Он был "втянут", потому что с каждой секундой все больше и больше преисполнялся решимостью самому отыскать убийцу Донны. Проходя по Вольта-плейс, он не замечал соседей, глядящих на него, не обратил внимания даже на репортера, который спросил у него фамилию и шел за ним до угла. Кравиц мог сомневаться, что ему кто-то звонил. Кравиц мог считать, что Донну убил Нортон или грабитель. Нортон же знал, что не убивал ее и что грабители не звонят юристам, объявляя о своем преступлении. Вокруг этого дела творилось что-то странное. Нортон не мог взять в толк, что именно, но сознание, что Донна убита, жгло его, как огонь, и он дал себе слово раскрыть эту тайну. Он хотел знать правду, но не только; подобно королю Лиру, он еще хотел и мести, столь ужасной, что ей не нашлось бы названия. Пусть полиция ищет грабителей, отпечатки пальцев и волоски. Для Нортона существовали другие направления поиска, например выяснить, что Донна делала в Вашингтоне, почему ехала в лимузине с Эдом Мерфи и кому принадлежит этот дом на Вольта-плейс.
Нортон внезапно обнаружил, что он у себя дома, подошел к телефону и стал звонить. Сперва Гвен Бауэрс, потом в Белый дом.
5
Идя к дому Гвен по дорожке, пересекающей широкий газон, Нортон увидел, как в вечернем небе сверкнула падающая звезда; она напомнила ему о Донне.
Гвен ждала его в дверях и плакала. Нортон обнял ее, удивившись, какая она хрупкая, и подумал, что раньше ни разу не видел ее в слезах. Даже в тот вечер, когда был убит Роберт Кеннеди. Тогда они вшестером или восьмером сидели на полу квартиры на Капитолийском холме, где в то время она жила вместе с Донной. Гвен напилась, отпускала мрачные шутки, но не пролила ни слезинки.
– Извини, – сказала она минуту спустя. – Я хотела выплакаться до твоего прихода. Входи. Промочим горло.
– Я хочу поговорить, Гвен. Мне надо кое-что узнать.
– Поговорим, – пообещала она и повела его по длинному коридору. На ней были брюки и свитер, светлые волосы спадали на плечи.
– Потрясающий дом, – сказал Нортон.
– Возмездие за грех, мой друг. Мне предлагали за него четверть миллиона на той неделе.
Не так уж давно Гвен с Донной были начинающими журналистками и лезли из кожи вон, чтобы расплачиваться за квартиру, но Гвен не любила лезть из кожи; ее сжигал азарт, гораздо более свойственный молодым вашингтонцам, чем вашингтонкам, и она быстро добилась успеха примечательным, быть может, единственным в своем роде способом. Сперва она удивила всех, выйдя замуж за очень богатого старика конгрессмена. Ее подруги не воспринимали этот брак всерьез и предсказывали, что он продлится примерно год. Но продлился он всего четыре месяца, по истечении которых конгрессмен очень кстати скончался от сердечного приступа. ("Это было умышленное убийство, – сообщила Гвен Нортону сценическим шепотом на вечеринке через три недели после похорон. – Я загоняла его до смерти".)
За смертью конгрессмена последовали юридические осложнения с его взрослыми детьми, но Гвен вышла из них, заполучив особняк в Спринг Вэлли и, что, возможно, еще более важно, впервые вкусила известность. Вкус ее пришелся Гвен по душе, в погоне за дальнейшей известностью она написала для "Космо" несколько злоречивых статеек о сексе в Вашингтоне, и это открыло ей двери в таинственный круг людей, которые выступают по телевидению, потому что они знамениты, а знамениты потому, что выступают по телевидению. При всем при том Гвен находила время для "романтической", как деликатно выражаются светские хроникеры, связи со знаменитым (и женатым) молодым сенатором, с одним из наиболее известных космонавтов и тремя или четырьмя бейсболистами команды "Вашингтонские краснокожие". Гвен была знаменитостью и упивалась этим. Отношение Нортона к ней было двойственным. Он считал ее правдивой, но не доверял ей. Он знал, что они с Донной подруги, и часто думал, что она дурно влияет на Донну. Но главное, по осведомленности в Вашингтоне мало кто мог сравниться с Гвен, падкой на сплетни, как некоторые женщины на драгоценности, и Нортон надеялся, что она расскажет ему о Донне то, что вряд ли мог знать кто-то другой.
Гвен привела его в громадную, с темными стенами библиотеку, там горел камин. Нортон был здесь однажды, тогда над каминной доской висел портрет матери конгрессмена. Теперь его сменила картина Ларри Риверса с изображением мусорной кучи.
– Налей нам выпить, – сказала Гвен, указав на бар в углу. – Хочешь посмотреть новости?
– Нет, – ответил он, налил в два стакана шотландского виски и подсел к ней на длинный зеленый диван.
Взяв стакан, Гвен чокнулась с Нортоном.
– Больше плакать не буду, – пообещала она. – Никаких орхидей для мисс Блендиш. Никаких слез по мисс Хендрикс. Она была крепкой, Бен, крепче, чем ты думал. Крепкой и славной. Быть крепкой и стервой легко. Но крепкой и славной – почти невозможно. Ладно, она мертва, но знаешь что? Донна прожила за последние пять лет больше, чем многие женщины за всю жизнь. Большинство женщин рождается мертвыми. Они вырастают куколками снаружи и бездушными внутри. Донна разгадала их мелкую грязную игру и отвергла ее. Встала на свои маленькие ножки и заявила: "Мир, ну тебя к черту. Я – это я, и мы будем играть по моим правилам". Так и вышло. Покойся с миром, дорогая, покойся с миром, и пошли все к черту.
Гвен снова заплакала, глядя на Нортона в упор, словно запрещая ему усомниться в том, что она любила Донну не меньше, чем он. Из-за Донны между ними всегда было скрытое соперничество. Такой уж была Донна; люди относились к ней по-собственнически, и, конечно же, она неизменно восставала против этого.
– Помню вечер, когда мы только прилетели в этот проклятый город, – продолжала Гвен. – Ни я, ни она не бывали здесь раньше. Я, едва став совершеннолетней, выскочила из кливлендского отделения ЮПИ, отправилась завоевывать Вашингтон и сманила ее с собой – она не рассказывала тебе об этом? – так как знала, что иначе она выйдет замуж за какого-нибудь идиота и всю жизнь провозится с пеленками. Едва самолет взлетел, мы немного выпили и тут же уснули, но над Вашингтоном проснулись. Никогда не забуду, как я глянула вниз и увидела ночной город, машины на Мемориальном мосту, эти проклятые прекрасные памятники, купол Капитолия вдали. И заплакала. Мне так хотелось туда, так хотелось, чтобы весь этот проклятый город был у моих ног. Один актер как-то сказал мне, что ощутил то же самое, когда впервые въехал на голливудские холмы и увидел огни Лос-Анджелеса. Наверно, такое испытывают все, когда молоды и уверены, что могут добиться всего. Самолет снижался, я плакала, а Донна не поняла почему. Она решила, что от страха, взяла меня за руку и сказала, чтобы я не пугалась, что как-нибудь не пропадем. Господи, какой доброй она была. Или я уже говорила это?
Нортон понимал, что говорит Гвен от чистого сердца, но все же какое-то время ощущал к ней одну только ненависть за то, что она притащила Донну в этот жестокий город, за то, что она жива, а Донна убита.
– Что ж, ты добилась своего, не так ли? – негромко сказал он. – Весь мир у твоих ног.
– Ерунда, – огрызнулась Гвен. – Я известна, ты это имеешь в виду? Плевать на знаменитостей и болтовню с ними по телевидению. Велика важность. Ты знаешь, я пишу мемуары. Один идиот-издатель выдал мне сто тысяч аванса.
Гвен провела рукой по волосам, засмеялась и допила виски. Нортону показалось, что она слегка опьянела; ему это было на руку, так он мог выведать у нее побольше.
– Ладно, – сказала она. – Хватит о приятных материях. Ты приехал поговорить. Давай поговорим.
– Отлично, – сказал Нортон. – Вот в чем дело, Гвен. Вернулся я вчера утром. Я считал, что Донна в Калифорнии. Но прошлой ночью она была в одном доме на Вольта-плейс, и кто-то ее убил. Это все, что мне известно. Я хочу узнать, чей это дом, что она делала в Вашингтоне и как жила, пока меня не было.
– Насчет дома я могу тебе сказать, – ответила Гвен. – Только помалкивай, что узнал от меня. Это дом Джеффа Филдса. В начале января он арендовал его. Теперь уже, может, и купил.
– Актер? Для чего ему дом в Вашингтоне? И как Донна могла оказаться там?
– Джефф любит покупать дома. Может, он считал, что будет много времени проводить в Вашингтоне. В избирательную кампанию он очень подружился с Уитмором. Или так ему показалось.
– Подружился с Уитмором?
– Джефф добыл им кучу денег; через него Уитмор был связан с типами из зрелищного бизнеса. Но когда Уитмор пробился в Белый дом, ему стали не нужны шикарные голливудские типы. Так что теперь Джеффа не приглашают на официальные обеды, как он ожидал.
– Почему он включился в избирательную кампанию?
– Кое-кому кажется, что он идеалист и хочет помочь в строительстве лучшей Америки. Большинство из нас считает, что ему была нужна реклама.
– Как только выяснится, что тот дом принадлежит ему, рекламы у него будет хоть отбавляй. Но как там оказалась Донна? У них был роман?
Гвен покачала головой.
– Донна была не пара Джеффу. Или наоборот. Джефф увлекается сексом, как твой друг Уитмор политикой. Ушел в него с головой. Изучает это искусство. Донна не стала бы играть в те игры, что он и его друзья. Познакомилась она с ним во время предварительных выборов. Джефф ездил с ней к некоторым основателям избирательного фонда, но просто повеселиться. Однако если он знал, что Донна собирается в Вашингтон, то вполне мог предложить ей остановиться в своем доме.
– Как мне найти Филдса?
– В Палм-Спрингсе у него есть контора – "Филдс продакшнз", там всегда знают, где он. Он даже может оказаться в Палм-Спрингсе – у него там маленький дом развлечений.
– Выпьем еще? – спросил Нортон.
– Конечно. Может, хочешь гашиша?
– Сегодня не хочу. – Он наполнил стаканы и снова подсел к ней. – Слушай, Гвен, давай перейдем к главному. Как тут шли дела у Донны с ее дружком? Для меня это важно, и узнать я могу только у тебя.
– С какой стати? Та история давно уже в прошлом.
Нортон заколебался, говорить ли ей. Но она сказала ему о Филдсе, кроме того, он знал, что от Гвен безвозмездно ничего не получишь.
– Во-первых, один человек сказал мне, что недавно Донну видели в Джорджтауне с Эдом Мерфи. Так что насчет "давно в прошлом" я сомневаюсь.
Гвен пристально оглядела Нортона, в глазах у нее мерцали холодные искры, и ему стало интересно, что она в глубине души думает о нем. На одной из вечеринок она обозвала его тупым южанином, недостойным коснуться подола Донны, и, похоже, искренне.
– А как обстояли дела, когда ты уезжал во Францию? – спросила Гвен. – Тут все очень сложно.
Нортон решил, что она хитрит, пытаясь выведать, что известно ему, но не отвечать было нельзя.
– Все дошло до точки накануне предпрошедшего рождества, – сказал он. – Я хотел жениться на ней. Мы жили вместе месяцев пять или шесть, и я считал, что наш брак – просто вопрос времени. Думал, что продержимся при Уитморе до конца избирательной кампании, потом поженимся, я займусь частной практикой, разбогатею, и мы заживем счастливо. Но она все отказывалась, говорила, что никак не может решиться. Потом перебралась на свою квартиру. Я ничего не понимал. Спрашивал: "Почему? Зачем?", – а она не могла объяснить. Потом, в начале февраля, когда мы собирались в Нью-Хемпшир на предвыборное собрание, призналась во всем. Расплакалась, сказала, что, может, было бы лучше промолчать, но оставить меня, ничего не объяснив, подло, взяла с меня несколько клятв не разглашать тайну, а потом бросила свою бомбочку. Я чуть с ума не сошел. Мне хотелось тут же убить этого гада. Но, конечно, она меня утихомирила, сказала, что должна довести эту историю до конца, что я должен ее понять, что, может быть, мы сойдемся снова и так далее. Словом, я никого не убил, но и не остался возле нее. Ушел из Капитолия и, как только представился случай, уехал за границу. Мне было очень тяжело; я не хотел быть в одном городе с ними и даже в одной стране. Потом в июле она мне написала, что у них все кончено и она уезжает в Калифорнию, хочет там поразмыслить над жизнью. Я ответил ей, написал, что пусть она едет ко мне в Париж, или я приеду к ней, но ответа не получил. Тогда я сдался. Вот и все, что я знаю, кроме того, что вчера утром я вернулся, а вечером кто-то убил ее.
Пока Нортон говорил, Гвен неотрывно смотрела на него; он внезапно подумал, что она кажется очень опасной женщиной.
– Я не была уверена, что ты знаешь, – сказала она. – Думала, что из-за этого ты и уехал, но точно не знала. Ну, что ж. Она рассказала мне об этом примерно в то же время, что и тебе. То рождество было у нее не особенно веселым. Она сидела там, где сидишь ты, рассказывала мне о нем, о тебе, обо всей истории, а потом целый час плакала. Говорила, что хотела покончить с собой. Разрываться надвое было ей не по силам. Многие женщины на ее месте легко бы вышли из положения. Жених и любовник, последний загул, пока не сгустилась тьма супружеской жизни, – это случается сплошь и рядом. Но Донна была не такой. Ей был нужен один мужчина, а ее угораздило влюбиться сразу в двоих. После она бывала у меня чуть ли не каждую неделю, просто чтобы поговорить с кем-то, как-то разобраться во всем. Когда ты уехал, я решила, что для нее это к лучшему, но тут начались предвыборные собрания, и все осложнилось еще больше.
– Почему? – злобно спросил Нортон. – Они же уезжали вместе, разве не так? Подальше от пристального взгляда Клэр.
– Клэр не была им помехой. Я думаю, что ей было наплевать. Другие женщины для нее – просто шушера. Многие жены сенаторов стали такими. Держатся за мужей лишь в надежде, что в конце радуги окажется большой белый дом. Конечно, во время предвыборных собраний они могли больше бывать вместе, но вокруг было много новых людей. Сенаторы легко находят выход в подобном положении – просто задерживаются в кабинетах или снимают квартиру на Капитолийском холме. Но когда сенатор становится кандидатом в президенты, то, хочет он того или нет, его охраняет секретная служба и вокруг постоянно вертятся репортеры. Секретная служба, в сущности, не проблема, эти ребята быстро приучаются держать язык за зубами. Но ты знаешь, что репортеры готовы предположить самое худшее, если в штате у сенатора есть красивая незамужняя женщина. Донна как-то сказала, что хотела завести интрижку с кем-нибудь из репортеров и тем сбить их со следа.
– Может, эту функцию выполнял Джефф Филдс?
– Может быть. Во всяком случае, когда предвыборные собрания окончились, они оба сходили с ума. Ему, на мой взгляд, было хуже, чем ей. Чем ближе он был к своей должности, тем больше боялся рисковать. Донна приехала ко мне в июле, перед тем, как он уезжал на партийный съезд, сказала, что они решили расстаться, что она бросает службу и едет в Калифорнию.
– Расстаться навсегда или только на время избирательной кампании?
– Донна сказала, что навсегда. Окончательно. После этого она звонила мне несколько раз, и голос у нее был довольный. О нем не упоминала ни разу.
– Как она жила в Калифорнии?
– Сняла домик возле Кармела. Говорила, что понемногу пишет. У нее был щенок. По кличке Динамит. Однажды Донна позвонила, я спросила, чем она занимается, она ответила, что полдня наблюдала, как Динамит гоняется за бабочками.
– Чем зарабатывала на жизнь?
– У нее было кое-что отложено. И ждала гонорар за разработку фильма.
– Что это такое?
– Набросок сценария. Она говорила, что какой-то продюсер заинтересовался ее идеей. Или, может, это было нужно Джеффу. В общем, она писала сценарий.
Нортон встал и помешал кочергой дрова в камине: полетели искры, приятно пахнуло теплом.
– Я не мог представить себе их вместе, – сказал он. – Пытался быть объективным, рассуждать как взрослый человек. Я знаю, что он привлекателен, знаю все о синдроме власти, но не мог представить, чтобы она прельстилась им.
– Ты ребенок, Бен. Ты ничего не понимаешь.
– Тебя я мог бы представить с Уитмором.
– Ха! Мы ненавидим друг друга с первой же встречи. У нас слишком много общего.
– Гвен, многие знали о них?
– Нет. Они сами. Ты, я. Может, еще и Эд Мерфи.
– Мерфи наверняка, – сказал Нортон. – Эд знает все. Вопрос в том, знал ли еще кто из штата. Например, Ник Гальяно.
– Этот болван?
– Он такой болван, что пьет да играет в гольф со своим лучшим дружком и получает за это тридцать пять тысяч в год. Ник знает многое. Нельзя сказать, что известно ему, а что нет.
– Не думаю, чтобы знали многие. Если бы возникла сплетня, я бы ее услышала. Так что, возможно, знаем только мы четверо – ты, я, Уитмор, Мерфи. И, может быть, Ник Гальяно.
– События будут развиваться быстро. Завтра газетчики узнают ее имя и то, что она работала в штате Уитмора. Вскоре они узнают, что тот дом принадлежит Филдсу. Репортеры начнут копаться.
– Конечно, но что они обнаружат? Джефф скажет, что позволил ей пожить в этом доме. А что еще? Не думаю, чтобы кто-то раскрыл историю, которая окончилась несколько месяцев назад и о которой помалкивали.
– Разговоры еще пойдут, – упрямо сказал Нортон.
– Ну и что? Кто станет публиковать слухи о мертвой женщине, которую все любили, и президенте, известном своим почитанием семьи, дома и материнства? Господи, да Кеннеди водил женщин в Белый дом, все об этом знали, но никто не печатал в газетах. Президенту можно иметь любовниц, если он не развлекается с ними в Розовом саду на глазах у туристов. Или не бросает жену ради них.
– Гвен, я разговаривал с сержантом, ведущим дело, это крутой, подозрительный сукин сын. Он задаст нам обоим множество вопросов, отвечая на них, ты будешь под присягой.
– Наплевать! Какой-то наркоман вломился туда, хотел взять стерео, чтобы обменять на дозу наркотика, там оказалась Донна, и он убил ее. Такое случается каждый день. Если бы я могла помочь найти его, то помогла бы. Но рассказывать в полиции старую историю я не стану, это не даст ничего, только имя Донны замарают. И тебе тоже лучше помалкивать.
Нортон понимал, что она права, понимал, что и сам поступит точно так же, как бы ни был велик риск. Не ради Уитмора – черт с ним, – но ради Донны. Осознав это, он уже хотел уходить. Но необходимо было задать еще один вопрос.
– Почему она так поступила, Гвен? Она пыталась объяснить мне, но я так ничего и не понял.
– Почему? Зачем она связалась с Большим Чаком, когда могла выйти за Надежного Бена? За славного голубоглазого юриста, от которого имела бы детей, оплаченные счета и выходные в Акапулько? Да потому, что ей была назначена эта участь. Почему ты не остался в Рингворме, штат Южная Каролина, или откуда там ты приехал, и не завел адвокатскую практику? Потому что хотел опробовать крылья, узнать, как высоко ты можешь подняться, верно? Так же поступила и она. Почему Уитмор? А почему бы не Уитмор? Донна была красивой, милой, избалованной, ей все давалось легко. Но кое-что легко не могло даться. Ей нужно было принимать твердые решения, пострадать, повзрослеть. Я хотела помочь ей, но не могла, и никто не мог. Она была независимой, и я гордилась ею. Но тебе это все непонятно, так ведь?
– Да, – ответил он. – Непонятно. И непонятно, почему, приехав в Вашингтон, она не поставила тебя в известность. Или ты знала?
– Нет, – ответила Гвен. – Не знала.
Нортон встал и слегка пошатнулся.
– Мне надо идти.
Гвен поглядела на него.
– Остаться не хочешь?
Нортон засмеялся, но она его оборвала: