- Идите-ка в кухню, чайку поставьте, - приказал он, а Анастасии Ивановне сказал: - Я, Настенька, торт купил "Полено" и конфеты "Пиковая дама". Смешно, правда, торт "Полено"? А мои этого не понимают. Им хоть "Камнем" торт назови, и бровью не поведут, так и съедят.
Когда кипяток вскипел и Васька с Нинкой сели пить чай с тортом и конфетами, в кухню вышел Афанасий Никанорович с полотенцем.
- Горячий компресс Настеньке на голову, - сказал. - Знобит ее, и зубы стучат. - Был в тот момент Афанасий Никанорович бледный. - Довели женщину, достенались, - прошептал он. - Хоть и малые вы, а я вас не постесняюсь, скажу: мне без нее - труба.
С малярным заработком Афанасий Никанорович Ваську не обманул. Стал брать его с собой отделывать квартиры растратчикам - именно так называл он своих клиентов.
- Культурному человеку, профессору или народному артисту, качество подавай - ровность. Чтобы чисто и без полета фантазии. В кабинете - вертикальная полоса сдержанная, обой темно-вишневый или темно-зеленый. В спальной - под ситчик или с розанами. В гостиной обой золотистый, можно ультрамарин. На ультрамарине золотые багеты хорошо блестят. В коридоре - строго. В кухне, уборной и ванной - кафель. А растратчик, он дворец хочет. Чтобы коридор у него был под мрамор, сортир под малахит, ванная руж-бордель. Пилоны, зеркала, антаблемент, розетки. Некоторые плафоны просят с изображением себя в римской тоге. Короче - альфрее. Мы ему альфрее и запузырим.
Афанасий Никанорович учил Ваську работать под мрамор и прочий узорчатый камень. Особенно любил он приемы эффектные. На хорошую мастичную основу он наносил довольно небрежный цветовой слой, имитируя узор камня красками, разведенными на пиве. Затем доставал из кармана маленькую "Московской", раскрывал ее, выплескивал в рот и фукал, как хозяйки фукают на белье, перед тем как катать его на каталке и гладить. И возникало чудо. Крашеная поверхность вскипала, образуя глазки, разводы, стремительные жилы, спирали и волны. Афанасий Никанорович допивал свою маленькую и закусывал, достав из другого кармана рачью клешню, завернутую в белоснежный носовой платок. В этот миг он глядел куда-то вдаль, сквозь оторопевших хозяев.
Ваську он представлял заказчикам так:
- Ассистент-трафаретчик. Репин. Держу для фирмы. Альфрее обязывает. - Непонятное слово "альфрее" Афанасий Никанорович произносил в нос, с деликатным наклепом головы.
Работал Афанасий Никанорович в какой-то особой, конторе, которая брала подряды на ремонт дворцов и театров. Он и Анастасию Ивановну туда сманил. И она на новой работе от тамошнего уважения к мастерству, тщанию и самозабвенности расцвела так, что у проходящих мимо нее мужиков губы сами собой оттягивались.
Сразу же, как объявили войну, отставной кочегар торгового флота, маляр-живописец ушел на фронт: у него еще одна специальность была - сапер.
И, глядя на противоположную стену дома, на шелковые абажуры, лампадно чадящие по ушедшим и невозвратившимся, плачет Анастасия Ивановна, женщина, разбуженная им для любви и таланта.
В Васькиной жизни Афанасий Никанорович получил роль особую, поскольку Васька рос без отца среди женщин и, как Васькина мать говорила, хоть в баню ему сходить стало с кем. Он объяснял Ваське, кстати, в бане, в парилке, что женщина мужской любви так же жаждет, как и мужик женской, и этого стесняться не нужно - это святое, как правда, и если есть на земле дело, во имя которого могли бы враз объединиться все нации, все народы и все континенты, так это оно.
Был Афанасий Никанорович Ваське учителем.
Купец на барахолке, когда Васька принес работу, взметнул брови и отсчитал триста рублей - буханка хлеба стоила шестьдесят.
- Плачу потолок.
Купец прицепил "Богатырей" отдельно бельевыми прищепками. От яркости Васькиного ковра весь его товар будто вырос в цене.
- Ты мне понравился. С пацанами не егозил. Не - геройствовал. - Купец улыбнулся, приоткрыв свой Клондайк. Звали его Игнатий Семенович.
- Что я, дурак? - простодушно ответил Васька,
- Поживем - увидим. - Купец стоял на морозном снегу в хромовых сапогах - франт такой. Он сказал Ваське: - Иди работай.
Мороз накинул на барахолку сеть и затягивал ее, и затягивал. Над торгующими, покупающими, ворующими стоял пар. Все плясали. И Васька плясал. Только купец Игнатий в хромовых сапогах хлопал в ладони.
Васька шел гордый. Деньги, сунутые комком в карман, были сегодня его дипломом.
"Этот жук понимает, - говорил Ваське в ухо Афанасий Никанорович. - Ух, понимает. Скотина он - мало дал. За такую живопись вдвое не жалко. И не подавится - видал, какие у него зубы? Он ими всю свою совесть сжевал. Мы его, Васька, коврами завалим, натягивай сразу десять подрамников. Нет - двенадцать!"
Ленчик Сивере перед Васькой возник.
- Псих, дай закурить. - Был Ленчик уже в башмаках, какие железнодорожным рабочим дают и в горячих цехах. - Подарили, - соврал он, отводя глаза (не застервел, значит).
Васька отдал Ленчику пачку "Норда".
- Кури. Заболеешь чахоткой и туберкулезом, тебя в госпиталь отвезут, а оттуда, бледного и нездорового, в детский дом.
- Сам ты сдохнешь, - сказал Ленчик.
Барахолка шумела, и звук ее слитный поднимался к октавам радостным - наверное, день был такой, - всем удача шла, и торгующим, и покупающим. И там, в толпе, на самой середине, стоял с застенчивой улыбкой миллионер Золотое Ушко, легендарный герой торговли, Анти-Теркин, тихий и незаметный солдатик, спроворивший на войне миллион иголок с золотым ушком - небольшой пакет по десять рублей штука.
"Золотые ушки у него для отвода глаз, - горячились рыночные фольклористы, наделенные пылкой завистью. - Привез он, братва, иголки для швейных машинок - и не какой-то там пакет вшивый, а чемодан. По тридцатке за каждую. Ферштейн?!"
"Не робей, Васька, прорвешься, - говорил Ваське в ухо Афанасий Никанорович. - У нас тоже деньжищи завяжутся, зашуршат..."
Васька мысленно обклеил серое небо красненькими тридцатками. А выбравшись из толкучки, купил у лоточницы коробку "Герцеговины Флор".
Во дворе, на свободной от дров площадке, рослые парни перебрасывались футбольным мячом. Касаясь ноги, мяч издавал чмокающий звук и высоко подскакивал. Парни, почти не двигаясь, принимали его на башмак или отбивали головой, и редко когда, пятясь, парень ловил мяч рукой и мягко посылал его в центр круга, чтобы снова начать это свое молчаливое времяпрепровождение.
И парни, и танцующие в уголке девушки казались Ваське нереальными, неведомо откуда взявшимися, хотя он и угадывал в них черты мальчишек и девчонок, игравших в сорок первом году в казаки-разбойники, чумазых, вытирающих носы кулаками; нынче же он читал в их глазах какую-то мудрую жалость, и ему казалось, что они старше его, и он ощущал в груди при встрече с ними конфузливое стеснение.
В будущем, - вспоминая дом, где он вырос, Васька, как рисунок на обложке книги, будет видеть парней, перепасовывающих друг другу мяч, и девушек, танцующих в уголке линду. Будет слышать возле уха слова Анастасии Ивановны: "Вася, только скажи я, что ты Афонин ученик, тебя возьмут с дорогой душой. Не туда, ты, Вася, учиться пошел. Сердце мне говорит - не туда..."
II
Причиной Васькиного поступления в Горный институт, как он объяснял, было знамение.
Когда Васькина мать, женщина быстрая на руку, давала ему подзатыльник, часто несправедливый, Васька мечтал стать моряком. Мечтал посетить в белом кителе тесные от кокосовых пальм и стройных мулаток атоллы и под звуки местной музыки укулеле послать им, отчаливая, скупой и суровый морской привет.
Когда же мать брала в руки плетку, Васька мечтал стать геологом. Геологи представлялись ему большущими несокрушимыми мужиками, которые, если нужно, могут перенести навьюченную лошадь через студеный гордый поток.
Плетка эта, найденная самим Васькой, тогда маленьким и неразумным, в летнем песке на берегу речки Оредеж, висела, когда он вернулся с войны, на гвоздике у выключателя.
В комнате ничего знакомого не было, только плетка: стол стоял круглый, тяжелый, опирающийся на львиные головы с ощеренными мордами, - чужой, и горбатая от тугих пружин оттоманка - чужая.
- Я все сожгла, Вася, что горит. А доски эти, мебель эту, мы купим. Еще лучше купим мебель, - утешала его, опустошенного возвращением, Анастасия Ивановна. - Глянь, этот стол я у старушки купила. И оттоманку. Все в Ленинград едут, а старушка в Сибирь усвистала к детям. Ее дети в Сибири остались на эвакуированном заводе.
Васька долго вертел плетку в руках, глядя во двор па противоположную стену дома: стена казалась ему застывшим глинистым водопадом - она все же медленно-медленно двигалась, смещались вниз серые блики.
О смерти матери Васька узнал из письма Анастасии Ивановны. Он все писал в Ленинград с фронта, все писал и вот однажды пришел ответ: соседка поведала, что, вернувшись с окопов, не застала Антонину в живых, что погибла она на окопах под Лугой.
"Я не верю, - писала соседка, - и ты не верь..."
И когда он стоял у окна в первый день, смотрел на противоположную стену дома, Анастасия Ивановна подошла, положила руку ему на плечо.
- Твой дружок вон с того окна, Вовка, лейтенантом был, летчиком, матери карточку прислал - весь в орденах, сгорел в воздухе над Берлином под самый конец войны - это уже его друзья написали, мол, кланяется вам в ноги весь боевой состав...
И противоположная, через двор, стена дома открылась Ваське вдруг печальным счетом окон - памятью выгоревших на войне душ.
Анастасия Ивановна всех знала, кто не вернулся, считала справа налево, сверху вниз, и голос ее был напевным в такие минуты и не вскрикивал, горюя над какой-то одной душой, он горевал по всему дому, по всему городу, по всей горестной пожженной земле.
О двоих не заговаривала Анастасия Ивановна как о погибших: об Афанасии Никаноровиче и о Нинке.
В светоносных метафорических кристаллах видела Анастасия Ивановна Нинку и Афанасия Никаноровича ангелами и была твердо уверена, что ангелы назначены всем, даже пьяницам, но не всякий их принимает в сердце, у одних глаза завешены наукой, у других - похотью, третьи, и таких более всего, глядят сквозь пламень собственных достоинств - такие не только для ангела пожалеют улыбку, даже вседержителя, как известно, небритого и в госпитального типа одежде, они его в дурдом сдадут, а там поди докажи, кто есть кто.
Анастасия Ивановна принесла Ваське сморщенный от сырости и блокадного холода ридикюль с документами, и фотокарточками.
На одном снимке, желтоватом и как бы грязном, женщина, похожая на его мать, сидела в мужской рубашке на толстенной ветке сосны и мужчина какой-то с нею рядом - щека к щеке. На другом снимке она полулежала на пляже в сильно подвыпившей компании. На третьем - на первомайской демонстрации в узкой юбке плясала вприсядку.
От снимков оставалось неловкое ощущение подглядывания. Васька запихал их в пятнистое кремовое нутро ридикюля. Ни ридикюль этот, ни карточки эти к его родной матери, какой он ее помнил и любил, отношения не имели.
Васька плетку к себе прижал. Погладил и долго беззвучно слезился, маленький, одинокий, дрожащий от холода в своем нынешнем громоздком заскорузлом теле. Потихоньку, подспудно мысли его переключились на геологию. Представил Васька урочище горное и горянок, станом гибких, будто лоза...
Как он потом уверял: мать подала ему знак ясный - запрет. Но он не разобрался, голова у него в то время работала исключительно плохо.
С матерью они жили дружно, равноправно. Размах желаний у обоих был глобальный - если мать иногда и говорила о своем беглом муже, то лишь в том смысле, что нужна операция в масштабах всей земли по поимке беглых мужей с целью выжечь у них на лбу букву "Б", чтобы другие женщины, дурочки доверчивые, от них, скотов, не страдали.
Мать никогда не подталкивала Ваську к занятиям, даже не проверяла уроков. Она смотрела на него с удивлением и любопытством как бы издали, поражаясь аппарату Васькиного автогенеза, состоящего из черт те чего: из балалаек, бутс, хоккейных клюшек, акварельных краток, болтов и гаек, весел и парашютов, выдаваемых ему в бесчисленных кружках и добровольных обществах, которые он, в мыле весь, посещал. Что же касалось гигиены и отношения к труду - рука ее была молниеносной.
Кстати, плетку она брала редко ("Рукой бью - чувствую, как в тебе ум прибывает").
Последний раз мать попыталась отлупить Ваську, когда он заканчивал восьмой класс.
Был день весенний. Они открыли окно на перемене, и человек пять или шесть вылезли на карниз загорать - этаж четвертый, последний. Рубахи сняли, сидят на карнизе, ноги свесив. В классе контрольная идет по физике. Все нормально. Вдруг распахивается окно - директор лезет. Но на карниз он вступить побоялся, тонкострунным голосом на границе срыва скомандовал: "Пожалуйте в класс!"
Они вошли, задерживаясь на подоконнике, чтобы надеть рубаху.
За родителями! - Директор известковым был. - Без родителей в школе не появляться!
Выяснилось позже, что какой-то прохожий, увидев ребят, сидящих на карнизе четвертого этажа, сначала позвонил в роно и в милицию, потом прибежал в школу к директору:
- Где у вас дети сидят?
- В классах...
- Вы так уверены?
А из милиции телефон: "Почему у вас учащиеся сидят на карнизе четвертого этажа?" Только хотел побежать, согнать - ему из роно: "Вы нас под суд подвести хотите?"
Вместе с тем прохожим директор выбежал на улицу - и в этот момент на карнизе Васька Егоров как раз делал "угол", чтобы размяться. Карниз не был узким, но и широким не был - сантиметров сорок было в нем ширины...
Лишь на третий день Ваське удалось привести мать в школу, она для этой цели принарядилась - а была она молодая.
Стояла Васькина мать красивая перед директором и смотрела в пол, робея. Васька ее никогда такой не видел - беззащитная, совсем слабая, даже хрупкая.
- Тебя мать не наказывает - распоясался! распустился! А мог бы стать гордостью школы, - говорил директор горячо. - Некому тебя в руки взять - мужскую на тебя нужно руку!
Васька заметил, как мать иронически глянула на директора и снова потупилась.
А директор еще горячее:
- А если бы кто из вас сверзился? Что бы вы чувствовали? А, молчишь. Скажи, что бы ты чувствовал?
- Я бы и упал. Все гимнастикой занимаются, один я - греблей, - сказал Васька.
- Я спрашиваю - что бы ты чувствовал?
- Наверное, боль, что же еще?
Директор был хороший мужик, но материна красота и полнейшая беззащитность, даже хрупкость, повлияли на него отрицательно.
- Это я тебе сейчас обеспечу. Если мама тебя не наказывает, я, с ее позволения, выполню свой мужской долг. Стой прямо! - Директор засветил Ваське по уху с левой и тут же засветил с правой.
Васька, качнувшись, отметил насмешку в материных глазах.
- Вот, - сказал директор. - Извините, конечно, но я счел своим долгом.
- Спасибо вам. - Мать робко глянула на директора. - Дети нынче так быстро взрослеют.
Васька отметил про себя: "Нокаутировала".
- Про вашего нельзя сказать - педагогический брак. Или социально опасен. - Директор энергично прошелся по кабинету. Остановился супротив Васьки. - Типичный лоботряс. Ты бы свою мать пожалел. Такая женщина!.. - Он поперхнулся. Шея его стала раздуваться и багроветь.
- Вы извините нас, мы пойдем, - сказала мать.
Окно директорского кабинета выходило на улицу. Мать шла, удрученно повесив голову, но завернули за угол, и она засмеялась.
Васька надулся.
- Похохочи. А если он примется тебе записки со мной посылать? Смешно? Нашла развлечение.
- Развлечение дома будет, - сказала мать. - И не брюзжи. Конечно, смешно. Кто бы подумал - исполнитель мужского долга. Ну, цирк... Васька, а он ничего, чудак?
Васька вздохнул, вложив в этот вздох все терпение, всю снисходительность мудрого.
- Васька, дома я тебя плеткой обработаю, - сказала мать весело. - Думаю, ты осел. А ты думаешь - ты акробат?
Васька вошел в комнату первый, снял плетку с гвоздика и, привстав на цыпочки, зашвырнул ее на буфет.
- Все, - сказал он. - Больше мы не деремся. Я уже, как видишь, большой. А ты, как это можно заметить, маленькая. - Васька обнял мать, и она оказалась ему по плечо.
- Если ты все же драться задумаешь, знай, я посажу тебя на шкаф. - Он схватил мать за талию, быстро присел и, распрямившись, поднял ее. Он не посадил ее на шкаф только потому, что она с визгом вцепилась ему в волосы.
Васька зябко оглядывал пустую комнату. Не было в ней ни шкафа того, ни буфета.