- Никак. Просто веселые слова. Чаби-чараби прислал вам привет. У чаби-чараби родственников нет. Хочешь подарю насовсем? Ты будешь говорить мою поговорку, а я буду молчать, как рыба.
- Нет, я не могу принять такой дорогой подарок, - улыбнулась Надя.
- Почему не хочешь? "Чаби-чараби" - хорошая поговорка. Сам придумал.
- У меня нет хорошей поговорки взамен.
- Не надо взамен. Бери без замена. Эх, не хочешь, чаби-чараби. Пропадает зря щедрость большого сердца.
Тофика Алиева Марат Антонович тоже, пригласил а пресс-центр, и он успел уже к открытию слета сочинить стихотворение про Гагарина.
- Слушай, - наклонился он к девочке, заглядывая в глаза сквозь играющие на стеклах очков красноватые блики. - Ты любишь стихи?
- Люблю.
- Хочешь, я тебе буду сочинять каждый день по два стихотворения, как для газеты пресс-центра?
- Хочу.
- Тогда бежим к морю смотреть волны при луне. Там знаешь какие сейчас волны, чаби-чараби. Мы вернемся к четвертому куплету.
Надя засмеялась. В песне о барабанщике не было четвертого куплета.
- Сбежим, - согласилась она.
Тофик и Надя ринулись вниз под гору, и, пока долетали до них голоса с костровой площади, они повторяли на бегу третий куплет:
Если ты вместе с друзьями
В трудный отправился путь,
Будь самым стойким и смелым,
Будь барабанщикам, будь!
На середине спуска Тофик остановился, собираясь о чем-то спросить. Надя, не ожидавшая этого, налетела на него, и оба чуть не упали. Чтобы сохранить равновесие, они ухватились друг за друга и тут же поспешно отстранились.
- Побежим, чаби-чараби, дальше, - смущенно сказал мальчишка.
Подгоняемые крутым спуском, они понеслись наперегонки к темнеющей внизу кромке берега, устланного морской галькой.
У самой воды Надя остановилась и замерла, неподвижно глядя вдаль. Она вслушивалась в шелест гальки и в шум разбивающейся о скалы воды. Море и небо сливались на горизонте, и огни далеких звезд казались огоньками загадочных корабликов.
- Хорошо здесь, нравится, да? - спросил Тофик.
Надя сбросила тапочки, сняла гольфы и, осторожно касаясь пальцами морской гальки, пошла вперед. Пенный гребешок волны разбился об ее коленки, осыпал брызгами. Надя радостно вскрикнула, но осталась на месте.
- Вы прошли "Евгения Онегина"? - спросила она.
- Прошли, да. Почему спрашиваешь?
Большая волна накатилась, посверкивая белым гребешком. Надя резво бросилась бежать от моря, чувствуя, как оно из-под ног выхватывает мелкие камушки, весело щекоча ступни.
- Зачем спрашиваешь про "Онегина"?
- Это оттуда море, - объяснила она. - То самое море из "Евгения Онегина". Из первой главы, понял? Мария Раевская стояла здесь, где я, а Пушкин сидел там, - она махнула рукой в сторону большого камня. - У Айвазовского есть картина. Это самое место. "Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам".
- Я знаю дальше, - оживился Тофик. - Подожди, не читай. Это я должен читать. Стой, как Мария Раевская, а я буду, как Пушкин, читать.
Он подбежал к камню, вскарабкался на него и крикнул:
- "Как я хотел!" Нет! "Как я желал тогда с волнами коснуться…", - взмахнул рукой и замолчал.
Дальше у Пушкина следовала строчка: "Коснуться милых ног устами".
- Я лучше другие стихи тебе прочту, - предложил Тофик, - не из программы.
- Не надо, - остановила его Надя.
В ее голосе прозвучали иронические нотки.
- Почему не надо?
- Потому, что я не Раевская, а ты не Пушкин.
- Да, - согласился Тофик. - Я не Пушкин. А ты все равно Раевская.
"А "Коснуться милых ног устами" не мог произнести", - подумала Надя и засмеялась, как взрослая над маленьким.
Возбуждение дня было так велико, что никто сразу заснуть не смог. Лежала и Надя с открытыми глазами. А стоило ей зажмуриться, как ей представлялись отдельные самые яркие эпизоды праздника. Пламя на костровой площади и бьющееся на ветру красное полотнище с эмблемой клуба юных друзей искусства смешивались, и получался один гигантский костер открытия слета.
- А я не желаю спать, - неожиданно сказала Оля.
- А что ты желаешь? - спросила Люда, сладко потягиваясь.
Большеглазая медлительная девочка потягивалась с грацией ленивой кошки. Домашние ее звали Кисой, но здесь она была просто Люда из Черкасс. Утром после завтрака, когда все уже занимались делом, скрипнула дверь, и в комнату пресс-центра заглянула грациозная Люда.
- Я хочу работать в пресс-центре, - сказала она нараспев и добавила: - У вас тут весело.
- А что ты умеешь? - поинтересовался Марат Антонович.
- Я ничего не умею, - все так же нараспев ответила она. - У меня нет никаких талантов.
Ответ рассмешил всех, и Марат, улыбаясь, сказал:
- Просто счастье, что ты к нам пришла. А то мы собрались тут одни таланты. Оля репортажи пишет, Надя рисует, Тофик рифму к рифме подбирает, я руковожу, и некому выполнять обязанности секретаря редакции. Ты будешь им. У тебя почерк хороший?
- Хороший, когда постараюсь. Значит, вы меня возьмете? - и обвела всех доверчивым взглядом.
- Конечно, чаби-чараби, - поставил точку Тофик.
Так в пресс-центре появился секретарь, и через насколько дней все убедились, что Люда на этом месте талантлива и незаменима…
- А я хочу бросаться подушками, - после паузы сказала Оля.
- Ну и бросайся, - подзадорила ее Рита.
Эта девочка из Свердловска до приезда в Артек тоже считала себя художницей. Она довольно прилично работала акварелью и маслом, но, увидев рисунки Нади, наотрез отказалась делать иллюстрации и писала только шрифтовые заголовки.
Рита была низенькая, настоящая коротышка. Но зато она имела самые длинные косы в Артеке.
- Девочки, она хочет бросаться словами, а не подушками, - медленно, нараспев проговорила Люда-киса. И едва она закончила, как над ней в темноте пролетел большой белый снаряд и плюхнулся на соседнюю кровать. Там спала Ира Апрельмай. Пружины матраса под ней взвизгнули, и обе подушки, сначала чужая, а потом своя, полетели в Олю.
- Надька, наших бьют! - крикнула Рита, вскочила и принялась раскручивать над головой одеяло.
Началась всеобщая потасовка. У чьей-то подушки прорвалась наволочка, и в воздухе замелькали белые перышки и пушинки. Надя тоже сгребла подушку, но никак не могла выбрать момента, чтобы швырнуть ее.
Гейле очень понравилась эта игра. Она подпрыгивала на кровати и хлопала в ладоши:
- И я хотел! Давай! Давай! Пора! Давай! И я!
- Получай-держи! - крикнула Оля.
Гейла радостно поймала подушку, опрокинулась с ней навзничь и захохотала. А вокруг тотчас раздалось несколько боевых кличей:
- За Австралию!
Надя наконец швырнула подушку, но в это время открылась дверь и Милана остановилась на пороге изумленная.
В палате воцарилась тишина. Все сделали вид, что спят, даже Люда, у которой не осталось ни подушки, ни одеяла. Застигнутая врасплох ярким светом, она зажмурилась и лежала на своей кровати в маечке и трусах, оставлявших открытыми цыплячьи ключицы и ноги.
- Чья это подушка? - трагическим голосом спросила вожатая.
- Моя, - ответила Надя и посмотрела доверчиво и беспомощно.
Милана всплеснула руками:
- Надя! - ужаснулась она. - Серьезная воспитанная девочка, - и, покачав головой, начала снова: - Надя, от тебя я этого просто не ожидала.
- Чего вы к ней пристали? - не выдержала Оля. - Отдайте подушку.
- А где твоя подушка, адвокат? - повернулась к ней Милана.
- Я не адвокат, а школьница, - сказала девочка и, не выдержав взятой на себя роли, улыбнулась, приглашая вожатую отнестись с юмором к тому, что произошло.
- Очень приятно познакомиться, школьница. Так где же твоя подушка, школьница?
- Я отдала ее Гейле. Она гость, из Австралии. Мир-дружба.
- Мир-дружба, - оживилась Гейла. - Мир-дружба, - закивала она радостно головой, думая, что помогает вожатой разобраться в несерьезности происшествия.
- А где твое одеяло? - тронула Милана за плечо Люду.
- Не знаю. Наверное, оно упало. Я брыкалась во сне.
- Ну, конечно… Ты тоже из пресс-центра, - вспомнила вожатая и уточнила: - Все трое из пресс-центра. Ну, так пусть с вами разбирается Марат Антонович.
Она вышла, не оглядываясь и не погасив света, давая понять, что разговор только начинается.
Когда пришел Марат, в палате был идеальный порядок. В темноте спокойно поблескивали погашенные плафоны, сквозь раздвинутую стеклянную стану, выходящую к морю, дул влажный ветерок. Взлетала и падала легкая штора.
Вожатый прошел к раздвинутой стене, слегка пригибаясь, словно сзади него показывали кино и он боялся, что тень от головы появится на экране.
- Света зажигать мы не будем, - сказал он, - поговорим так.
Девочки притаились.
- Спите, разбойники, или притворяетесь?
В его голосе не слышалось вражды и нравоучительных интонаций, и девочки осторожно зашевелились.
- Спим, - грустно сказала Надя.
- Дрыхнем без задних ног, - поддержала ее Оля.
- Ага, - подтвердила Люда.
- Насколько я понимаю, отозвались все главные виновники происшествия.
- Не все, - вздохнула Рита.
- Еще одна объявилась. Теперь все?
Марат говорил и чувствовал: нет в его голосе металла. Он отчетливо понимал, что не подходит со своим маленьким ростом и улыбчивым настроением для строгого педагогического разговора. И вообще он не понимал, зачем Милана послала его сюда. Ну, бросалась Надя Рощина подушками. Ей же в конце концов не сорок лет, а пятнадцать. Было бы странно, если бы она не бросалась.
- Ну и хорошо, что спите, - сказал он. - Это от вас и требуется. Обсуждение вашего поведения отложим на утро.
- Нет, Марат Антонович, так не годится, - сказала Оля, - сами говорили, что нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Завтра мы еще что-нибудь натворим.
Она тихонько засмеялась. И на других кроватях послышались смешки.
- Значит, вы все-таки не спите?
- Мы проснулись, - сообщила Рита. - Правда, девочки?
- Мы проснулись, чтобы вы нас немножко повоспитывали сегодня, - мечтательно произнесла Люда, глядя в потолок.
Девочки уловили, что он хочет сбежать от обязанностей взрослого человека, не желает читать им нотации, и радостно оживились.
- Ну и ну, - засмеялся он. - Какие вы, оказывается, невоспитанные. Не можете уснуть без колыбельной песни.
Всех рассмешило, что Марат назвал нотацию колыбельной песней. Люда от восторга пискнула, Ира Апрель-май так громко хмыкнула в одеяло, что вызвала оживление в палате.
- Ну, так вот, - остановил их вожатый, - подушками бросаться нехорошо. Это безобразие. Я вполне согласен с Миланой Григорьевной. И вы согласны с ней и со мной, а значит, делать этого больше не будете. А будете сейчас спать без задних ног и видеть цветные и черно-белые сны. Спокойной ночи!
- У-у-у! Так коротко, - огорчилась Оля. - Колыбельные песни не бывают такими короткими. Колыбельная песня должна быть длинной и красивой.
- Вы что, - засмеялся вожатый, - может быть, в самом деле собираетесь заставить меня петь колыбельные песни?
- Мы будем лежать тихо-тихо, - пообещала очень серьезная Ира Апрельмай.
- Забавно, - покачал головой Марат. - Я не знал, что мне придется петь в Артеке. Нас этому не учили.
- А вы расскажите, как стихи, - предложила Оля.
В палате возник шумок, подтверждающий, что все согласны с Ирой Апрельмай и Олей. А потом наступила тишина ожидания. Слышно было только, как шелестит ветер шторой и далеко внизу накатывается на гальку и сползает назад море.
Марат решил все обратить в шутку. Он театрально кашлянул и продекламировал первые две строки колыбельной песни, которые ему показались подходящими для такого случая:
Баю, баюшки, баю,
Баю Оленьку мою.
Никто не пошевельнулся, все ждали продолжения. Смущенный вниманием, которое с каждым мгновением все нарастало, он прочитал дальше:
Как на зорьке, на заре
О веселой о поре
Птички резвые поют,
В темном лесе гнезда вьют.
Соловейко-соловей,
Ты гнезда себе не вей,
Прилетай ты в наш садок,
Под высокий теремок,
По кусточкам попорхать,
Спелых ягод поклевать,
Солнцем крылышки попреть,
Оле песенку пропеть.
- Это вы с ходу про Оленьку сочинили? - удивилась Люда.
- Нет, это Римский-Корсаков сочинил. В опере "Псковитянка", вернее, в прологе к опере, эту песенку поет своей дочери Оленьке Вера Шелога. Отцом Оленьки был Иван Грозный.
- У нашей Оли отец Иван Грозный, - хохотнула Ира Апрельмай, но ее никто не поддержал.
- Марат Антонович, а еще какие-нибудь колыбельные песни вы знаете? - тихо спросила Надя.
- Знаю, - он щелкнул в воздухе пальцами. - Я вам прочту колыбельную песню Марины Цветаевой:
Дыши, да не дунь,
Гляди, да не глянь,
Волынь-криволунь,
Хвалынь-завирань.
Колыбельную песню Цветаевой Надя слушала с особым настроением доверчивости и благодарности. Ей казалось, что ту, первую, вожатый прочитал для Оли и для всех, а эту читает только для нее:
Лежи, да не двинь,
Дрожи, да не грянь,
Волынь-перелынь,
Хвалынь-завирань.
Слова были непонятные, колдовские, но музыка их завораживала, убаюкивала.
Марат читал с удовольствием стихи. Когда Милана приложила ухо к двери, она услышала:
Лови, да не тронь,
Тони, да не кань,
Волынь-перезвонь,
Хвалынь-целовань.
Милана на цыпочках отошла от двери. Она была в недоумении. Она не понимала, что происходит. Да и Марат не понимал. Он читал все новые и новые песни, которые слышал в детстве или узнал уже взрослым: и "Казачью колыбельную" Лермонтова, и андалузскую Гарсиа Лорки, и колыбельную песню Моцарта. Он купался в тихой музыке, доносящейся к нему из страны детства, как купаются сказочные герои в молоке, чтобы выйти обновленными. Его московские госфильмофондовские знакомые страшно удивились бы, если бы узнали, как странно на него повлиял Артек. "Впал в детство", - сказали бы они.
"А может быть, выпал из скучной взрослости?" - подумал Марат. Там, дома, в Лаврушинском переулке, в его кабинете на стене была фреска. Он проспорил эту стену одному известному актеру, который баловался живописью, писал картины по сухой штукатурке. С дерзостью самоуверенного дилетанта актер изобразил в центре умопомрачительное языческое солнце с отходящими в стороны рогами буйвола, а по краям поместил двух обнаженных женщин. На коленях у них сидели синие птицы. "Хорошо бы закрасить хищные кричащие тела женщин, - подумал он, - и попросить Надю Рощину нарисовать на этом месте что-нибудь тонкое и нежное, как колыбельная песня Моцарта".
После ухода вожатого Надя заснула не сразу. Она лежала с закрытыми глазами и молчала. Ей хотелось продлить ощущение непонятной тревоги, от которой сладостно замирало сердце.
Глава IV. Тайна
Бег солнечных разноцветных каруселей продолжался. Под звуки горнов и бой барабанов хоровод мальчишек и девчонок мчался через стадион, костровые площади, крыши соляриев, через раздвинутые стены палат. У Нади кружилась голова от высоты и счастья. На одну минуту с этих каруселей сдернул ее Тофик Алиев, чтобы показать волны при луне, на одну минуту ее сдернула Оля, чтобы поговорить по секрету.
- Как ты считаешь, Марик, по-твоему, красивый? - спросила подружка.
Они стояли в темной аллее Нагорного парка. Прозвучал сигнал отбоя, но Оля не пускала Надю, ждала, что та ответит.
- Марик?
- Ну, наш вожатый. Он же Марик. Сколько раз тебе говорить?!
- Марат Антонович, - поправила ее Надя испуганным голосом. - Не знаю.
В темноте ярко белели форменные рубашки девочек, стоящих друг против друга. Глаза немного привыкли к сырому сумраку ночи, и свет от рубашек высветлил лица. Во взгляде одной девочки было замешательство, во взгляде другой - смущение, прикрываемое уверенными словечками.
- По-моему, он ничего себе, наш вожатый, хоть и маленького роста, - сказала Оля. - С колыбельными песнями у него получилось ничего, да? Классно прочитал. Как ты считаешь? Он тебе нравится? А знаешь, кто был самым первым вожатым?
- Кто? - спросила Надя, чтобы не отвечать на первый вопрос.
- Пугачев, - засмеялась подружка, - в "Капитанской дочке". Помнишь, там есть глава "Вожатый"? Он для Гринева был вожатый, когда они заблудились в буране. А Марик для нас вожатый, хоть мы и не заблудились.
Она говорила шутливо, но обстановка, в которой все это происходило: сырая темнота, тревожно шумящие деревья, - делала их встречу серьезной и важной. Когда Оля произнесла имя Пугачева, что-то кольнуло Надю. Перед глазами промелькнуло несколько портретов Пугачева из коллекции вырезок, которую собирал отец: гравюра Рюотта с цепью на переднем плане, портрет, заказанный Пушкиным для "Истории пугачевского бунта". Имя второго художника она не помнила.
- У них глаза похожи, - сказала Надя. - У Марата Антоновича и у Пугачева глаза похожи.
- Конечно, у них глаза похожи, - согласилась Оля и, помолчав, добавила: - Ты мне не ответила. Помнишь, о чем я тебя спросила?
- О чем? - сказала Надя нехотя.
- Ну, нравится он тебе или нет? - И вдруг решительно и гордо, добавила: - Мне нравится. Жалко, что он вожатый, правда?
- Да, - тихо кивнула Надя.
- Но все равно давай вместе будем к нему хорошо относиться.
Надя могла бы сказать, что и так хорошо относится, но она понимала, что Оля в свое предложение вкладывает более глубокий смысл.
- Давай, - согласилась она.
- Будем делать все так, чтобы у него не было никаких неприятностей. Это, конечно, больше меня касается, но я возьму себя в руки. Я умею, если захочу.
- Да, - согласилась Надя.
Предложение Оли застало ее врасплох. Они вышли на освещенную аллею и припустились наперегонки. У Пушкинской беседки остановились перевести дух и пошли шагом. Чугунная доска с профилем поэта была ярко освещена фонарем. Надя вспомнила, как Тофик взмахнул рукой и замолчал, не мог произнести слова: "Коснуться милых ног устами…"
- Тебе нравится Мария Раевская? - спросила она у Оли.
- Не знаю, - пожала та плечами. - Вообще-то она красивая.
- Ей было тоже пятнадцать лет, как нам с тобой, когда она здесь ходила.