И вдруг он заметил, что давно уже говорит о другом: о её удивительных волосах и глазах, об улыбке, которую ни разу не видел, о том, какая она вся чудесная и какой он самый распоследний идиот, что загнал её в горы вместо того, чтобы носить на руках, кормить по утрам ягодами и поить молоком. И так далее. Она затихла, и он вдруг с удивлением почувствовал, что у него тоже мокрые глаза.
- Что ты сказал? - глухо спросила Дженни, продолжая прятать лицо у него на груди. - Повтори, пожалуйста. Ты сейчас что-то сказал…
Самое удивительное, что как раз в эту минуту он ничего не говорил. Просто в голову залетела случайная фраза из виденной когда-то пьесы "Последняя женщина сеньора Хуана": "Любовь, дурочка, это не тогда, когда задыхаешься от страсти. Любовь - когда задыхаешься от нежности".
Глава 50
Сын Макара и Айны
"Они были для нас оградою и днём и ночью во всё время,
когда мы пасли стада вблизи их".
Книга Царств
Снег и солнце… Вот что значит - горы. На солнце тепло, даже жарко, а снег не тает. Только с крыши слетают капли, будто весной, - плямс! плямс! Жестяная банка из-под тушёнки уже до краёв полна водой, капля летит прямо в центр, от неё круги бегут к краям, скатываются по блестящим стенкам. Там, где солнце, снег от воды пропадает, вокруг банки в снегу тёмная щель от воды. А с другого края солнца нет, там лёд, по нему вода утекает к стене дома. Серая тряпка вмёрзла в лёд. Со стороны похоже, будто белка.
Белки в лесу, скачут по деревьям. Прыгнет на ветку, сразу сугроб сверху на спину. Если на снегу валяются чешуйки от шишек, значит, на время задержалась белка. Подкрепилась и побежала дальше. Или рядом где-то уцепилась коготками в ствол и висит вниз головой - высматривает, кто идёт внизу.
А по ту сторону гор вниз головой висел человек, на заборе с колючей проволокой. Рук нет, рот раззявлен и язык вывалился, толстый, чёрный. Псы заходились от ярости, рвались с привязи, наскакивали. Рядом стояли двое в зелёном, курили. Дым противный.
Здесь другой дым, пахнет мясом. Со стороны тянет дымом, из-за дома. Это те, кто вчера приехал, на трёх машинах. Их было видно издали, от шлагбаума. Синяя большая машина пошла резко вперёд, тормознула прямо у дома, да так, что из-под колёс во все стороны полетел снег с грязью.
Четверо выскочили, в пятнистых куртках и чёрных беретах, автоматы навскидку, как по ту сторону гор. Один к двери в дом побежал, исчез за дверью, прочие остались - шарят глазами по сторонам. Следом остальные две машины подползли, из хвостовой ещё трое вышли, стали вытаскивать чемоданы и коробки из багажника. А из средней машины показались двое - он и она.
Он - чернявый, в клетчатой куртке с капюшоном, в руке мобильный телефон. Ботиночки на тонкой подошве, на правом шнурок развязался. Не заметил, быстро идёт к двери, намокший шнурок от шагов взлетает, как плеть.
По ту сторону гор свистела мокрая от крови плётка, с чавканьем врезалась в месиво. "Сука, вот же сука, - кричал человек в зелёном, и по его лицу текли слёзы, - за что пацанов резал, ваххабит, блядь, сука, мальчишек - за что! забью, гадина! отойдите, бляди, застрелю! отвали, гад…" Женщину рядом держали двое, она закрыла лицо руками, плечи дрожали.
Эта, которая приехала во второй машине, зябко дёрнула плечами. Уснула, видать, пока ехали, вот и достаёт горный зимний воздух. Рыжая. Тоже пошла к дому, юбка летает из стороны в сторону. На крыльце встала, потянулась, отломила с навеса сосульку, лизнула.
Сука Чака розовым языком слизывала ещё тёплую кровь с волосатого живота расстрелянного, валяющегося безжизненной куклой у колючки, рядом с кучей мусора. Когда подлетел Барс, повернула к нему морду с чёрными висюльками у пасти, рыкнула предупреждающе, но подвинулась - с Барсом шутки плохи, Барс главнее.
Чернявый здесь самый главный - сразу видно. Не успел войти в дом, как тут же обратно вылетел. Шнурок, правда, успел завязать. Что-то ему там не понравилось. Сразу люди в беретах подскочили, слушают. Сперва кричал, вроде ругался, а как рыжая подошла, сбавил тон. На часы показал. Те, в беретах, закивали, потом ещё двое в дом зашли, а четвёртый схватил пакет и засеменил к ёлкам, догонять рыжую с чернявым.
Там, под ёлками, деревянный стол, вокруг спиленные пни. Выставил на стол два стеклянных бокала, потом бутылку достал с серебряным горлом. Слышно, как зашипело и хлопнуло.
Так же хлопали дешёвые китайские петарды на улицах Черкесска, раскупаемые местными мальчишками в коммерческих ларьках на неведомо как добытые деньги. Милиционеры, хватавшиеся на первых порах за кобуру при каждом взрыве, попривыкли со временем, перестали дёргаться. А девчонки, ради которых вся пальба и затевалась, так и не привыкли - визжали и закрывались платками. А может, прикидывались, старая, как мир, игра.
Рыжая тоже решила поиграть - бокал с пузырящейся жидкостью отодвинула, мотает головой, что-то говорит. Но с чернявым не забалуешь. Схватил горсть снега, бросил, снег рассыпался по рыжим волосам. Схватил ещё горсть. Рыжая побежала в сторону от стола. Чернявый догнал, подхватил на руки. Легко, как куклу. Рыжая замерла, уткнулась лицом к нему в капюшон. Понёс обратно. Что-то сказал. Рыжая взяла покорно со стола бокал, дала ему отпить, сама сделал глоток. Потом снова спрятала лицо в капюшон, рука с бокалом опустилась. Шампанское льётся на снег.
Из дома выскочил человек в берете, побежал к столу. Сказал что-то чернявому. Тот кивнул и понёс свою рыжую к дверям. Который в берете - засеменил рядом, всё норовил подхватить бокал, если рыжая уронит. Почти уже у самого порога - подхватил.
Люди в беретах и водители собрались у машин, повернулись к дому, смотрят на освещённые окна. В одном окне свет погас, потом в другом, в третьем. А в четвёртом остался, слабый такой, мерцающий. Свеча на подоконнике. "Порядок, - сказал один, видать, старший, - значит, такой будет расклад: вы трое - в дозор, ты - на дрова, ты и ты - на мясо. Остальным отдыхать пока. До утра время наше". Все дружно заржали. "Тихо вы, козлы, - скомандовал старший, боязливо покосившись на окно со свечой, - охренели совсем".
- Курорт тут, чисто курорт, - кряхтел водитель, разваливая ржавым колуном сосновые кругляки. - Чистый курорт. Воздух-то! Снежок. Горы, - каждое слово произносилось им на выдохе, под стук разлетающихся поленьев. - Сейчас бы взять какую-никакую - и в стожок.
При этом он с явной завистью покосился в сторону освещённого свечой окна.
Ночь прошла тихо. Когда рассвело, со стороны шлагбаума прошли трое из ночного дозора. Через несколько минут из сторожки показались остальные. Зевали, рассаживаясь за столом, заваленным оставшимися с вечера грязными мисками, шампурами и кусками подмёрзшего хлеба. Разливали из термосов дымящийся коричневый чай. Старший сказал строго: "Вчера не проследил: чтоб больше бардака такого не оставляли; увидит - заругается". "Да чего он там увидит, - возразил ему кто-то, - ты пойди послушай под окном, там такая музыка, понимаешь, я даже возбудился…" Опять заржали, но аккуратно, с оглядкой.
Пёс осторожно приблизился к столу. Эти люди никак не проявляли враждебности, скорее, симпатизировали ему, хотя никак не могли знать историю его жизни. Сразу после приезда они заметили его на крыльце дома, где пёс лежал, внимательно наблюдая за шумным чернявым. "Вот зверюга, мужики, - сказал старший, - не маячь, не маячь, а то хватит зубами - ногу как спичку поломает".
И старший был прав. Однако его слова на отношение приехавших повлияли скорее положительно, они заговаривали с псом, бросали ему куски жареного мяса и хлеба, а не другую еду. Потрепать за загривок никто тем не менее не отважился.
Но это неважно. Если бы пёс, как и многие его собратья по ту сторону гор, привык к другой еде, для него никакого значения не имело бы - трогают его руками или нет. Важно было бы единственно - насколько остро ощущается голод. И если достаточно остро, то человек, своими руками разрушивший взращённый поколениями службы запрет, стал бы первой и самой лёгкой добычей. Поэтому по ту сторону гор их и держали на цепях, не позволяя охотиться самостоятельно, а лишь забрасывая за проволоку ещё тёплые человеческие тела.
Собаку можно легко приучить к человечине - превратить её в профессионального людоеда труднее, но тоже можно. Вопрос времени. Время это зависит от породы. Грязно-белые с вытянутыми тупыми мордами и коричневые с черным, на длинных ногах, единым касанием перегрызавшие шейные позвонки, как правило, превращались в людоедов за вполне приемлемый срок. С овчарками было сложнее, хотя если начинать работу прямо со щенком, тоже получалось довольно быстро. Иногда мешало происхождение - до поры.
Бабку пса звали Марой. Из части её имени и части имени деда получилось имя отца - Макар. Потом от Айны Макар родил сына. И так получилось, что его имя, образованное по тем же правилам, совпало с именем деда - тоже Карай.
Многое, почти невероятное, надо совершить с потомственным сторожевым псом, чтобы он осознанно стал людоедом. Хотя заставить питаться человечиной можно - ничем пёс не лучше человека, который, как известно, вполне может употреблять в пищу себе подобных.
Когда начинённый взрывчаткой автомобиль разнёс ограду из колючей проволоки, в вонючем дыму беспорядочно заметались человеческие фигурки и вылетели из рушащейся стены стальные цепи, державшие собак на безопасном от хозяев расстоянии, Карай ушёл - сперва на окраину города, потом дальше, где торчали на горизонте чёрные горы. За горами и обнаружилось это самое место - спокойное, тихое, пахнущее снегом и хвоей.
Здесь его, сразу освоившего крыльцо большого каменного дома, рядом с блестящей консервной банкой, не то чтобы приняли, но не гнали и пару раз в день выносили ему миску, которую он, дождавшись, пока люди удалятся, жадно вылизывал длинным красным языком. И воспоминания о другой еде постепенно стали уходить.
Воспоминания вернулись неожиданно, когда приехали шумные люди на автомобилях, которые стали жарить мясо на костре и бросать ему куски. Люди напомнили ему оставшихся по ту сторону гор хозяев - они были так же одинаково одеты, у них было оружие и широкие сверкающие ножи, которыми они легко рассекали дымящуюся баранину. Эти люди, очевидно, служили чернявому и его рыжей подруге, охраняя от злого умысла. Но у людей лучшие конвоиры получаются из собственных охранников.
Чернявый же, начальствуя над своим сопровождением, удивительным образом на хозяина не походил, он был из другого племени. И это безошибочно понималось псом, немедленно испытавшим при его появлении тянущую тоску и безотчётный страх. Затем страх сменился новым, более острым чувством, возникшим, когда в некий день чернявый и рыжая проходили неподалёку. "Красивый, - сказала рыжая, - настоящий сэвидж, но домашний, я думаю - можно его погладить?"
Пёс уловил призрак движения протянувшейся к нему руки, вдавился в доски крыльца и предупреждающе рыкнул. Именно в этот момент он безошибочно опознал на рыжей и её спутнике знакомое только ему и его оставшимся в Ханкале собратьям клеймо другой еды.
Девушка слабо вскрикнула, чернявый легко отодвинул её в сторону и присел перед Караем на корточки.
- Посмотри-ка мне в глаза, - сказал чернявый. - Ты почему рычишь? Зачем ты пугаешь мирных людей? Ты же обычный сторожевой пёс, без ошейника. Ты должен любить людей, а не рычать на них. Дай-ка лапу.
В глазах человека пёс увидел весёлое безумие, понял, что сейчас его начнут трепать по загривку и, не на шутку испугавшись того, что неминуемо должно произойти следом, метнулся в сторону, залившись хриплым лаем.
Сбежалась охрана, отгородившая чернявого и рыжую от пса. Старший замахнулся черным, остро воняющим сапогом, но чернявый крикнул повелительно, и охрана успокоилась. Отошла, бросая на пса подозрительные взгляды.
- Взбесился, что ли? - спросил один из охраны, оглядываясь. - Всё время спокойный был. У-у, волчара…
- Присматривай за ним, - приказал старший. - Мало ли что.
Но особо присматривать не пришлось, потому что чернявый и девушка на улице практически не появлялись - всего два или три раза вышли они из дома, где на подоконнике горела свеча, да ещё как-то днём девушка показалась на крыльце одна, сделала несколько неуверенных шагов к соснам, где на разложенных на снегу спальниках живописно загорали сменившиеся охранники, остановилась и прикрыла шарфом рот, когда старший вскочил и быстро пошёл ей навстречу.
- Какие проблемы? - стараясь быть любезным, спросил старший. - Чем помочь?
Девушка помотала головой, повернулась и побежала обратно. Старший вернулся на место.
- Ну ва-аще! - произнёс он в небо. - Ва-аще. Губы, заметили, в каком состоянии? Тут у них медпункт есть, интересно? Ещё сутки в таком режиме протрахаются - можем не довезти.
Начавшаяся вечером того же дня непонятная суматоха растревожила пса. Мимо шлагбаума засновали чужие машины. Из них выскакивали люди, совали старшему пакеты, иногда шептали что-то на ухо, он кивал головой, показывал на окно со свечой и красноречиво разводил руками. Потом очередной прибывший сунул ему невиданных размеров мобильный телефон с длинной антенной. Старший сказал "алло", потом отодвинул аппарат от уха, посмотрел на светящийся зелёным экран и отрапортовал в микрофон: "Так точно, шестьдесят семь восемь ноль, слушаю". С полминуты молчал, бросая наверх тревожные взгляды, потом заорал неожиданно охрипшим голосом:
- Первомай! Платон Михалыч! Первомай! Первомай!
Вновь прибывшие автомобили стали поочерёдно исчезать в темноте. Через четверть часа за ними тронулись две из ранее прибывших машин. В одну из них, прикрывая со всех сторон, запихнули чернявого. Третья машина, только с водителем, ушла за шлагбаум и там, за деревьями пропала из виду. Остались двое охранников да рыжая девушка, вышедшая на крыльцо. Совсем уже стемнело, и псу не было видно, плачет она или нет. Он заметил только, что она засунула в рот кончики пальцев обеих рук и быстро-быстро грызёт ногти.
Глава 51
Что было
"Снова и снова всё то же твердит до вечерней тьмы
Не заключайте мира с медведем, что ходит, как мы".
Редьярд Киплинг
Ни единое пожелание, заскочившее в голову к Платону, не исчезало само по себе. От уговоров умных людей, объяснявших, что это пожелание есть несусветная и совсем уж несвоевременная глупость, тоже ничего не происходило. Здравыми возражениями можно было добиться только того, что в невозможности немедленно получить искомое Платон тут же начинал усматривать злокозненное противодействие со стороны собеседника, который на самом деле искренне желал ему добра. От подобных вещей отношения могли серьёзно испортиться.
Ларри про это знал. И хотя время от времени он, тем не менее, срывался и начинал что-то доказывать, в большинстве случаев предпочитал тихий саботаж, прикрываемый словечками типа - не успел, забыл, не так понял.
Невинные хитрости, вполне понятные Платону, заставляли его искать обходные пути, напрямую обращаясь к людям, для которых забыть или не успеть означало немедленное увольнение.
Платон мог сколько угодно думать, что именно он нанимает и выгоняет служащих. На самом деле, даже оставленная в Москве Мария, преданная Платону, при получении любого указания, вызывающего у неё хоть малейшие сомнения, немедленно и напрямую связывалась с Ларри.
Как было отмечено, внезапно обнаружившаяся тяга Платона к рыжей американской журналистке не вызвала у Ларри ничего, кроме глухой ярости. Когда эту парочку ещё только доставили в особняк на Солнечной, он сразу определил явную угрозу. При всех очевидных политических дивидендах вероятность того, что от них придётся избавиться, была чрезвычайно высока. В этой ситуации прямые контакты с Платоном представлялись категорически неприемлемыми. Если, однако же, будет сильно настаивать, то ничего не поделаешь, хотя самое разумное - потянуть время. Высылка гостей в аул, вполне оправданная логически, решала и эту задачу.
Дальнейшие события подтвердили правоту Ларри. Похищение и последующее исчезновение Ильи Игоревича, разгром аула и появление в непосредственной близости абреков Фредди Крюгера - после всего этого даже Платону должно было стать очевидным, что очередной объект страсти нежной лучше подобрать в другом месте. Тем более, что ничего примечательного в рыжей вешалке Ларри обнаружить не мог. Стандартам, которые Платон установил для себя в последнее время, она не соответствовала. Достаточно отметить, что ей было за двадцать пять, а Платон отметал всех, кому больше девятнадцати.
Ещё когда аул не был стёрт с лица земли, Ларри спросил, глядя в потолок:
- Мне, знаешь, интересно… Вот рыжая журналистка… Тебе, вроде, понравилась. Я не понял. Ни кожи, ни рожи.
- Хочешь сказку? - сказал в ответ Платон, посмотрев на Ларри исподлобья и начав расставлять фигуры на шахматной доске. - Старую восточную сказку?
- Давай.
- Жил-был один султан, и у него в гареме было триста жён. А султану к моменту начала сказки исполнилось сто двадцать лет. И вот в один прекрасный день он почувствовал, что жены перестали, знаешь, его волновать. Совсем. Он, как и положено султану, решил, что всё дело в жёнах. Вызвал главного евнуха и говорит - о евнух, я даю тебе три дня, чтобы ты нашёл женщину, от которой у меня закипит кровь; если найдёшь - прикажу построить тебе золотой дворец; а если не найдёшь, тогда тебя посадят на кол; время пошло. Евнух посмотрел на часы и побежал исполнять. В первый день он искал султану женщину на невольничьих рынках, во второй - в городских кварталах, потом ещё где-то - скажем, в пригородах. Ни фига. Дело в том, что у султана в гареме был собран весь цвет тогдашней женской красоты, и ничего более достойного евнуху не попалось. Тогда он сообразил, что поутру его будут сажать на кол, пошёл в какой-то портовый кабак, взял вина, напился до изумления и заплакал. Очень на кол не хотелось. А в этом кабаке сидел пьяница-грек, увидел евнуха и говорит - о евнух, почему ты так горько плачешь? Евнух сказал, что на рассвете должен представить султану женщину, от которой у того закипит кровь, иначе секир-башка. А он уже три дня такую женщину ищет - и все в пользу бедных. Так это же очень просто, говорит грек, давай я тебе помогу; только надо вина выпить. Короче говоря, они всю ночь пропьянствовали, а как рассвело, грек потащил евнуха на невольничий рынок. Там женщины выставлены. Грек пошёл вдоль ряда, потом, даже до конца не дойдя, остановился, ткнул в одну пальцем и говорит евнуху - вот эту и веди к султану. Евнух посмотрел, и у него глаза на лоб полезли: мало того, что не красавица, так ещё ноги короткие, груди, считай, никакой нету и рябая в придачу. Он и понял, что грек его кинул особо циничным способом, заплакал ещё пуще, а уродину всё же купил и повлёк во дворец, потому что другого выхода всё равно не было.
- А дальше что?