке.
Потянулся уж ноябрь за октябрем, потом наступит декабрь.
Бывший повелитель великой империи пилит во дворе дрова.
С большой задержкой доставляется в Тобольск почта. Государям дозволены для чтения письма, газеты журналы, книги.
Бывший наследник великой империи часто болеет.
Иногда в губернаторском доме дозволяют совершать богослужения. В такие дни бывшая императрица сама устанавливает в самой просторной комнате икону Спасителя и украшает аналой своим шитьем.
Мерцающие свечи, священник в ризе, черные монашенки, жидкий, но стройный хор…
Те, кто назначены охранять и сторожить драгоценных пленников, часто спрашивают себя, о чем молится, о чем просит эта бывшая царственная семья? Что они чувствуют?
В Тобольске все холоднее, все студеней…