10 часов 00 минут
В оперативно-полиграфическом цехе МУРа импортные фотомножительные машины штамповали фотороботы-портреты, созданные по описаниям Кати Ужович, Юрия Аветикова и Александра Авдеенко. Если верить Кате, то 19 января вечером из дома 36-А вышел высокий 35-летний блондин с белесыми бровями, правым верхним металлическим зубом и близко посаженными глазами. Получив его портрет, 16 сотрудников 3-го отдела МУРа во главе с Валентином Пшеничным снова разъехались по всем больницам и моргам Москвы.
В это же время
В Главном Управлении Госавтоинспекции СССР на проспекте Мира, дом 82, семидесятилетний старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Тарас Карпович Венделовский извлек в картотеке копию водительских прав, выданных гражданину Гиви Ривазовичу Мингадзе в октябре 1975 года, и сводку полученных им с 1973 по 1978 год штрафов за нарушение правил уличного движения. На копии водительского удостоверения была фотография гражданина Мингадзе, 1945 года рождения, уроженца города Тбилиси. Венделовский здесь же, в картотеке, написал на бланке Прокуратуры СССР "Постановление об изъятии документов" и уложил в свой портфель документы Мингадзе.
В это же время
Бывший король ростовских домушников по кличке Фикса Володя Азарин осторожно закрыл за собой двери баклановской квартиры, спустился в подъезд и вышел на метельный проспект Вернадского. Там он сел в машину к поджидавшему его "пахану" и сказал со вздохом:
– Ничего нет – ни бумаг, ни пленок.
– Ты все осмотрел? – спросил бывший "пахан", а ныне мастер по сборке автомобилей автозавода имени Лихачева.
Володя Азарин выразительно посмотрел ему в глаза:
– Обижаешь!
– Значит, нужно его портфель брать, – сказал "пахан", вышел из машины и вошел в телефонную будку, набрал номер: – Игнат? – сказал он в трубку. – У меня пусто. А где шпингалеты?
– В Колпачном переулке, возле ОВИРа.
Среди миллионов московских разговоров этот короткий разговор не привлек ничьего внимания, а между тем "пахан" понял, что "шпингалеты" – вторая группа московских уголовников, привлеченных Светловым для работы, – сопровождают Николая Афанасьевича Бакланова и находятся сейчас в Колпачном переулке.
В это же время
Толпа родственников и друзей арестованных по операции "Каскад" заправил "левой экономики", как и вчера, осаждала четыре низких окошка Отделения приема передач Бутырской тюрьмы. В этой очереди капитан Колганов высмотрел пожилую, усталую и разом состарившуюся женщину – Галину Леонидовну Брежневу. Заплаканное и густо напудренное лицо, отсутствующие глаза, в руках пакеты с какой-то едой.
Неподалеку от нее дежурный по Отделению пожилой старшина громогласно объявлял:
– Передачи только от прямых родственников! Предупреждаю: никаких знакомых, никаких друзей! Нечего тут арестованных икрой кормить! У них уже запоры от ваших передач!
Часть посетителей, вздохнув, откололась от очереди, несколько человек окружили дежурного, пытаясь внушить ему, что они принесли только лекарства, но старшина был непреклонен:
– У нас тут доктор есть! Он им пропишет лекарства!
Но Галина Леонидовна не уходила из очереди, словно не слышала объявления. Когда до окошка осталось два человека, Колганов протиснулся к ней, сказал негромко:
– Дайте мне вашу передачу, я сдам. У вас все равно не примут…
– А у вас? – спросила она.
– Попробуем… – усмехнулся Колганов.
Затем он низко нагнулся к окошку приема передач и сказал приемщице:
– Зоя, это для Бориса Буранского, камера 317.
Приемщица удивленно вскинула глаза и узнала Колганова:
– Витек, а ты кем приходишься этому Буранскому?
– Сводный брат! – сказал Колганов, глядя ей прямо в глаза.
– Как это "сводный брат"? – не поняла приемщица.
– Ну так, у нас матери разные. Держи передачу, Зоя.
Приемщица, поколебавшись, приняла передачу, открыла пакеты и стала ножом разрезать финскую колбасу, болгарские помидоры.
– Помидоры-то зачем? – удивился Колганов. – Как я могу в помидор подложить что-то?
– А ты не знаешь! – сказала приемщица. – Некоторые туда спиртягу шприцем вводят, насобачились…
Выйдя с Галиной Брежневой из Бутырки на Лесную улицу, Колганов показал ей на милицейскую машину, попросил:
– С вами хочет поговорить один человек. Давайте подъедем…
В это же время
На рабочей окраине Москвы, на улице Гагарина, никто не отвечал на звонки в квартиру, где была прописана Тамара Бакши. Подозревая, что за дверьми его может ждать труп этой Тамары, Светлов вызвал ее соседей и приказал своему шоферу – старшине милиции – вышибить дверь. Но никакого трупа в квартире не было, а трехкомнатная квартира выглядела запущенной: пыль лежала на мебели, цветы на подоконнике засохли, из открытого и выключенного холодильника дурно пахло гнилой капустой.
– Дак она вообще тут не бывает пошти, – сказала Светлову старушка-соседка. – Отец на границе служит, полковник, и мать с ним, а эта прохиндейка домой, может, раз в месяц заглянет…
– А где она работает?
Старушка усмехнулась:
– А где шалавы работают? Где спят – там работают…
11 часов 00 минут
Троллейбус довез Вету Петровну Мигун до площади Пушкина. Она вышла и, семеня и боясь оскользнуться на заснеженном тротуаре улицы Горького, пошла вниз – мимо витрин кондитерского магазина и рыбного магазина "Океан". В витринах кондитерского рдели муляжные торты, а за стеклами витрин "Океана" струи воды омывали огромную и тоже муляжную севрюгу. Но ни настоящих московских тортов, ни тем более севрюги в магазинах не было, а торговали только печеньем и рыбными консервами, и потому очередей возле магазинов не было. Но из магазина в магазин по трафаретному кольцу сновали озабоченные домохозяйки с кошелками и авоськами в руках. У них были зоркие рыщущие глаза и тренированный слух – по малейшим приметам в поведении магазинных грузчиков и продавщиц они вычисляли, что завезли в рыбный и, значит, вот-вот "выбросят" на прилавок какую-нибудь свежую рыбу, или – что в Елисеевском будут "давать" сосиски и кур. Улица Горького – парадная вывеска Москвы – снабжалась куда лучше окраин, и при опыте ежедневной охоты за продуктами здесь можно "достать" даже мандарины.
Но Вету Петровну Мигун не тронула даже подозрительная суета возле магазина "Хрусталь", она свернула за угол, в Большой Гнездиковский переулок.
Здесь, в двухстах метрах от шумной улицы Горького, за резной металлической оградой стоял тихий трехэтажный особняк – Государственный комитет по делам кинематографии, которому подчинены все двадцать три киностудии страны. Вета Петровна вошла в проходную и тут же наткнулась на высокого однорукого вахтера, который сказал сухо, но вежливо:
– Вы к кому?
– Я к министру, хочу на прием записаться…
– Позвоните, – кивнул вахтер на висевший на стене внутренний телефон.
Вета Петровна сняла трубку, сказала телефонистке внутреннего коммутатора:
– Приемную Ярмаша. Приемная? Я хочу попасть к товарищу Ярмашу Филиппу Тимофеевичу. Фамилия? Моя фамилия Мигун Вета Петровна. Да, жена. По какому вопросу? По личному…
Небольшая пауза – секретарша министра попросила Вету Петровну подождать у телефона. Затем Вета Петровна услышала:
– Филипп Тимофеевич в отъезде, будет через неделю.
– Хорошо, – сказала Вета Петровна, – запишите меня через неделю.
– К сожалению, он приедет на один день и снова улетит в Болгарию, на фестиваль…
– Понятно… – произнесла Вета Петровна и повесила трубку.
В это же время
В МУРе, на Петровке, 38, грохотали офицерские сапоги, трезвонили телефоны. В коридорах стоял мат-перемат, арестованных за ночь воров, хулиганов и вокзальных проституток конвоиры вели из внутренней тюрьмы на допросы к следователям. На лестнице лаяла чья-то сыскная собака. На третьем этаже в кабинете Светлова я допрашивал Галину Леонидовну Брежневу. Впрочем, допросом это назвать было трудно, поскольку Галя, в основном, плакала и просила:
– Спасите его! Спасите!
– Галя, кто такой Гиви Мингадзе?
Она отвернула лицо к окну, сказала сухо:
– Я не знаю.
– Неправда. Из-за этого Гиви ваш друг Буранский пытался ограбить артистку Ирину Бугрову и попал в тюрьму.
– Он не грабил. Он пришел за своими бриллиантами…
– Которые вы ей передали, чтобы она "вытащила этого Гиви через своего хахаля", – процитировал я. – Это ваши слова, вы говорили их Буранскому в субботу утром, а Отдел разведки прослушивал. Поэтому они заранее знали, что Буранский придет к Бугровой, и устроили ему там ловушку.
– Да? А я думала, что это Ирка милицию позвала, чтобы не отдавать бриллианты.
– Галя, теперь вернемся к началу. Кто такой Гиви и как могла ему помочь артистка цирка Бугрова?
– Гиви – бывший приятель Буранского и дяди Сергея. Три года назад его посадили в тюрьму за валютные операции. У Бориса остались его бриллианты, и он попросил меня отдать их Бугровой, чтобы она вытащила Гиви из тюрьмы. Ей это ничего не стоит – в нее влюблен начальник всех лагерей и тюрем страны. Как это у вас называется?
– ГУИТУ, – сказал я. – Главное управление исправительно-трудовых учреждений. Но разве не проще было попросить вашего дядю? Одно слово Мигуна – и Гиви был бы на свободе. И вообще непонятно – как его могли посадить, если он был приятель Мигуна?
– Они поссорились, и дядя о нем слышать не хотел.
– Из-за чего поссорились?
– Я не знаю!!! – воскликнула она с каким-то даже надрывом. – Не пытайте меня. Я вам все равно ничего не скажу! Я ничего не знаю!
– Знаете, Галя. Просто Бакланов вас вчера так запугал, что вы боитесь говорить. Но имейте в виду – они проводят "Каскад" и раздуют теперь дело вашего Бориса только для того, чтобы сбросить вашего отца. Я должен знать, о чем говорил с вами вчера Бакланов…
Она не отвечала. Она снова отвернулась к окну – там, за окном светловского кабинета, все шел снег, укрывая мягкими хлопьями и без того заснеженную Петровку и соседний сад "Эрмитаж".
– И вы готовы предать родного отца ради… чего? Галя! – сказал я.
– Папу все равно снимут! – резко повернулась она. – Не сегодня, так завтра, через два месяца. А Боря… Они мне обещали, что они его скоро отпустят.
– Кто – они?
Галя опустила глаза, произнесла:
– Я не могу вам сказать.
– Галя, они вас обманут, – сказал я. – Бакланов, Краснов, Щелоков – они вас обманут. Они уже сейчас шьют Борису связь с иностранными разведками…
Она промолчала. Что ж, подумал я, в конце концов, если она так любит этого Буранского, они могли уговорить ее молчать и пообещали, что чем гибельней для ее отца будет "дело Буранского", тем лучше для нее: после отставки Брежнева Чурбанов с ней немедленно разведется, Буранского освободят, и она счастливо заживет со своим любимым. А папе-Брежневу все равно пора на пенсию, так что никакого особого предательства нет, наоборот – ему лечиться надо, Леониду Ильичу, отдыхать…
В то же время
В отделе кадров Большого театра следователь Тарас Карпович Венделовский получил целую пачку фотографий Бориса Буранского – во весь рост, анфас, в профиль. Действительно, наводчица-домушница Элеонора Савицкая была права: внешность у Буранского была весьма импозантная, с фотографий сразу бросались в глаза горделивая осанка, с немалой долей театральности, холеные руки и лицо, большие, темные, чуть навыкате глаза, длинные черные волосы и уже наметившийся пышный подбородок, подпираемый кружевным жабо. Взглянув на эти фото, любой тюремный надзиратель подтвердил бы первичный диагноз одного из ведущих раскольщиков Бутырской тюрьмы "Доцента" Грузилова: "Артист, психика слабая, за сутки сломается".
Из Большого театра Венделовский отправился в Союз художников СССР за фотографией еще одного арестованного приятеля Мигуна – грузинского художника Сандро Катаури.
В это же время
Светлов приехал в МУР злой, как черт.
– Где Шамраев? – спросил он в дежурке капитана Ласкина.
– У вас в кабинете, допрашивает Галину Брежневу.
Светлов положил перед Ласкиным пачку фотографий, изъятых им на квартире Тамары Бахши из ее семейного фотоальбома.
– Посмотри, пожалуйста, в картотеке "Бл…ского отдела" – нет ли там этой сучки, – приказал он. – Если нет, поезжай в гостиницу "Украина", покажи фотки администратору. И пошуруй по другим злачным местам – к вечеру эту шалаву нужно найти!
В это же время
Выйдя из ОВИРа, Николай Афанасьевич Бакланов подошел к своей запорошенной снегом служебной милицейской "Волге" и увидел, что поджидавший его шофер, старшина милиции Андреев, мирно спит за баранкой на переднем сиденье, разомлев от тепла в хорошо обогреваемой кабине, а машина между тем накренилась на спущенное левое заднее колесо. Бакланов разбудил шофера и молча показал ему на эту беду.
– Ох, еф тать! – засуетился шофер. – Где же это я гвоздя схватил? Но это одну минуту, Николай Афанасьевич, сейчас запаску переброшу…
Он ринулся к багажнику и сунул ключ в замок, но ключ в замке багажника не проворачивался и багажник не открывался.
– Паскуда! – выругался шофер, стуча кулаком по замку багажника. – Не иначе вода в замок попала, замерз, сука!…
Дальше пошли небольшие шоферские хитрости московских водителей: Андреев стал греть ключ над пламенем спички и совать его в замок горячим, но это не помогло.
Бакланов стоял на тротуаре, держа в руке свой неизменный черный кожаный портфель, и с тоской смотрел на эту суету. Хотелось есть, время было уже почти двенадцать. И в этот момент рядом с ним вдруг остановился проезжавший по Колпачному переулку чистенький, сияющий зеленый "жигуленок", и из машины, обрадованный встречей, шел к Бакланову какой-то хорошо одетый в пыжиковой шапке мужчина:
– Николай Афанасьевич, родной! Сколько лет, сколько зим! Не узнаете? А я вас сразу узнал! Ну? Ну, угадайте – кто я? Ну, пожалуйста! Ха! Никогда не угадаете! Михаил Беляков!
Ни фамилия, ни внешность этого веселого мужчины ни о чем не говорили Бакланову, но в жизни следователя такие встречи бывают, как минимум, раз в месяц – ваши бывшие подследственные узнают вас на улице, в ресторанах, в кино, и, в зависимости от срока, который они когда-то получили, либо плюют вам вслед, либо бросаются навстречу с распростертыми объятьями. Похоже, это был второй вариант…
– Ну как же?! – говорил Беляков. – Не помните? А дело Ростовского винтреста в 69-м году помните? Нас тогда 140 человек по делу проходило. Но вы меня тогда не под хищение, а под растяпство подвели, я всего три года получил. Но все! Я теперь честный человек, институт закончил, в "Масшвейторге" работаю. Николай Афанасьевич, за ради такой встречи – в любой ресторан, я приглашаю!
Бакланов припомнил, что действительно вел в 69-м дело Ростовского винтреста, но поди вспомни, кого ты тогда под какую статью подвел!
– Извини, я не могу в ресторан, я занят… – сказал Бакланов.
– Да бросьте! Мы все заняты! А жизнь-то идет! Уходит, подлая! – настаивал Беляков. – Ну, хоть по пивку, Николай Афанасьевич! Ей-богу, кровно обидите! Вы же мне как отец родной, на всю жизнь урок дали! Тут пивной бар рядышком, на Таганке, я как раз туда еду. Пиво обожаю…
Бакланов посмотрел в его просящие глаза, потом – на своего шофера, который, матерясь, безуспешно мучался с замком багажника, потом снова на своего соблазнителя. И спросил:
– А пиво-то есть там сейчас?
– Для меня? – воскликнул Беляков. – Для меня всегда есть! Поехали! Садитесь! Я вас потом в любое место подброшу…
И через семь минут Бакланов и Беляков уже были в шумном, набитом людьми пивном баре неподалеку от знаменитого Театра на Таганке. Влажный пивной дух, теснота за столиками, неяркий свет лампочек, тонущих в сигаретном дыму, очередь за бочковым пивом и какое-то особое духовное родство любителей пива привычно расслабили Бакланова. Беляков цепким взглядом оглядел зал, высмотрел кусок свободного стола и приказал Бакланову:
– Занимайте место, Николай Афанасьевич! А я счас мигом, я без очереди пивка раздобуду! – и ринулся вперед, к стойке: – Братцы, я тут стоял, мля буду! – и уже кричал продавщице: – Олечка, ты мне шесть пива должна!
Бакланов очистил доставшийся им просто чудом уголок столика, поставил у себя между ногами свой черный кожаный портфель, а сияющий Беляков уже нес на столик шесть кружек пенистого пива – по три кружки в каждой руке…
И первые глотки холодного пива ублажили усталую душу Николая Бакланова. Он и не заметил, как стоявший у него за спиной бывший король одесских домушников Фикса изящным движением подменил у него в ногах его черный кожаный портфель на точно такой же. Рядом с Баклановым, не останавливаясь ни на секунду, трещал жизнерадостный Беляков:
– Я, как вышел из тюряги, сказал себе: все! Иду учиться…
В туалете пивного бара, запершись в кабинке, Фикса и Пахан, не читая, фотографировали все извлеченные из баклановского портфеля бумаги.