- Отдайте это судно нам, - сказали люди из бригады заграждения и траления. - Его просторные трюмы и палубы мы превратим в минные склады. Здесь будут храниться мины; отсюда их будут получать заградители, когда понадобится ставить минные заграждения. Сюда будут возвращать мины тральщики после учебного протравливания проходов в минных полях. Здесь будут жить хозяева мин - опытные и бесстрашные минёры.
Так бывший броненосец остался служить флоту, хотя и потерял навсегда право покидать гавань; лишённый машин и орудий, он получил название "блокшив" и стал на якорь в сторонке от боевых кораблей. Потянулись годы. Самые памятливые служители балтийских маяков не могли бы припомнить, когда в последний раз они видели это судно на плаву, и уже давно не раскрывался его исторический формуляр, куда командир собственной рукой записывает важнейшие боевые события. Казалось, что дни и ночи тоскует по своей былой удали грозный чёрный корабль, так как, несмотря ни на что, блокшив всё-таки был грозным кораблём.
Мальчик относился к нему с уважением и даже ни разу не назвал "индийской гробницей". Он любил блокшив - эту путаницу трюмов, палуб, кают, ходов, переходов, трапов и шахт, наполненных тишиной и запахом старого железа.
Расснащённый броненосец на этот раз встретил Виктора презрительным взглядом маленьких иллюминаторов, глубоко врезанных в броню. Мальчик с тяжёлым сердцем ступил на борт блокшива.
Вахтенным стоял минёр Пустовойтов. Он прислонился к рубке и внимательно глядел на небо. Пустовойтов - ласковый, смешной дядя Толя, который ещё сегодня утром, улыбаясь мальчику, так забавно двигал чёрными усами-клешнями, - сейчас, увидев юнгу, сделал равнодушное лицо и лениво проговорил:
- Наконец вы явились на корабль, Лесков. Соблаговолите подняться на мостик, где вас ждут очередные развлечения.
Виктор быстро оглянулся, покраснел и осторожно взял Пустовойтова за рукав.
- Не прикасаться к вахтенному! - холодно проговорил Пустовойтов, отодвигая мальчика. - Марш на мостик!
Всё это не обещало ничего хорошего. Юнга, опустив голову, подошёл к трапу. Минёр проводил его удивлённым взглядом. Странно! На форменном поясе юнги, как обычно, висел застёгнутый на две медные пуговички длинный чехол, в котором, по-видимому, лежали флажки.
Раньше по широкому трапу, ведущему на мостик, Виктор взлетал пробкой. Теперь ступеньки сделались такими высокими, а трап таким крутым, что пришлось не раз остановиться для того, чтобы набрать полную грудь воздуха, вытереть пот с лица и передвинуть чехол за спину. На мостике Виктор увидел Фёдора Степановича Левшина. Рядом с ним стоял сигнальщик. Старый командир блокшива что-то рассматривал в гавани, держась обеими руками за поручни, будто испытывал их прочность. Он услышал шаги мальчика, но не обернулся.
Виктор стал руки по швам, подождал и едва слышно доложил:
- Юнга Лесков с берега явился…
- Пришёл, юнга? - откликнулся старик, продолжая рассматривать что-то за бортом блокшива. - Хорошо… Я уже думал, что ты забыл дорогу к своему кораблю.
Фёдор Степанович помолчал и добавил, медленно повернувшись к мальчику:
- Ты имеешь что-нибудь сказать? Я слушаю, юнга Виктор Лесков.
Он сделал ударение на слове юнга, и это тоже не сулило ничего доброго.
Виктор понурился, и чем дольше длилось молчание, чем дольше командир смотрел на мальчика, тем краснее становились его уши. Виктору казалось, что Фёдор Степанович смотрит на его чехол, и ему стало душно, страшно. Разве он мог предвидеть, что две палочки, вырезанные им в парке и положенные в чехол вместо флажков, могут вдруг сделаться такими тяжёлыми?.. Две палочки - а такие тяжёлые!..
- Я вижу чехол на поясе, - прервал молчание командир, и его морщинистые, гладко выбритые щёки начали темнеть, что обычно означало приближение вспышки гнева. - Расстегни его… Достань флажки… Так… Подай эту гадость сюда!
Виктор протянул командиру две палочки, вырезанные в парке. Щёки старика стали совсем тёмными, глаза под белыми бровями блеснули. Он с отвращением швырнул палочки за борт, сгорбился, направился к трапу и через плечо бросил Виктору:
- Следовать за мной!
- Эх, Витька, натворил делов! - шепнул сигнальщик, когда мальчик проходил мимо него. - Ох, и пойдёт же из вас дым, юнга Лесков, будьте уверены. Никакой трубы не хватит…
Командир блокшива Фёдор Степанович Левшин занимал самую большую каюту на корабле. Линолеум, покрывавший железную палубу, отражал предметы, как зеркало. Лучи вечернего солнца, проникавшие через иллюминаторы, не встречали на своём пути ни одной пылинки, а толстый мохнатый мат из смолёного троса, лежавший у входа, наполнял каюту весёлым запахом соснового леса.
Письменный шведский стол, за которым читал и писал старик, другой стол - простой сосновый, на котором Фёдор Степанович строил модели кораблей, железный гардероб, деревянный шкаф для книг и различных чудес, жёлтый, запечатанный сургучной печатью несгораемый ящик для судовых документов и денег, - как хорошо знал всё это Виктор, сколько вечеров провёл он здесь, и какие это хорошие были вечера, особенно зимой…
Бывало так. Вечер. За бортом шумит непогода, воет метель, заметая снегом зимующие корабли, в грелках звонко пощёлкивает пар, в гавани бьют склянки, а старик всё не выпускает из морщинистых жёстких рук напильник или резец, и на столе рождается новый корабль.
Каждый корабль, построенный Фёдором Степановичем, был точно такой же, как настоящий корабль, да, точно такой же, но только в сотни и тысячи раз меньше. В сотни и тысячи раз меньше были на этом корабле шлюпки, орудия, якоря, кнехты … но всё это казалось настоящим. На флоте не было моделиста лучше Фёдора Степановича Левшина, и Виктор часами любовался его работой, слушая рассказы о мореплавателях и о гражданской войне.
Левшин позволял Виктору задать два-три вопроса и - о счастье! - пристроить на палубе новой модели какую-нибудь нехитрую деталь, что давало Виктору право говорить: "Мы с товарищем командиром вот какую модель строим, чудо науки и техники, для самого лучшего музея! Вот!"
Закончив очередной корабль, Фёдор Степанович ставил его в крепкий ореховый ящик, обкладывал сосновыми чурочками, чтобы драгоценная модель не пострадала в пути, заполнял пустоты паклей, приколачивал крышку ящика длинными тонкими гвоздями и писал на ней химическим карандашом: "Москва. Музей…" Затем начиналась постройка нового корабля - броненосца "Потёмкина", "Варяга", "Авроры"…
Много замечательных историй услышал в этой каюте Виктор от старого командира: о выстреле "Авроры", о гражданской войне, о бронепоезде "Коммунар", которым командовал Фёдор Степанович, и о своём погибшем отце, который служил на этом же бронепоезде.
Часто старик уводил своего слушателя в далёкое прошлое. Он вешал на переборку карту полушарий и показывал, как плыли знаменитые русские путешественники Беринг, Лаптевы, Седов, Миклухо-Маклай, где сражались боевые русские адмиралы Ушаков, Нахимов…
Виктор был привезён на блокшив как раз в то время, когда Фёдор Степанович задумал писать историю Кронштадта. Раз в месяц старый командир ездил в Ленинград, рылся в библиотеках и привозил старинные книги в жёлтых кожаных переплётах. От него первого Виктор узнал, что Кронштадт - единственный город в мире, где улицы вымощены чугуном, что первый ледокол был построен в Кронштадте, что камни кронштадтских доков и портовых сооружений скреплены цементом, который, как говорят, замешан на яичном белке и поэтому крепче железа. Словом, командир знал множество занимательных вещей.
В те вечера часы летели быстро, как секунды-коротышки, а теперь секунды потянулись длинные, как целые вахты, и страшно было встретиться с суровым взглядом старого командира.
Молчание длилось долго. Юнге показалось, что командир забыл о нём.
Наконец Фёдор Степанович сказал:
- Я недоволен тобой, Виктор. Сегодня ты совершил крупные проступки. Надо объяснить тебе, в чём заключается твоя вина. Если ты любишь флот, ты поймёшь меня. Поймёшь и постараешься запомнить мои слова. Да?
Мальчик кивнул головой.
Фёдор Степанович пожал плечами и сказал:
- Не слышу ответа.
- Есть! - прошептал Виктор.
Старик заложил руки за спину, прошёлся по каюте.
"ЕСТЬ… ЗАРУБИТЬ В ПАМЯТИ!"
- Вспомни, юнга Лесков, - начал старик, - говорил ли я тебе, что корабль начинает бой с погрузки, что о слаженности службы мы судим по тому, как грузится судно?
- Да, говорили…
- С погрузки начинается поход корабля. В погрузке каждая секунда стоит в тысячу раз дороже, чем час во время стоянки. Понятно? Надо научиться грузиться так быстро, как это только возможно, чтобы в случае нужды поскорее выйти навстречу врагу. И тот, кто мешает погрузке, тот мешает боевой службе, мешает учёбе корабля. Помогать погрузке - похвально, мешать ей - преступно. Заруби это в своей памяти. Что же ты молчишь? Подними голову и отвечай по-военному.
- Есть… зарубить в памяти!
- Раз! Второй твой проступок, и тоже очень серьёзный, заключается в том, что ты недостойно употребил своё первое оружие - сигнальные флажки. С радостью готовила команда блокшива этот подарок Виктору Лескову - сыну своего покойного друга. Ясеневые палочки для древков и тонкий красный флагдук для полотнищ мы раздобыли тайком от тебя. Ночью, когда ты лёг спать в своей каюте, я обточил, отполировал палочки. Костин скроил и подрубил флагдук, а Пустовойтов смастерил чехол. Мы думали, мы надеялись: может быть, этими флажками Виктор, наш воспитанник, передаст какой-нибудь важный сигнал, предотвратит беду, окажет услугу флоту. А Виктор при всём флоте просемафорил молодому краснофлотцу обидные слова, оскорбил человека, показал, что он не уважает своё оружие. Знай, что если бы флажки не отобрал вахтенный начальник линкора, то это сделал бы я. Да! Не для забавы, не для шалостей, а для службы народу мы получили оружие. Ты понял?
- Есть, - хриплым голосом ответил юнга.
Старик резким движением открыл и вновь захлопнул иллюминатор.
- Ты оскорбил, обидел молодого краснофлотца. А ты знаешь, как нелегко новому человеку на военном корабле? Корабельная жизнь - суровая. Корабль хмурится на новичка. Ходи по кораблю с опаской, сторонись незнакомых механизмов, привыкай к вечному шуму вентиляторов, запоминай сотни правил поведения… А качка выматывает душу, ветер продувает насквозь, руки стынут в холодной воде во время уборки, тревоги будят ночью, срывают с места, и надо сломя голову мчаться к своему заведованию по боевому расписанию… Каждый год морские силы получают хорошее пополнение, - продолжал Левшин. - Лучших своих сыновей даёт нам страна, и флот любит молодёжь. Старослужащие знакомят младших братьев с кораблём и механизмами, стараются облегчить их учёбу. Они дружат с молодёжью, а дружба - это победа! И вдруг, извольте видеть, откуда-то выскакивает юнга и докладывает всему флоту, что молодой краснофлотец, честно выполняющий свою работу, - это салага, липовый моряк… Стыдно, юнга!
Фёдор Степанович, как видно, знал всё, до мельчайших подробностей, а он-то, Виктор, думал обмануть его какими-то палочками! Юнге хотелось провалиться сквозь палубу.
- Вспомни, сколько было с тобой возни, когда я зимой привёз тебя на корабль. Разве ты сразу освоился с судовой жизнью? Нет! Помнишь, как ты прищемил люком палец и заревел на всю гавань, точно паровая сирена? Смеялся над тобой тогда кто-нибудь?
- Нет… Никто не смеялся…
Старик заглянул в глаза Виктору и спросил строго:
- Зачем ты положил в чехол фальшивые палочки? Хотел обмануть меня, всю команду, скрыть свой проступок?
Фёдор Степанович снова зашагал по каюте, снова потянулись длинные-длинные секунды.
- Долой ложь! - вдруг быстро проговорил старый командир. - Понимаешь? Долой её, всё равно какая она - маленькая или большая. Там, где есть маленькая течь, жди большой течи. Там, где прижилась маленькая ложь, там жди большого обмана. Юнга Лесков совершил проступок. Что должен был сделать юнга? Немедленно явиться на корабль, выполнить приказ вахтенного начальника линкора "Грозный", доложить по команде о своём проступке, быстрее загладить вину и получить обратно флажки. Вместо этого он целый день бродит неизвестно где, а явившись домой, держит язык за зубами, помалкивает, щеголяет негодными палочками вместо флажков… Ты, член корабельной семьи, хотел скрыть от нас свой проступок. Это позорно, постыдно! Понимаешь меня?
- Да, - едва шевеля губами, сказал Виктор.
Фёдор Степанович положил руку на его голову:
- Твой отец всегда говорил правду, он никогда не лгал, не кривил душой.
- И я только один раз… Я больше не буду… Я… - беззвучно повторял юнга, подняв на старика глаза, полные слёз.
Фёдор Степанович взял руку мальчика в свою жёсткую ладонь.
- Слушай команду! - сказал он. - Завтра утром явись на линкор, разыщи молодого краснофлотца, попроси у него прощения. Вместе с ним пойди к вахтенному начальнику Скубину, так как это он сегодня нёс вахту, доложись ему, выслушай наставление и попроси флажки. Всё запомнил?
- Есть!
- Ну, коли есть, так слава и честь. Вернись к нам с флажками, сделайся лучше, а пока носи пустой чехол на поясном ремне. Пускай он напоминает тебе всё, о чём мы говорили, всё, что ты мне обещал. Теперь шагом марш! Пойди в ванную, умойся получше, почисть платье и ботинки, доложи Костину-коку, что все вопросы решены, поужинай. Ночуй сегодня на береговой квартире - это ближе к Усть-Рогатке.
Виктор хотел что-то сказать, но не нашёл ни слова. Он снял бескозырку, достал из-за ленточки квитанцию, полученную на почте, и протянул её Фёдору Степановичу.
- Ты должен был доставить квитанцию ещё до обеда. Приказ выполнен с опозданием. Как только ты достанешь флажки, тебе придётся отсидеть пять суток без берега.
Это была "последняя туча рассеянной бури".
- Есть пять суток без берега! - громко ответил Виктор, отдал честь, повернулся и вышел.
Командир блокшива подошёл к столу и задумчиво посмотрел на фотографическую карточку в чёрной рамке. На этой карточке Павел Лесков, отец Виктора, опоясанный пулемётными лентами, стоял рядом с другим моряком такого же воинственного вида, а над ними, на бутафорском картонном дереве, висел спасательный круг с надписью "Дружба до гроба".
Старик был опечален. Впервые Фёдору Степановичу пришлось говорить так строго с сыном своего покойного друга.
"ЧЁРНАЯ ИКРА"
Сначала в ванную, а потом гоп-гоп по коридору в камбуз. Дяди Ионы нет в камбузе; ярко начищенные медные кастрюли скучают на полках. Может быть, Костин-кок отдыхает в кают-компании? Нет, пусто и в кают-компании, слишком просторной для маленькой команды блокшива. На верхнюю палубу бегом! Пустовойтов, увидев Виктора, смешно сдвигает усы и подмигивает ему: ага, теперь неприкосновенный вахтенный не прочь расспросить юнгу, чем кончилась встреча с командиром! Потерпи, потерпи, дядя Толя: во-первых, юнга сердит на тебя, а во-вторых, он так голоден, что пояс на нём стал совсем свободным.
Дальше, дальше! Мелькают ступеньки одного наклонного трапа, другого, и вот Виктор уже в низах корабля, на площадке, освещённой крохотной электрической лампочкой. Здесь всё наполнено знобящей прохладой, которая сразу охватывает человека; здесь так тихо, что надо ходить на цыпочках, и здесь так много тайн, что надо прикусить язык и пошире открыть глаза.
Железная дверь, выходящая на площадку, открыта. Виктор становится на высокий порог - комингс - и смотрит с жадностью: это редкое для него зрелище. Минёры не любят, чтобы Виктор околачивался внизу, и, уж само собой разумеется, переступать через комингс ему решительно запрещено.
Дверь ведёт в погреб. Он похож на горизонтальную щель - широкий и низкий. Две лампочки, забранные густыми проволочными сетками, дают так мало света, что задней переборки не видно и можно подумать, что погреб уходит в бесконечность. Это очень странно, таинственно. Что кроется в темноте? Может быть, самое интересное? Но и с комингса юнга видит немало. В погребе правильными рядами лежат чёрные большие шары - мины заграждения. В слабом свете забронированных лампочек шары кажутся головами великанов, стоящих плечом к плечу, как на параде. Так кажется Виктору, а вот минёры относятся к делу проще и называют мины "чёрной икрой".
Каждая мина-"икринка" весит несколько пудов.
Если бы пришла война, минёры, погрузив "чёрную икру" на борт минных заградителей и прикрывшись ночной темнотой, отправились бы со своим страшным грузом в море. Они сбросили бы "чёрную икру" в заданных местах на морских дорогах, и мины, покачиваясь под водой на тонких стальных минрепах, стали бы ждать непрошеных гостей. Минное заграждение - грозное препятствие для вражеских судов. Недаром Виктор гордится тем, что принадлежит к бригаде заграждения и траления.