– Может быть, когда-нибудь это сумасшествие закончится. В один прекрасный день ты, может быть, сможешь вернуться. Послушай, любовь моя, мы не можем здесь дольше оставаться – это слишком рискованно. Теперь последнее: мне нужен номер твоего телефона, домашнего телефона. Да, я знаю, что мы договорились о том, что я никогда не буду звонить тебе. Но я больше не увижу тебя до тех пор, пока ты не окажешься в безопасности на Западе. Может ведь существовать – хотя бы самая малейшая – вероятность того, что план или дата будут изменены, поэтому мне может понадобиться срочно связаться с тобой. В этом случае я притворюсь твоим другом по имени Григорий и извинюсь, что не могу прийти на обед. Если я позвоню, немедленно выходи из дома и следуй до автостоянки возле гостиницы "Можайская" в конце Кутузовского проспекта.
Она нерешительно кивнула и дала ему номер своего телефона. Он поцеловал ее на прощание в щеку.
– Встретимся в Лондоне, дорогая, – сказал он и скрылся за деревьями.
Он знал, что ему придется выйти в отставку и выдержать приступ бешенства со стороны сэра Найджела Ирвина, когда станет ясно, что "Соловей" – это не Анатолий Кривой, а женщина, которая будет его женой. Но к тому моменту будет слишком поздно, и даже служба уже ничего не сможет поделать.
Людвиг Ян со все возрастающим страхом смотрел на двух мужчин, которые оккупировали все свободные стулья в его холостяцкой квартире в рабочем пригороде Западного Берлина – Веддинге. Они выглядели в точности так же, как тот тип людей, которых он уже видел давным-давно, и надеялся, что никогда больше не увидит.
Тот, что вел беседу, был, безусловно, немцем, – в этом он не сомневался. Он не знал только, что человек был майором Шульцем из восточногерманской секретной полиции – ужасной Штаатсзихерхайтсдинст, которую называли просто "ССД". Имя ему могло быть неизвестно, но он догадывался, к какой организации принадлежал его гость.
Он также догадывался, что ССД имеет объемистое досье на всех восточных немцев, которые сбежали на запад, и именно в этом заключалась его проблема. Тридцать лет назад восемнадцатилетний Ян принял участие в выступлениях строительных рабочих в Восточном Берлине, которые переросли в Восточногерманское восстание. Ему повезло. Хотя во время одной из чисток, проводимых русской полицией и ее восточногерманскими приспешниками, его схватили, но задерживать не стали. Однако он хорошо запомнил запах камер, в которых его держали, и тот тип людей, у которых на лбу словно бы была проставлена одинаковая печать, – настолько они были узнаваемы, – которые были там хозяевами. Навестившие его спустя три десятилетия, 22 марта, гости были из того же теста.
Он старался не высовываться в течение восьми лет после памятных выступлений 1953 года, затем в 1961-ом, до того, как успели закончить берлинскую стену, он спокойно перешел на Запад. Последние пятнадцать лет он работал в системе государственной службы Западного Берлина, где получил отличное место: он начал как простой надзиратель в тюремной охране, но теперь поднялся до должности обер-вахмистра – старшего офицера – блока номер два в тюрьме Тегель.
Другой мужчина, который сидел в этот вечер в его комнате, хранил молчание. Ян так никогда и не узнал, что это был советский полковник Кукушкин, посланный для выполнения работы отдела "мокрых дел" КГБ.
Ян в ужасе уставился на фотографии, которые немец извлек из пухлого конверта и медленно, одна за другой, разложил перед ним веером. На фотографиях была снята его мать-вдова, которая сидела в тюремной камере, пораженная ужасом, – сейчас ей было около восьмидесяти, она послушно смотрела в объектив камеры, надеясь на освобождение. Были фотографии двух его младших братьев с наручниками на руках, сидевших в отдельных камерах – на снимках высокой четкости ясно можно было разобрать кирпичную кладку.
– Кроме того, есть еще ваши невестки и три очаровательные маленькие племянницы. О, да, нам известно о ваших рождественских подарках. Как они называют вас? Дядя Людо? Как трогательно. Скажи-ка, а такие места тебе когда-нибудь приходилось видеть?
Он выложил на стол еще множество снимков, которые заставили здорового, пухлощекого Яна зажмуриться на несколько секунд. На фотографиях были сняты странные, напоминающие зомби, фигуры людей, обритых наголо, одетых в какое-то тряпье, чьи похожие на черепа лица смотрели невидящими глазами в объектив. Они кутались, ежились, их скрюченные ноги были также обмотаны тряпьем, чтобы хоть немного смягчить арктический холод. Они были так искривлены, что уже не походили на людей. Это были некоторые из обитателей каторжных лагерей Колымы – в дальней восточной части Сибири, к северу от полуострова Камчатка, где далеко за Полярным кругом в шахтах добывают золото.
– Пожизненное заключение в этих… курортах…, господин Ян, – к нему приговариваются только самые опасные государственные преступники. Но мой коллега, который сидит здесь, может позаботиться о том, чтобы вся ваша семейка получила такие сроки – да-да, и ваша дорогая старая матушка тоже, – для этого потребуется всего лишь один телефонный звонок. А теперь скажите-ка, вы хотите, чтобы он сделал этот звонок?
Ян посмотрел в глаза сидевшего напротив человека – они были такими же суровым, как колымские лагеря.
– Nein, – прошептал он, – нет, пожалуйста, нет. Что вы хотите от меня?
Ему ответил немец.
– В тюрьме Тегель сидят дна угонщика, Мишкин и Лазарев. Вы их знаете?
Ян тупо кивнул.
– Да. Они поступили четыре недели назад. По этому поводу еще много шумела пресса.
– Где конкретно они сидят?
– В блоке номер два. На верхнем этаже, в восточном крыле. Одиночное заключение – по их собственной просьбе. Они боятся других заключенных, по крайней мере, так они говорят. У них нет причин для этого. Если бы они насиловали детей, тогда бы у них была причина, – но не для этих двух. Хотя они настаивали.
– Но вы-то можете их навещать, господин Ян? У вас есть к ним доступ?
Ян ничего не ответил. Он начал бояться того, что хотели сотворить с угонщиками его гости. Они прибыли с Востока, а угонщики сбежали оттуда. Эти двое приехали уж конечно не за тем, чтобы вручить им подарки по случаю дня рождения.
– Посмотри-ка еще раз на снимки, Ян. Хорошенько посмотри, прежде чем тебе захочется встать у нас на пути.
– Да, я могу посещать их. Во время моих обходов. Но только ночью. В дневную смену в этом коридоре находятся трое надзирателей. Если бы я захотел посетить их, один или двое из них обязательно пошли бы за мной. Да днем нет и причин, по которым я должен был бы их проверять. Другое дело в ночную смену: тут нужны проверки.
– В данный момент вы работаете в ночную смену?
– Нет. В дневную.
– Какие часы работы ночной смены?
– С полуночи до восьми утра. В десять вечера выключают освещение. В полночь происходит смена. Затем в восемь утра повторная смена. В ночную смену я обязан трижды совершить обход этого блока в сопровождении начальника смены, который дежурит на каждом этаже.
Не представившийся немец немного поразмыслил.
– Мой друг хочет нанести им визит. Когда вы возвращаетесь на ночное дежурство?
– В понедельник, 4 апреля, – сказал Ян.
– Отлично, – пробормотал восточный немец. – Вам надо будет сделать следующее.
Ян получил указание позаимствовать из шкафчика свободного от дежурства коллеги его форму и пропуск. В 2 часа ночи в понедельник, 4 апреля, он должен будет спуститься на первый этаж и впустить через служебный вход русского, который будет ждать на улице. Затем он должен будет сопроводить его на верхний этаж и спрятать в комнате, где днем отдыхают надзиратели, от которой ему надо будет достать дубликат ключей. Затем под каким-нибудь благовидным предлогом он должен будет отослать начальника смены, дежурившего на этаже, и подменить его на время его отсутствия. Пока тот будет ходить, он позволит русскому пройти в коридор с камерами одиночного заключения, отдав ключи от обеих камер. После того, как русский нанесет "визит" к Мишкину и Лазареву, процедура повторится в обратном порядке. Русский вновь спрячется, пока не возвратится дежурный офицер. После этого Ян должен будет провести его обратно до служебного входа и выпустить наружу.
– Это не сработает, – прошептал Ян, прекрасно понимая, что, напротив, это может сработать.
Наконец заговорил и русский, твердо сказавший по-немецки:
– Для тебя будет лучше, если сработает. Если нет, я лично позабочусь о том, чтобы вся твоя семья получила на Колыме такой режим заключения, что "сверхсуровый" режим, который вы применяете здесь, покажется медовым месяцем в роскошном отеле.
Ян почувствовал, как холод прошиб ему внутренности – они словно заледенели. Никто из самых грубых надзирателей в их карцере не шел ни в какое сравнение с этим человеком. Он с усилием сглотнул.
– Я сделаю это, – прошептал он.
– Мой друг вернется сюда в шесть часов вечера в воскресенье, 3 апреля, – сказал восточный немец. – Только не надо никаких комитетов по встрече, пожалуйста, полиции, там… Ничего хорошего от этого не будет. У нас обоих есть дипломатические паспорта на чужое имя. Мы будем все отрицать и вскоре нас вынуждены будут отпустить. Так что подготовьте форму и пропуск.
Через две минуты они ушли, забрав с собой фотографии.
Никаких доказательств не осталось, но это не имело значения: в своих кошмарах Ян четко видел каждую деталь.
К 23 марта в тридцати портах: от залива Святого Лаврентия в Канаде и далее вниз по североамериканскому побережью вплоть до Каролины скопилось более 250 судов – всего лишь первая волна ожидающих своей очереди стать под погрузку кораблей. На заливе Св. Лаврентия все еще стоял лед, но его на мельчайшие частицы разбили ледоколы, и по проложенным ими проходам двинулись на швартовку зерновозы.
Многие из этих судов входили в состав флота Совфрахта, следующую по численности группу составляли корабли под американским флагом, так как одним из условий продажи было то, что американские судовладельцы получат контракты на перевозку зерна в первую очередь.
Через какие-то десять дней они должны были начать двигаться на восток через Атлантику в направлении Архангельска и Мурманска в советской Арктике, Ленинграда – в самом конце Балтийского моря, и незамерзающих портов Одессы, Симферополя и Новороссийска на Черном море. Для того, чтобы осуществить самую крупную перевозку сухих грузов со времен второй мировой войны, привлекли суда десяти других стран, от флагов которых рябило в глазах. Из сотни элеваторов, разбросанных от Виннипега до Чарльстона, в трюмы кораблей потекла сплошная золотая волна пшеницы, ячменя, ржи, кукурузы и овса, которая через месяц должна будет пойти на пропитание голодных миллионов в России.
26-го числа того же месяца Эндрю Дрейк поднял голову над кухонным столом в их штаб-квартире в одном из пригородов Брюсселя, и объявил о том, что он полностью готов.
Взрывчатку упаковали в десять чемоданчиков, автоматы обмотали в полотенца и засунули в рюкзаки. Азамат Крим положил детонаторы в коробку из-под сигар, обложил их со всех сторон ватой, и никогда не расставался с ними. Когда стемнело, они снесли свое снаряжение в несколько заходов вниз в подержанный пикап с бельгийским регистрационным номером и отправились в Бланкенберге.
В маленьком курортном местечке, притулившемся возле Северного моря, было тихо, гавань была практически пустой, когда под покровом темноты они перенесли свой груз на дно своего рыболовного катера. Была суббота, и хотя один прохожий, который выгуливал по набережной свою собаку, заметил их работу, он не придал этому значения: всего лишь группа любителей морской рыбалки готовится к воскресному отдыху – правда, несколько рановато, да и погода пока стоит холодная.
В воскресенье, 27-го, Мирослав Каминский попрощался с ними, уселся в пикап и поехал обратно в Брюссель. Его задача теперь заключалась в том, чтобы вычистить их брюссельское убежище от пола до потолка и из конца в конец, после этого бросить его и отвезти пикап в предварительно согласованное место в голландских польдерах. Здесь он должен был оставить его с ключом в зажигании в обусловленном месте, вернуться на пароме из Хук-ван-Холланда в Харвич, и оттуда отправиться в Лондон. Он несколько раз повторил свой маршрут и был твердо убежден, что успешно выполнит свою часть плана.
Оставшаяся семерка вышла из порта и не торопясь отправилась вверх по побережью, чтобы затеряться между островами Валькерен и Северный Бевеланд, расположенными на голландской стороне возле бельгийской границы. Здесь они выставили напоказ свои удочки, легли в дрейф и стали ждать. Эндрю Дрейк обосновался в каюте возле мощного радиоприемника, и, сгорбившись, прослушивал волну службы контроля за движением судов в дельте Мааса, а также бесконечные вызовы кораблей, покидающих или идущих в Европорт и Роттердам.
– Полковник Кукушкин пройдет в тюрьму Тегель, чтобы выполнить работу, в ночь с 3-го на 4-е апреля, – сообщил в то же воскресное утро Максиму Рудину в Кремле Василий Петров. – Там есть старший надзиратель, который пропустит его и проведет в камеры к Мишкину и Лазареву. После окончания операции он выпустит его из тюрьмы через служебный вход.
– Надзиратель надежный, он – один из наших людей? – спросил Рудин.
– Нет, но у него осталась в Восточной Германии семья. Его убедили поступить так, как ему велели. Кукушкин доложил, что он не станет обращаться в полицию. Он слишком испуган.
– Значит, он уже знает, на кого он работает. А это означает, что он знает слишком много.
– Кукушкин успокоит и его, как только выйдет за пределы тюрьмы. Никаких следов не останется, – заверил Петров.
– Восемь дней, – хмыкнул Рудин. – Ему лучше постараться как следует.
– Он сделает все, как надо, – заверил вновь Петров. – У него тоже есть семья. Ровно через неделю Мишкин и Лазарев будут мертвы, унеся с собой в могилу свою тайну. Те, кто оказывал им помощь, также будут молчать, чтобы сохранить свои собственные жизни. Даже если они попытаются раскрыть рот, им никто не поверит – расценят как истерические и голословные утверждения. Нет, никто им не поверит.
Когда утром 29-го взошло солнце, его первые лучи выхватили из сумерек огромную массу "Фреи", находившейся в этот момент в двадцати милях к западу от Ирландии, двигаясь курсом норд-норд-ост одиннадцати градусов долготы, чтобы обойти стороной Внешние Гебриды.
Еще за час до этого ее мощные радары выхватили из темноты рыбацкую флотилию, что спокойно отметил вахтенный офицер. Ближайшее судно было расположено на достаточном удалении на восток и ближе к берегу.
Солнце осветило скалы Донегала – всего лишь тонкую полоску на восточном горизонте для стоявших на мостике людей, хотя у них и было преимущество в восемьдесят футов высоты. Затем оно выхватило из темноты маленькие смэки рыбаков из Киллибегса, которые дрейфовали на запад в поисках макрели, селедки и хека. Оно осветило и весь корпус "Фреи", словно гигантская гора двигавшейся с южной стороны мимо рыбаков и их нежно покачиваемых волнами сетей.
Кристи О'Бирн был в этот момент в малюсенькой рубке "Бернадет" – смэка, который принадлежал ему и его брату. Он моргнул несколько раз, протер хорошенько глаза, отставил в сторону чашку с какао, и отступил на три фута от рубки к лееру. Его судно было расположено ближе всего к проходившему мимо танкеру.
Нестройный хор тонких гудков потревожил рассветную тишину – это на других судах, заметив "Фрею", рыбаки потянули за тросовые талрепы. Стоявший на мостике "Фреи" Тор Ларсен кивнул своему помощнику, через несколько секунд флотилии из Киллибегса ответило трубное приветствие.
Кристи О'Бирн оперся о леер и смотрел, как "Фрея" заполняет собой весь горизонт, вскоре он услышал мощный шум ее движения по морю, и почувствовал, как "Бернадет" начинает все сильнее покачиваться на волне, поднятой танкером.
– Святая Мария, – прошептал он, – вы только посмотрите на нее – какие размеры.
На восточном побережье Ирландии земляки Кристи О'Бирна были заняты в это утро работой в Дублинском замке, который в течение 700 лет был центром владычества англичан. Еще маленьким мальчиком, пристроясь на плече у своего отца, Мартин Донахью видел, как из замка походным маршем навсегда уходят последние английские солдаты, – это произошло вскоре после подписания мирного договора. Шестьдесят три года спустя, вот-вот готовясь уйти на пенсию с государственной службы, он, уборщик, водил взад-вперед пылесос марки "Гувер" по ярко-голубому ковру, расстеленному в зале Св. Патрика.
Ему не довелось присутствовать ни на одной церемонии приведения к присяге сменявших друг друга президентов Ирландии, которые проходили под великолепным потолком, расписанным в 1778 году Винсентом Валдре, так же как он не рассчитывал побывать в этом зале спустя двенадцать дней, когда две супердержавы должны были подписать Дублинский договор под бесстрастными гербами давно почивших рыцарей ордена Св. Патрика. В течение сорока лет изо дня в день он занимался уборкой этого зала для других.
В Роттердаме также готовились, но к другой церемонии. Гарри Веннерстрем прибыл 30-го и поселился в самых лучших апартаментах отеля "Хилтон".
Он прилетел на своем личном реактивном самолете, который был припаркован теперь в аэропорту Скидам, расположенном на окраине города. Весь день вокруг него суетились четыре секретаря, готовясь к беседам с голландскими и скандинавскими официальными лицами, нефтяными и судоходными магнатами, а также множеством репортеров, которые должны были присутствовать на церемонии встречи вечером 1 апреля капитана Тора Ларсена и его офицеров.
Тщательно подобранная группа влиятельных персон и представителей прессы будет его гостями на плоской крыше современного здания управления движением судов в дельте Мааса – "Маас Контрол", расположенного на самом краю песчаного берега в Хук-ван-Холланде. Хорошо защищенные от прохладного весеннего ветра, они будут наблюдать с северного берега дельты Мааса за тем, как шесть буксиров будут тянуть несколько последних миль "Фрею" из дельты в канал Каланд, затем в канал Беер, чтобы наконец поставить под швартовку возле нового нефтеперерабатывающего завода Клинта Блейка в самом центре Европорта.
Пока на "Фрее" в послеобеденное время будут заниматься проверкой всех ее систем, их группа возвратится в кавалькаде лимузинов в центр Роттердама, который расположен в двадцати пяти милях вверх по реке, чтобы принять участие в вечернем приеме. Перед этим состоится пресс-конференция, на которой Веннерстрем должен будет представить Тора Ларсена мировой прессе.
Он знал, что телевизионщики и газетные репортеры взяли в аренду вертолеты, чтобы не пропустить ничего из последних миль пути и швартовки "Фреи".
Гарри Виннерстрем чувствовал себя довольным жизнью старым человеком.