- Ммда… - промычал я нечто нечленораздельное, выражая сомнение.
Внезапно лицо незнакомца озарилось вспышкой ярости, я даже отпрянул: ого! - но мой безумец взял себя в руки:
- Да, да, Гермес, именно ты ласковой успокоительной речью провожал души умерших в последний путь. Ты возлагал свой золотой жезл-кадуцей на очи покойника, заставляя душу смириться с концом жизни и подчиниться своей смертной участи.
- А… а как выглядел этот жезл?
- Он был из чистого золота, с головой Зевса наверху и обвитый либо двумя змеями…
- … либо парой белых лент? - я снова и снова вспоминал свой странный единственный мучительный сон.
- Ты вспомнил? - оживился игрок. Я промолчал.
- Гepca впервые обратилась за помощью к олимпийскому богу, к мальчишке Эроту, чтобы тот оживил Термеса. Хитрец потребовал взамен вернуть свой лук и колчан с любовными стрелами. И Гepca вернула Эроту оружие любви и тот выстрелил двумя стрелами в печень и сердце двух половинок Гермеса. Те воспылали к друг другу страстной любовью и слились в жарком объятии. Слились в одно целое. И Хермес пробудился от смертного сна и встал с последнего ложа.
Гepca потребовала показать ей путь в подземное царство, на что ты, Гермес, ответил согласием, а уже на дороге предложил ей сыграть в кости на свою жизнь. И та согласилась, не зная, что эту игру изобрел сам ермес, бог плутовства. Он объяснил воительнице нехитрые правила и тут же обыграл Гepcy. Тогда, разозлив-иись, Гepca снова решила сыграть, только на этот раз доставила на кон жизнь Эрота. И тоже проиграла. Так, лаг за шагом, Крмес выиграл у нее жизнь всех оставшихся в живых олимпийских богов, и когда Гepca опомнилась - ей пришлось решать судьбу сказанного сгоряча, и она вновь обратилась к мойрам и спросила: "Если в начале Нового мира встанет новое слово, должна ли я исполнять слова старые, которые уже никто никогда не сможет написать прежними буквами? Ведь даже они забудут свой смысл?"
Клото ответила, что слова старые нельзя исполнять, потому что увидели все новое время и новую землю. И была тут же убита Герсой за святотатство: "Слово у Бога, и слово - это Бог. И не равняется одно слово на другое."
Лахосис ответила, что надо соблюдать сказанное слово независимо от того, старое оно или новое, потому что дух сказанного помнит их, и требует к ответу, и исполняет обещанное ими. Сказала и тоже была убита Герсой за святотатство: "Слово у Бога, и оно само по себе - Бог. И не делится на слово правое и неправое".
Настал черед Антропос - и она не стала отвечать Iepce, а сама задала вопрос: "Скажи мне, если ты не знаешь себя, не знаешь кто ты, откуда пришла на свет
и зачем, как ты можешь знать кто из тебя задает сейчас нам вопросы? И судить нас заглазно?"
- Я - Гepca, - ответила Гepca.
- От себя ли ты говоришь об этом, или другие сказали тебе, что ты Гepca?
Гepca не знала что отвечать и Антропос осталась в живых.
В смущении оставив Гермеса с Эротом играть в кости и, отказавшись искать Тартар, неистребимая Гepca устремилась на Патмос, где оставила титаниду Метиду в ожидании родов того, кто будет сильнее Зевса.
И она успела в самый верный час и точную минуту, потому что Метида уже родила и нянчила на руках свое страшное дитя, которое имело вид отрубленной мужской головы с длинными иссиня-черными волосами. И Метида кормила ее своей грудью и мужская голова жадно сосала влагу, которая тут же проливалась на землю потоком молока и крови. Но Метида не замечала этого и баюкала мужскую голову, словно младенца.
Услышав шаги Герсы, голова открыла глаза и посмотрела на нее взглядом, полным пророческой силы.
- Кто ты? - спросила в страхе Гepca, доставая из сумки кремневый серп Кроноса.
- Я - голова Иоанна Крестителя, - ответил ей ужасный младенец. - А ты не Гepca, а Елизавета, что значит Бог есть совершенство, ты моя будущая мать, которая родит меня целиком в назначенный срок от Захария через слово архангела Гавриила.
Но Гepca медлила поверить ему и сжимала рукоять серпа.
- Спрячь свой бесполезный серп-оскопитель, - продолжал говорить страшный младенец, отвернувшись от материнской груди, - потому что здесь нечего оскоплять, и знай, что отныне пора оскопления кончилась, а настало время усечения. Й отныне все твое теряет прежнюю силу, а все мое ее получает.
На этих словах младенца сыромятная сумка Герсы разодралась от края до края и из нее выпало на землю все содержимое: срам Зевса в мешочке для монет, непобедимое зеркало, и никем не прочитанный свиток.
- Бог - есть играющее дитя, - сказал кровавый младенец, - и царство над миром принадлежит ребенку.
На этих словах пергаментный свиток развернулся во весь размах неба с грозовым шорохом над островом Патмос, и все тот же кровавый младенец прочитал, растворяясь в пергаменте, первые буквы Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово. И Слово было Бог. И Слово было обещано Богом".
И следом за младенцем Господь забрал к себе в глубь Благой Вести и Тёрсу, чье имя было Бог есть совершенство, потому что хотя старое время и кончилось, Новое время, время для Евангелия не наступило.
И свиток свернулся, и змея ушла в зеркало, потому что в истине исполняется не сказанное, а обещанное.
Метида же принялась искать свое дитя и искала до тех пор, пока не сошла с ума.
Так наступил конец Олимпу.
И после того как небо над Элладой опустело, и оракулы перестали отвечать на вопросы людей, все святилища богов пришли в упадок и запустение: попадали твои гермы, Гермес; погасли все жертвенники, опустели храмы. Исчезли дриады в лесах. Смолкли наяды в источниках и водопадах. Тритоны перестали трубить в морские раковины. Хищные звери разорвали сатиров и силенов. Никто больше не встречал ни на лугах, ни в горах прекрасных нимф, не слышал смеха танцующих муз. И до рождества Христова ни один ангел ни днем, ни ночью не пролетел в небе. И когда апостол Павел в Листре в Лиокадии исцелил хромого от рождения мужчину, народ решил, что это сами боги в образе человеческом сошли с небес. И, простирая руки, называли Павла Гермесом, а спутника его Варнаву самим Зевсом, потому что тот начальствовал в слове… И тогда апостолы разодрали на себе одежду и сказали народу, что надо забыть прежних идолов, что все бывшее прежде ложь и язычество, язычество и ложь, неправда и вымысел, обман и лганье, которого вовсе и не было на свете, потому что у лганья нет права на время и страница та перевернута, и новая книга открыта, и источник забил в пустыне, и настало время отвернуться от богов ложных к Богу единому, живому и вечному.
С этими словами он встал.
- Пора. Мы остались последними.
Огромные бабы в резиновых сапогах драили пол черными швабрами.
Мой спутник поправил шляпу. Поднял воротник плаща, готовясь к дождю, и мы спустились с неба на землю.
Вечер набрал густоты. Краски заката еле тлели на западе.
Низкое небо в облаках цвета мокрой шерсти, откуда как нити скрученной кудели свешивался дождь.
Я медлил прощаться… и сам не знал почему. Я по-прежнему не верил ни одному слову человека с раздвоенным сознанием, и все же…
- Проводи меня, если хочешь. Тут рядом. Десять минут. Мне надо зайти к жокеям.
Мы спустились к беговой дорожке. И две фигуры двинулись сквозь сырые сумерки.
- Но как тогда все понимать! - спросил я о своей жизни.
Он долго не отвечал.
Мы прошли прямо через беговое поле и подошли к конюшням. Донеслось глухое конское ржание, дух лошадиного пота и свежего помета. И остановились у мутного окна приземистой будочки, откуда лился рваный свет огня.
- Как понимать? Очень просто. Вы бросили вызов Богу. Ты - великий Гермес и бог преисподней Аид со своей женой царственной Персефоной и псом, стерегущим ад - Цербером о трех головах отправились из Тартара, из мрака подземного царства мертвых наверх, на землю, чтобы отомстить за пролитую кровь Зевса его убийце, христианскому чудовищу, истребительнице богов, отвратительной Iepce.
Я только пожал плечами, не желая оскорблять несчастного.
- Это не чепуха, Гермес, а ритуальное погребальное шествие последних олимпийских богов со смертельными дарами для Герсы. Вы заткнули нос розмарином, чтобы не слышать ее ужасной вони.
Пьяная улыбка все же выскочила на мое лицо.
- И не важно, как это выглядело в реальности, - вздохнул мой спутник, - И какое было время - не важно. И как всех вас звали. Гермес стал Германом, Аид - ясновидцем, а Персефона какой-нибудь Розали или Роз… все это не имеет значения. И кто была Герса в тот момент, когда вы вышли на землю - тоже. Задача была ясна, если бы ты, Гермес, в союзе с Аидом и Персефоной и Цербером убили бы Герсу, то в ней была бы убита святая Елизавета - мать Иоанна Крестителя, и тем самым пришествие Христа отменилось… ммда.
И мой спутник постучал по стеклу, показывая пальцем: загляни туда, только осторожно.
Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун, вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровому металлу молотом.
- Это Гефест. Он совсем оглох и ничего не слышит, А там… - палец указал в угол.
Я увидел спящую на столе, - головой на руки - неопрятную пьяную бабу.
- Это Афродита.
- Богиня любви! Венера! - воскликнул я совершенно глупо нетрезвым языком.
- Да. И жена Гефеста… почти спилась. Если бы не мои связи, ее б давно упекли в психушку… Аф-ро-дии-и-та!
Протянул он с мечтательной грустью.
Но, вспомнил я, она же превратилась в пену, в морскую божественную пену у острова Лемнос… Гипнос противоречит сам себе.
Словно услышав нашу речь сквозь шорох осеннего дождя, Афродита подняла лицо, и я увидел спитые глаза цвета мочи на сизом лице старой вакханки.
- … рожденная в пене морской у острова Крит…
И вдруг - как ожог! - под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями… Эрот! в одной руке он держал лук, в другой - баночку "Пепси".
Но я промолчал. И мой спутник тоже ничего не сказал о порхающем золоте.
В конце-концов, сегодня я порядочно выпил.
Мимо прошел жокей с глазами сатира, он вел под уздцы мокрую лошадь с походкой Пегаса.
Мы стали прощаться.
И уже напоследок мой Гипнос вдруг таинственно наклонился к земле - тсс! - и с натугой оттащил в сторону брошенную ржавую батарею центрального отопления. Моим глазам открылась неглубокая яма, что-то вроде отверстия земляной жаровни, в которой потух огонь.
- Вот все, что осталось от олимпийских времен.
Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Вшноса. Я сразу узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего человека и утешая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней. Отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник муаровых траурных лент: Ахе-ронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал огнем, но не пламенем жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым светом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над лавирующей лентой Коцита стлался дымок торфяной гари.
Шатаясь как пьяный, не в силах оторвать свой взгляд от ада, держась за плечо Гипноса, я стоял над краем бездны и все глубже и глубже - бессмертной душой - по широкой спирали спускался вниз, озаряя полумрак печали золотым сиянием кадуцея, который крепко сжимал в правой руке. Вот уже хорошо видна с высоты священная роща черных тополей, роща плачущих вдов у каменистого спуска к Ахеронту, реке воздыханий; обычно она полна теней, потоком сходящих к переправе. Сегодня она была пуста! И душа моя вновь облилась ужасом: неужели ад обезлюдел?
Пролетев над клубами тополей, я увидел одинокую барку Харона, причаленную к берегу. Нос ладьи был вытащен на плоскую гальку, цепь сброшена вниз. Сама лодка была пуста, в осевшей корме плескалась темная вода, в которой просвечивала груда медных монет - плата за переезд, которую клали усопшему под язык. Тут же позеленевший от водного мха шест Харона, он тоже на дне! Стрелой промчавшись над зябкими холодными волнами к воротам Аида, я круто взмыл вверх, чтобы окинуть с высоты одним взглядом панораму античного ада. Ни одной души! Туман над Асфоделевым лугом. Его гробовой бархат пуст и нем. Мертвое сияние амфитеатра Элизиума; ступени и сидения, поросшие травой забвения. И наконец черные окна Эреба, дворца Аида! А как прежде сиял багрянцем его грозный кристалл, как кипел мрачными зарницами рубинного пламени! Окрестные горы уступами мрака уходили вверх. Ад безмолвсвовал.
В полном смятении чувств я устремился в центр мрака, к жерлу Тартара. Здесь царила летняя ночь и я, пролетая над кольцом Леты, обнимающей кратер, увидел в гладкой чернильной воде отражения звезд. И спустившись вниз, на лету, пробороздил ногой, стремительным росчерком смолистую воду, оставляя за собой треугольный косяк сверкающих брызг, отлитых из агатовой ртути.
Я видел, как капли взлетают вверх, но не слышал ни одного звука. Ад был абсолютно беззвучен!
А вот и само жерло стоужасного Тартара - идеальный конус, уходящий в центр земли. Я не вижу ни одного языка пламени там, где раньше жар обжигал лицо еще на подлете к Лете, да так, что закипали летейские воды. Ввинчиваясь - глубже и глубже - в жерло преисподней, я замечаю, что окружен непонятным мерцанием в воздухе… снежинки. В Тартаре шел снег! Бог мой Зевес! Здесь пылал в огненном колесе злобный тиран Иксион. Здесь мучались омерзительные мужеубийцы Данаиды, и изнывали от терзаний святотатцы Сизиф и Тантал. Здесь вопил от смертной казни великан Титий, которому два бессмертных грифа клевали печень. Наконец здесь, на самом дне адовой бездны, в медных стенах квадратной тюрьмы терпели муки титаны, восставшие против Зевса и свергнутые боги-отцы: оскопленный Уран и обугленный молнией Кронос, пожиратель Младенцев.
Когда мой кадуцей озарил морозным сиянием солнца медный квадрат последнего ада - навстречу свету не раздалось ни одного вопля, ни единого стона и вздоха осужденных на вечные муки. Встав подошвами золотых талариев на самую кромку ограды, я увидел только лишь нагромождение холодных камней, заключенных в мрачные стены, отлитые из медных монет, уплаченных мертвецами Харону за переезд к последним вратам. И только лишь камешек, сорвавшись из-под крылатых сандалий, лязгнув о землю, разбудил на миг мертвую тишину, первый и последний звук, который услышали уши.
Единственным напоминанием о Тартаре был слабый запах гари, которым пропитались остывшие камни. Высоко - как можно выше - подняв сияющий жезл, я с ужасом, чуть ли не плача, озирал в струящемся свете руины эллинского возмездия, гибель величайших проклятий, смерть кары, забвение приговора, оставление расплаты. Все кончено! Олимп отменяется…
"Молчание Тартара, - вырвалось из моего сердца, - вопиет с твоей вершины, Фавор!"
- Уже поздно, - мой спутник снял с плеча мою руку.
Я очнулся на поверхности земли и с недоумением уставился в близкое чужое лицо человека. Кажется, он пьян. А затем опустил взгляд к яме у своих ног, вроде тех земляных жаровен, где пастухи Пелопенесса обычно готовят пищу.
Я помог незнакомцу положить батарею на место. Ну и рожа!
Больше мы не сказали друг другу ни слова.
Я почти бегом вернулся через поле к трибунам и, пройдя через пустые лестницы и кассовый зал ипподрома, вышел к парадному вестибюлю в античном стиле. Ни одной души, если не считать одинокой старухи в камере хранения. Увидев молодое лицо, мегера по-собачьи облизнулась красным языком.
Она как две капли воды были похожа на мойру Ант-ропос, самую младшую и самую страшную из сестер, ту, что перезает нить жизни.
Уже совсем стемнело.
Дождь моросил с прежней тоской, выдаивая из обложных туч стеклянную кудель.
К остановке напротив сквера мчался по Беговой улице быстрый в огнях трамвай.
Я разглядел номер. 23. Мой!
Нарушая правила, я не стал спускаться в подземный переход, а перемахнул через невысокое ограждение и резво побежал по мостовой, перепрыгивая через змеи воды, перед пышущими злобой мордами машин.
Они громко гудели, стегая клаксонами неосторожного пешехода.
Мне повезло - водитель уже закрывал трамвайную дверь, но я успел вскочить на подножку и протиснуться в щель прохода, подобно хитроумному Одиссею, царю Итаки, когда-то миновавшему опасный просвет между ужасной Сциллой и чудовищной Харибдой. Трамвай покатил по рельсам.
Когда он остановится на перекрестке у светофора, я увижу тебя за рулем красивой машины. Наши глаза встретятся. Обещай, что ты помашешь мне рукой!