Штирлиц (Игуасу, ноябрь сорок шестого)
Когда индеец уснул - а он мужественно боролся со сном почти до самого рассвета (раннего, весеннего, ноябрьского, многокрасочного), - Штирлиц, продолжая тихонько постанывать, качаясь, поднялся с койки, оделся, держась за стену, вышел, еле передвигая ноги, в пустой коридор, освещенный тусклой бело-голубой, какой-то покойницкой лампочкой, добрел до туалета, только что не падая, открыл фанерную дверь, ввалился в насквозь пропахшую тюремной хлоркой щель и, ищуще набросив крючок, выпрямился. Продолжая стонать, кряхтеть, он достал из кармана ручку, конверт испанской аэролинии "Иберия" и записал на нем колонку цифр. Сверив эти цифры с циферблатом часов, он начал хрипеть, изображая приступ рвоты. Никто, однако, к двери туалета не подошел: тишина; только в пальмах кричат какие-то странные птицы ("Уж не попугаи ли? А ведь и впрямь попугаи, вот чудеса!"). Он записал колонку цифр еще раз, снова изобразил приступ рвоты и в это время завел часы - неизвестно, когда удастся завести еще раз, упаси бог встанут, а это непростительно, потому что колонка цифр - время прилета и вылета самолетов из Игуасу. Он запоминал по-настоящему, лишь когда несколько раз записывал: цифры после этого делались своими. Все время игры в болезнь он мучительно повторял их про себя, дожидаясь того момента, когда сможет записать; холодные, отрешенные цифры станут после этого его собственностью, будь она трижды неладна. Он очень боялся, что его сморит и, проснувшись, он забудет эти чертовы "семь часов пятьдесят три минуты" и "пятнадцать двадцать две". "Почему прибытие и вылет планируют не круглыми цифрами, а как бы специально путая пассажира?! Какая разница: вылетит самолет в семь или в шесть пятьдесят восемь?! Почему вы мудрите, люди? Надо стремиться к простоте! Ну да, - возразил он себе, - из этих минут набегут часы, которые позволят компании пустить еще один рейс, а ведь это деньги, чистое золото!"
…Он отчетливо понял, как ему надо поступить, когда в Рио они ждали служащего аэропорта, который должен был отвезти их на знойное летное поле - туда, где прогревала моторы маленькая авиетка. Он понял это, увидав расписание вылета самолетов из Игуасу на Буэнос-Айрес - через Посадас и Корриентес. При полетах на внутренних рейсах паспорта не спрашивают, просят лишь номер страхового полиса, имя и адрес родственников (чтобы перевести деньги в случае катастрофы - три тысячи песо; вполне хватит на белую надгробную плиту для комочка обгорелой земли, который будет выдан семье погибшего, - останки, подлинность подтверждается экспертами, принимавшими участие в осмотре "фрагмента трупа"). Номер страховки пассажира, стоявшего перед ним, он запомнил; главное - не напутать с количеством цифр (люди всегда сгорают на мелочах), адрес он тоже запомнил: толстая дама летела в Корриентес, улица Росалес, тысяча семьсот пять; почему такие большие улицы? Наверное, они нумеруют подъезды; судя по тому, что служитель аэропорта не удивился и не переспросил удивленно: "Как вы сказали? Дом номер тысяча семьсот пять?", здесь такого рода нумерация была не в новость. Верно, именно в Бразилии проявил себя Шарль Эдуард Ле Корбюзье, новатор двадцатого века, фюрер обещал приковать его к позорному столбу за "кощунство над самой идеей градостроительства, полное отрицание традиций; фиглярство и служение беспочвенным идеалам интернационала".
Он понял тогда, что единственным выходом (попыткой, актом отчаяния, страстным желанием вырваться) будут симуляция болезни в самолете, госпитализация, бегство; в Игуасу можно купить билет до Буэнос-Айреса, деньги в заднем кармане брюк.
"Жаль, если разденут в клинике: Ригельт наверняка заберет мой костюм себе для анализа; перед посадкой успел переложить доллары в карманчик, который был нашит на трусы, такая уж у испанцев мода - всюду, где только можно, ляпать кармашки. Спасибо, испанцы, ну, выручили, ай да молодцы!
Только б не забыть даты прибытия и вылета самолетов, только бы затвердить до той поры, пока не представится возможность записать их, посмотреть на колонки цифр раз двадцать, тогда они врежутся в память, не вырубишь топором; мужик, что бык, - втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь, - эк точно, а! Ведь как просто: казалось бы, мужик - человек упрямый. Вот и все. Но это пройдет мимо сознания, не споткнешься, не задумаешься, лежит наверху, а вот если поставить нужные слова в точный ряд, как это сделал Некрасов, родится образ, который - единожды прочитав - никогда не забудешь.
Ну, хорошо, ты вызубрил даты рейсов, - сказал себе Штирлиц, выбрасывая мелко порванный конверт "Иберии" в очко. - Очень замечательно, молодец, а что тебе это дало? Авиетка уходит в двадцать три сорок две; уже ушла. А вторая отправляется в девять пятнадцать, попасть на нее - утопия. Или уж вместе с Ригельтом. А чем, собственно, он мне мешает? Прилетим в Буэнос-Айрес и расстанемся. Как он сможет не отпустить меня? Очень просто. Он обратится к первому встречному автоматчику: "Держите, его ищет полиция, он - наци"?! Вряд ли. Да нет, такое просто исключается: в полицию поедем, в одной машине. Я нужен ему, а точнее - тем, кто за ним стоит. Нужен, вероятно, в ином качестве. Поскольку они обладают организацией и поэтому информированы, игра пока что идет в их пользу. Но если я им нужен, то мне это не нужно, хотя через Ригельта я бы смог выйти на всю их цепь. Вышел, допустим. Ну и что? Кто об этом узнает? Как кто? Люди. Это не ответ, а сопли. Если я бы мог выйти на их цепь, но рядом был бы Роумэн… Или Клаудиа… Тогда про их четко функционирующую цепь стало бы известно людям. Я ведь помню адрес и телефон Старка? Помню. А через него это ушло бы в газеты. Или через того же Мигеля из Лондона, которому сунули информацию про "Стиглиса", он же "Бользен". Подставиться ригельтам, судя по всему, никогда не поздно. Только сделать это следует в нужное время. А сейчас надо уходить, - сказал себе Штирлиц. - Только сейчас. Утром может быть поздно. Утром, видимо, сюда приедут люди из его банды. И тогда я лишусь хоть какой-то, может быть, даже иллюзорной, но все же инициативы. Уходить надо здесь и сейчас. И ложиться на грунт. А потом идти в Буэнос-Айрес. Или в Асунсьон. Почему в Асунсьон? - удивился он. - Потому что у меня билет выписан до парагвайской столицы? Нет, - очень медленно и выверенно ответил он себе, - надо пытаться уйти туда, потому что там живет доктор Артахов, редактор "Оккультизма", с которым тебя познакомил добрый маленький старый генерал Серхио Оцуп, который и по-испански-то говорит с одесским акцентом, ан - генерал франкистской армии. Ну, двадцатый век, ну, судьбы людские! Артахов - зацепка, через него я вернусь в Буэнос-Айрес, но осмотревшись, это так важно - иметь время на то, чтобы осмотреться! А куда здесь, в этой деревне, можно уйти? На чем уехать? Не знаю, - ответил себе Штирлиц, - но если ты подумал об этом, значит, что-то дало тебе повод так думать. Да, - ответил он себе, - когда меня несли на носилках через маленький домик аэродрома, я видел объявление, там было написано, что желающие получить экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля, могут обращаться к Джеймсу О'Карри - калле Викториа Агирре, сто двадцать пять. Очень хорошо, - сказал себе Штирлиц, - прекрасно, что ты запомнил это, но там были еще какие-то объявления, почему ты не заложил их в пеналы памяти? Попробуй вспомнить, это важно, два предложения - не одно, это уже выбор, а что может быть прекраснее возможности выбирать? Ладно, не можешь. Тогда давай сейчас подумаем, как найти эту чертову Викториа Агирре. А вообще ты зря рассуждаешь, - сказал себе Штирлиц, - детская игра; наверняка индеец, нанятый Ригельтом, давно уже стоит около дверей, прислушиваясь к твоему жалобному кряхтенью. Ну, зачем же так резко? Не надо так шутить с самим собой. Нет индейца. Он спит. Я хочу этого. Я очень этого хочу, и поэтому будет только так. Навязанная воля - явление непознанное, я в нее верю, пусть уж бог простит мне эту мою веру".
Он отворил дверь - индейца в коридоре не было; закраины неба сделались фиолетово-красными, хотя месяц еще висел в чернильном провале неба, окруженный далекими (не то, что из самолета) звездами, которые переливно калились изнутри бело-сине-зеленым пульсирующим подрагиванием.
Штирлиц вышел во двор клиники, продолжая раскачиваться ("Мне совсем плохо, не могу лежать, Ригельт!"), огляделся, заметил под навесом двух коней и повозку, тихо подошел к каурому мерину, понял, что время игры кончилось, быстро оседлал коня, с трудом залез на высокое, странной формы седло (раньше легко взбрасывал тело, каждый раз ощущая при этом все свои мышцы, - нет ничего прекраснее этого спорта, разве что только теннис) и тихонько тронул коня.
Выехав на улицу, - слава богу, земля не асфальт или булыжник! - тихо, нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с временем гражданской войны), - он с трудом поборол в себе желание пустить каурого аллюром к аэродрому. "Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто двадцать пять, О'Карри: "экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля", только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет туда - значит, так надо, доверься чувству".
В поселке было тихо, центральная улица взбегала вверх, две другие расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне - Бразилия. "Ни одного пограничника, тишина" только б так быстро не светало, черт возьми! Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный, и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание, второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа Агирре!" И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. "Если найдут, скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту Ригельт хорошо поднял шум: "Не до проверки, человек умирает, скорее в клинику". Все же я славно придумал эту игру, только б конь послушался меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты - иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!"
- Погодите, какая к черту охота? - удивился человек, зевая с собачьим подвыванием. - Откуда вы? Как черт из преисподни, право.
- Вы угадали, - Штирлиц тоже зевнул. - Я - оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?
- А что у вас есть с собой?
- Ничего.
- О, это будет дорого стоить… Только объясните, откуда вы?
- Из больницы.
- Что вы там делали?
- Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.
- А, это вас сегодня… Нет, вчера уже… привезли туда помирать? В поселке рассказывали… Ну, проходите, что ж мне с вами делать…
Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы, спросил, не хочет ли гость чего поесть, выслушал вежливый отказ и только после этого поинтересовался:
- В какой валюте намерены платить?
- В долларах.
- Но вы не американец?
- А если?
- Значит, натурализовавшийся. У вас есть акцент.
- Я испанец. Максимо Брунн, доктор Брунн.
- Ни разу не видел испанцев. Так вот, неделя охоты вам будет стоить… Погодите, а вы один?
- Да.
- Девка не нужна?
- Сколько стоит?
- Это недорого. За неделю я с вас возьму тридцать долларов… Ей потом отдам пятнадцать песо, а себе оставлю остальное, - бизнес, ничего не поделаешь. Так, значит, оружия у вас нет?
- Откуда…
- Да, действительно… А костюм? Что, вы хотите охотиться в этом?
- Я оплачу все расходы, мистер О'Карри.
- Почему вы решили, что я О'Карри? Он хозяин фирмы, живет в Посадас; я - Шиббл… Имейте в виду, это удовольствие станет вам… Почему не пьете?
- Боюсь, меня снова будет корчить…
- Отравились?
- Наверное.
- В сельве я вам дам трав, все вылечат… Или отведу к Катарине.
- А это кто?
- Как то есть кто?! Колдунья!
- Интересно.
- Значит, вот что… Придется вам положить триста баков за все удовольствие…
- Вы что, с ума сошли?
- Дорого?
- Вы сошли с ума? - повторил Штирлиц и шагнул к двери, поняв, что он ведет себя правильно, особенно после того, как Шиббл, растерявшись, сказал "дорого". В этом его "дорого" было и удивление собственной наглостью, и какое-то усталое лихачество, и скука, и надежда. Одно это слово дало Штирлицу возможность нарисовать психологический портрет человека, в чем-то даже придумать его. "Пусть ошибусь, только нельзя говорить с пустотой, всегда надо говорить с личностью".
- Я дам вам сто долларов. Это очень хорошие деньги.
- Вы с ума сошли? - поинтересовался, в свою очередь, Шиббл. - Вы в своем уме? Двести.
- С девкой? Сто пятьдесят.
- Вы тоже не очень-то зарывайтесь! Торг должен быть честным.
- Я хочу, чтобы мы вышли в сельву сейчас же.
- Да вы что?! В такую рань! Ничего же не готово!
Штирлиц повторил:
- Я хочу, чтобы мы вышли сейчас. Я не желаю встречаться с братом моей… жены… Он спит в госпитале… Я не хочу его видеть, понятно?
- За неурочные сборы вам придется надбавить тридцать баков.
- Десять.
- Вы уже могли понять, что я удовлетворюсь только пятнадцатью, - усмехнулся Шиббл. - И последнее: мокрое дело за собой не волочите? Только честно! Мы будем пересекать шоссе, можем встретить полицию, они будут в курсе, если что случилось этой ночью… Брата жены бритвочкой по сахарному кадычку - жик-жик! И - ко мне: "Хочу отсидеться в сельве"…
- Можете съездить в клинику. Он там спит.
Шиббл добавил себе джина и деловито поинтересовался:
- Вечным сном?
Штирлиц рассмеялся:
- Часто перечитываете Джером Джерома?
- Заметно?
- Очень. И у него, и у вас юмор отмечен печатью аристократической сдержанности.
- Это комплимент… Ладно, сейчас тронемся. Какой у вас размер обуви?
- Девятый.
- Годится. Есть хорошие бутсы, всего пару раз надеванные. Куртка? Двадцать восьмой размер?
- А черт его знает…
- Как понять? Не помните своего размера?
- Мой портной помнит, - нажал Штирлиц; каждый европеец знает, что костюмы шьют лишь очень состоятельные люди, большинству не по карману, сумасшедшие деньги, на них вполне можно приобрести три великолепные тройки в достаточно дорогом магазине.
Шиббл окинул быстрым взглядом фигуру Штирлица и убежденно повторил:
- Двадцать восьмой. Третий рост. Такой тоже есть. Носки натянете шерстяные, ноги не будут потеть. В тропиках часто бывали?
- Первый раз.
- Хорошо, что не соврали. Как переносите жажду?
- Вообще не переношу.
- Значит, потащите большую флягу. У меня брюхо луженое, могу пить из тех озер, где живут змеи и гады.
- Тяжелая фляга?
- Десять литров.
- И мне ее тащить?
- Пять баков - и потащит конь.
- Не хотите перейти работать Гобсеком? Были бы прекрасным ростовщиком.
- Я добрый. Простите, запамятовал ваше имя…
- Брунн. Максимо Брунн.
- Так вот, я слишком добрый для этой работы, сеньор Брунн. Я и здесь-то оказался из-за того, что не умел посылать к черту всякого рода подонков… Теперь вот что… в каком направлении пойдем? В красоту - к Бразилии? Или вниз по Паране - к Асунсьону? Там не так жарко. Или на юг - к центру Аргентины?
- До Асунсьона далеко?
- Не очень.
- Какая там охота?
- Любая.
- То есть?
- Можно стрелять все живое.
- Я же не бывал в тропиках, не знаю, что тут за охота.
- Есть рисковая. Аристократическая. И забавная.
- Объясните про каждую… Только когда выедем из города, по дороге уже, ладно?
- Нет, поздно будет. В зависимости от того, на что хотите охотиться, я подберу вам оружие… Собраться - раз плюнуть, кони во дворе, через десять минут отправимся…
- Рисковая - это как?
- Это ягуар. Пума. Или медведь. Есть бурый, встречается муравьед. Охота достаточно интересная, но придется раскошелиться на десять долларов - наймем проводников, там без индейцев даже я не смогу вывести вас на зверя.
- А что такое аристократическая охота?
- Погодите, а вы ружье-то в руках держали?
- Держал.
- Ну, аристократическая - это если вы захотите пострелять оленя корсуэла-мазам, очень красив, прекрасный трофей. Любопытна охота на тапиров и туканов, но для меня - слишком мелко…
- Пойдем на ягуара, оленя жалко.
- Бросьте. Молодой и сильный олень-корсуэла редко гибнет, под пулю идут старики, у них - нюх и ноги, у вас - ружье, шансы равны. Причем он не может сверзиться в пропасть с камней, а вы можете.
- Пойдем на ягуара, - повторил Штирлиц. - А что такое забавная охота?
- Это на любителей, вам вряд ли понравится…
- Так что это?
- Ну, это когда мы уговариваемся стрелять обезьян или аче-гуаяки…
- Брр, стрелять обезьян… Какая уж тут забава?
- Их довольно трудно отстреливать, они очень быстры и лихо прячутся в сельве… Забавно отстреливать аче - живая мишень.
- Я никогда не слыхал про таких животных…
- Ну, в общем-то они не совсем животные… Это индейцы… На них в Парагвае объявлена свободная охота…
- Вы с ума сошли!
- Почему? Правда. Это даже поощряется… Не верите? Наймем гуарани, они вам про это расскажут подробно, они получают деньги за отстрелянных аче-гуаяки… Значит, берем штуцер? Ягуара можно взять только из штуцера… Аче ложатся от дроби, даже шестеркой их можно класть наповал… Впрочем, гуарани особенно любят подранков - они пытаются обратить их в католичество… Ладно, я пошел за амуницией, сейчас отправимся. Только правду скажите: есть совсем не хочется? Мы встанем на отдых только в десять, когда наступит зной… Шесть часов без пищи, выдержите?
- Выдержу, идем…
- Сейчас… У меня амуниция на втором этаже. Пока раздевайтесь, все равно костюм надо оставлять здесь…