- Нет, лучше, если ты сделаешь все так, как тебе нравится. Мне по душе твой стиль. Это только кажется, что у тебя беспорядок. Я заметила, ты прекрасно ориентируешься в своем мнимом беспорядке, значит, так задумано… Мне очень нравится, как ты устроил свою мадридскую квартиру…
- Да я и не устраивал ее вовсе, веснушка!
- Нет, устроил… Ты очень легко обживаешься на новом месте, ты и в Нью-Йорке освоился в нашем номере, словно прожил там целый год. Это завидное качество - уметь легко и без комплексов обживаться на новом месте… А ты хочешь навестить своих родственников?
- У меня двоюродный брат и какая-то там тетя… Я не верю в эти самые родственные связи, если про них вспоминаешь только перед рождеством, когда надо рассылать поздравительные открытки… Я никогда не был избалован родственными связями, знаешь ли… Мама меня не очень-то и хотела, она жила другим, - он как-то странно поморщился, словно гримаса пробежала по лицу. - Отец погиб в автомобильной катастрофе, а я с восемнадцати лет, когда поступил в университет, - один. Хотя нет, неверно, у меня всегда было много друзей, с тех пор я и уверовал, что родственные связи порой бывают формальной обязанностью, а дружество - настоящим братством. Кстати, мы с тобой летим к брату, Грегори - брат мне, настоящий брат по духу… Ты себе не представляешь, какой прекрасный он парень…
- Я ни разу не слышала от тебя плохого слова про людей, с которыми ты знаком… Они у тебя все "прекрасные" и "замечательные", "умницы" и "храбрецы".
- Если человек твой друг, он обязательно самый прекрасный, храбрый, умный и честный.
- Тебе никогда не приходилось разочаровываться?
- Это слово неприложимо к понятию "друг", конопушка. Это значит, что некто играл, чтобы понравиться мне, войти в доверие, приблизиться… Такой человек не был другом… Чего ж тогда расстраиваться? Потеря только тогда похожа на кровоточащую рану, когда есть что терять.
- Ты позволишь мне выпить?
- Что это ты вдруг?
- Не знаю. Можно попросить у стюарда? Очень хочется выпить.
- Конечно, человечек, - ответил Роумэн и подумал, что она, видимо, взяла на себя его слова об игре того человека, который хотел войти в доверие. "Ужасно! Она именно так и подумала, женщина всегда воспринимает слово через себя. А как ей сказать, что я совершенно другое имел в виду, что я чувствую ее частью самого себя, что я верю ей беспредельно? А если я ошибаюсь в этой вере, то надо вставлять ствол ружья в рот и нажимать пальцем правой ноги на спусковой крючок, - незачем тогда жить на земле, если здесь возможно и такое… Но если я ей ничего не скажу, тогда она будет нести в себе эту боль, я должен, я обязан сказать ей…"
- Послушай, человечек, - Роумэн взял ее прекрасное лицо в свои ладони. - Я понял, отчего ты захотела сейчас выпить… И мне стало обидно за то, что ты посмела так подумать… Только не перебивай меня… И еще… Если мне придется выбирать слова, когда я говорю с самым дорогим мне человеком на земле, тогда… Понимаешь? Это очень трудно - подводить под чем-то черту, но если мы уговорились, что мы подвели черту под чем-то, то давай этот уговор выполнять. Ладно?
Криста кивнула, легко прикоснулась губами к его руке и, откашлявшись, сказала:
- Спасибо.
- За правду не благодарят.
- А я не тебя благодарю, а бога.
- Это - можешь, - согласился он. - И еще: мы, американцы, очень вольны в словах, это шокирует европейцев… Поэтому, пожалуйста, научись принимать нас такими, какие мы есть, иначе тебе здесь будет довольно трудно… Наши отцы-основатели были прожженные прагматики, они точно рассчитали, что слово произнесенное не таит в себе угрозы строю. Опасны слова непроизнесенные. У нас говорят все, что хотят, но при этом делают так, как решат дедушки с Уолл-стрита - весьма компетентные деды, знают, как держать общество в состоянии полнейшей свободы слова и при этом абсолютнейшего подчинения своему делу. Потому-то, когда и если тебе что-то покажется, не уходи в себя, не терзайся сомнениями, не проси виски, а задавай вопросы: не бойся, задавай любые, у нас не обижаются на вопрос, потому что имеют право на ответ - пусть такой же резкий или даже неприятный. Более всего в спорте мне нравятся ничьи: два-два; в жизни - тоже, потому что чей-то выигрыш обязательно соседствует с проигрышем, а это - нарушение баланса, поняла?
- Господи, за что же мне такое счастье привалило? - Криста снова прикоснулась губами к его руке. - Ты все знаешь, хотя и не магистр, ну, объясни же: почему - мне и за что - ты? Можешь?
- Могу.
- Ну?
- Всякий человек, перестрадавший столько, сколько хватит на жизнь многих людей, обязательно получает компенсацию. Это тоже закон ничьих. Если бы ты не встретила меня, сделалась бы великим ученым, по-настоящему великим, как Альберт Эйнштейн. Или Бор. Или Кюри. А может быть, стала бы сочинять сказки. Вроде твоего папы, когда он по-своему пересказывал тебе Андерсена. Я верю в это… Через себя верю. Мне ведь тоже досталось в жизни… И вдруг на голову свалился прекрасный агент гестапо, которого я полюбил. А этот гестаповский агент понял" что я ему тоже послан богом. Вот и произошло чудо. К тому же у нас с тобой абсолютная совпадаемость, это тоже чертовски важно. Можно любить женщину, восторгаться ею, но - днем. Это - трагедия. Можно, наоборот, ждать, когда наступит ночь, близость, а утром не знаешь, как бы поскорее слинять, такая рядом с тобой лежит дура. Или истеричка. Или стерва, которая только и думает, как вытрясти из тебя побольше баков. Тоже трагедия. А вот если засыпая после того, как был с тобой, любил тебя, хотел тебя, мечтаешь поскорее проснуться, чтобы снова видеть твое лицо" слышать твой голос, смеяться твоим шуткам и задумываться над твоими словами - так много в них сокрыто мысли, тогда получается то, что в мире редкостно. Кое-кто называет это счастливым браком.
- Ты читаешь мои мысли?
- Большинство.
- Все. Ты говорил то… Нет, не так… Ты повторял то, что я говорила про себя… Только я не решалась назвать себя агентом гестапо…
- Плохо, когда оставляешь в себе тайну. Она ест тебя, как соль металл. Боишься, что кто-то ненароком прикоснется к ней, закрываешься, как улитка, и живешь в постоянном страхе. Зачем? Черта подведена, никаких тайн. Кстати, на твоем месте я написал бы книгу "Я была агентом Гитлера".
- Ты сошел с ума?
- Почему? Это сенсация, заработаешь уйму денег, Грегори поможет продать сюжет в Голливуде, арендуем сейф в швейцарском банке, будем получать десять процентов годовых - чудо что за жизнь!
- Это ты так шутишь?
- Да почему?! Мы очень серьезно относимся к возможности заработать деньги, человечек!
- Вот сейчас ты сказал неправду. Пол.
- Да правду же, правду! У нас свой строй мыслей, нам сто шестьдесят лет, мы молодые, у нас нет истории, как у вас, мы поэтому не боимся отсекать прошлое: было - и нет! Мы не замучены вашими условностями, к былому относимся как к отрезанному куску хлеба: не как к части целого, насильственно от него отторгнутого ножом, а будто к ломтю, который надлежит полить кукурузным маслом, положить сверху кусок сыра, сунуть в электроплиту, слегка обжарить и с аппетитом съесть.
- И твое сердце не сжимается, когда ты вспоминаешь, с чем я пришла в твой дом?
- А твое сердце не разрывается от того, что я, поняв, что ты пришла в мой дом совсем не случайно, играл любовь, отправляя тебя в Севилью? Я перестал играть, когда Гаузнер открыл мне правду. Тогда я снова позволил себе понять, что люблю тебя. Мы квиты, человечек. Я играл в такой же мере, как и ты… Скажи, когда ты полюбила меня?
- Когда нашла котенка.
- Какого котенка? - удивился Роумэн.
- Рыжего. Я нашла его в Севилье. Он очень мяукал в подъезде. Когда я стала кормить его с рук, я поняла, что люблю тебя. А сначала я тебя ненавидела.
- Да?! Почему?
- Потому что мне сказали, что ты держишь в своих руках все нити, потому что немцы перешли в твое подчинение, тебе известно, кто погубил моего папу, ты поддерживаешь этого человека и лишь в твоей воле открыть мне это имя… Или нет… Я мучительно боялась признаться себе в том, как ты мне мил… Ну, спрашивай… Ты же хочешь спросить…
- Да.
- Ты хочешь спросить: ложась с тобой в постель, чувствовала ли я тебя, желала ли? Да?
- Да.
- Ну, тогда я отвечу… Я потому и напилась в тот день, что ничего не хотела… Я никогда, никогда, никогда, никогда не хотела этого… Ни с кем… Знаешь, почему женщины несчастнее мужчин?
- Не знаю.
- Потому что вы не можете спать с той, которую не хотите… У вас это просто не получится. А женщине приходится… Вот я тебе все и сказала - как наизнанку вывернулась. И сажусь писать книгу про агента Гитлера. Только писать я буду на своем языке, а ты сделаешь авторизованный перевод, ладно?
- Авторизованный? Это как? Больше заплатишь?
- Да, в триста сорок два раза.
- Хорошо, - он поцеловал ее в нос. - В Голливуде сразу же заключим договор. Только, пожалуйста, любимый мой человечек, нежность моя и чистота, никогда не таи в себе вопросы. Я тебя очень чувствую, я чувствую тебя постоянно, я, как радио, настроен на тебя, поэтому воспринимаю твои перепады словно свою боль и начинаю копаться в себе, и замыкаюсь, и свет мне делается не мил… Понимаешь? Запомни раз и навсегда: американцы не боятся вопросов - самых прямых и нелицеприятных. Но мы бесимся, чувствуя, что нас хотят спросить, но отчего-то не спрашивают. Тут мы начинаем терять веру, понимаешь?
- Спасибо, что ты все это говоришь мне.
- Мне стало так спокойно, что снова захотелось поспать.
- Не надо. Через полчаса мы прилетим, будет болеть голова… Аспирин действительно здорово помог.
- А я что говорил…
- Пол, а на каком языке мы сейчас с тобой беседовали?
Он недоуменно посмотрел на нее:
- Черт, действительно? На каком?
- На немецком, любимый.
- Правда?
- Правда. Ты меняешь языки, как носовые платки. И по-испански можешь так же?
- По-испански мне легче, я и думаю-то на испанском. Неужели мы говорили по-немецки?
- Ты правда не помнишь?
- Даю тебе слово.
- На немецкий перешла я. Пол.
- Почему?
Она кивнула на человека, который сидел в кресле перед ними:
- Джентльмен очень интересовался нашим разговором.
- Тебе показалось.
- Нет. Он очень интересовался нашим разговором. А в тебе я открыла еще одно удивительное качество: ты доверчив, как маленький.
Он покачал головой:
- Неверно. Маленькие более недоверчивы, чем взрослые. Попробуй, помани на руки малыша, если ты не брит и неряшливо одет… Он так зальется плачем, так станет хвататься за маму…
- Если поманит женщина - пойдет.
- К тебе - может быть. Я бы на его месте пошел. Сразу же. А к какой другой женщине - будет раздумывать. Я очень часто вспоминаю свои чувствования, когда был маленьким. Правда. Я с годами научился верить людям. Чем больше меня обманывали, тем больше я верил. Очень странно. Знаешь, это как в боксе навязывать сопернику ближний бой. Надо навязывать окружающим доверчивость, тогда им будет стыдно делать тебе зло. В каждом человеке живут и бог, и дьявол: кого в нем вызовешь, того и получишь.
Криста снова поцеловала его руку.
- Только б подольше все это продолжалось, - шепнула она, - только б это продолжалось как можно дольше, боже милостивый… Я никогда, никогда, никогда, никогда не была такой счастливой, как сейчас.
Когда в аэропорту Лос-Анджелеса он бросился к Грегори Спарку и Элизабет, чуть не сшибая всех на своем пути, Криста вдруг сделалась белой, как бумага, ноги ее ослабли, она прислонилась к стене. Так же побледнел и Спарк, когда увидел ее, поняв, что она и есть миссис Роумэн.
И у нее, и у него были основания для этого: Криста работала по Спарку осенью сорок четвертого, когда была отправлена в Лиссабон Гаузнером; в свою очередь, Спарк был увлечен ею, и ему тогда стоило большого труда (если допустимо определить таким словосочетанием все то, что он тогда пережил) разомкнуть ее руки на шее и сказать ей про Элизабет, которую он не может бросить, а пуще того сыновей, без которых мир для него кончится.
- Криста, скорее же! - крикнул Роумэн, оглянувшись.
- Ей плохо, - сказала Элизабет и бросилась к Кристе, по-прежнему стоявшей возле стены; бледность ее сделалась какой-то синюшной; тени под глазами казались столь темными, что даже пропал морской цвет громадных глаз, они сделались пепельными, пустыми.
- Ей плохо, - повторил Роумэн и, бросившись следом за Элизабет, обогнал ее, стремительно лавируя между людьми - точно так, как его учили в диверсионной школе перед забросом в немецкий тыл.
Спарк стоял на месте, не в силах двинуться с места, до странного явственно ощутив себя маленьким мальчиком, которого мама потеряла на вокзале; они тогда ехали в Питтсбург, это было перед пасхой; тьма народу; мама сказала, чтобы он постоял у стены, никуда не отходил, он и стоял, но потом увидел щенка, которого вела на тоненьком металлическом поводке седая дама, и вдруг заметил, как щенку режет шею; бросился следом за маленьким шоколадным пуделем. Тот все оглядывался на него, они же были на одном почти уровне, а как собака выразит свою боль, если не посмотрит в глаза богу, он ведь все понимает, громадный пятилетний бог на двух ногах (как они могут держаться на них, это же такое искусство, воистину, хозяева - существа высшего порядка, попробуй не подчиняться им). Когда мальчик поправил ошейник и пудель лизнул его руку, попрощавшись с ним глазами, Грегори понял, что стоит возле дверей на перрон и не знает, куда возвращаться. Он ощутил такой ужас, что у него враз похолодело лицо и в груди сделалось пусто. Так было и сейчас, только еще хуже.
Роумэн подхватил Кристу, прижал ее голову к груди:
- Что такое, человечек?! Что с тобой?! Тебя никто ничем не угощал? Почему ты белая?! Ну, ответь же!
Подоспела Элизабет, обняла Кристу за плечи, прижалась губами к ее холодному виску:
- Миленькая, что?! Господи, какая красивая! Сейчас все пройдет, сейчас. Погодите, а вы не ждете ребеночка?
Резко, будто от удара, плечи женщины вздрогнули, а после Роумэн ощутил на своих ладонях слезы Кристы; она плакала беззвучно и неутешно, все теснее и теснее прижимаясь к нему.
- Тебя никто ничем не угощал, пока я спал? - спросил Роумэн требовательно и строго. - Ну-ка, ответь.
Она покачала головой, вытерла слезы со щек, и он почувствовал, как собралась ее спина.
- Сейчас, - шепнула Криста, - все в порядке, любовь моя, уже проходит, просто меня укачало. Прости, пожалуйста.
- Ее укачало, бедняжку, - повторила Элизабет, - боже, как красива, какая прелесть, вы так прекрасно смотритесь вместе, я счастлива за тебя. Пол.
- Ну, - улыбнулся Роумэн Кристе, - можешь протянуть руку моей сестричке? Ее зовут Элизабет, она душенька и настоящий дружок.
Криста с трудом оторвалась от него и протянула руку Элизабет:
- Я счастлива, что у Пола такая замечательная сестра.
Элизабет крикнула Спарку, который по-прежнему стоял там, где его оставили Пол и Элизабет:
- Ты что, стережешь чемоданы, Спарк?
Его словно бы подтолкнули, и, деревянно вышагивая, он двинулся сквозь толпу загорелых, смеющихся, веселых людей в легких костюмах, ощущая с каждым шагом все большую и большую тяжесть в ступнях, словно они внезапно покрылись нарывами, наполнились горячим, свинцовым гноем.
- Здравствуйте, Грегори, очень рада встретить вас, - сказала Кристина.
- Добрый день… То есть вечер… Очень приятно, Кристина, как хорошо, что вы, наконец, приехали.
- Поцелуй же его! - сказал Роумэн, подтолкнув Кристу к Спарку. - Брат как-никак! Настоящий, единственный, верный!
Криста потерянно поцеловала Роумэна, еще теснее прижавшись к нему, и протянула Спарку руку:
- Как хорошо, что вы есть у Пола… Он вас так любит…
- Девушка засмущалась, - рассмеялся Роумэн. - Пошли, люди, мечтаю сесть за стол вместе с вашими сыновьями и съесть очень много спагетти.
- Я сделала яблочный пирог, какой ты любишь, - взяв Кристу под руку, сказала Элизабет, - очень мягкий, совсем без сахара, а Спарк съездил к нашему приятелю на ферму и привез телячью ногу! Я запекла ее в тесте - с чесноком, морковью и луком, ты будешь стонать и плакать над этим блюдом! Вы любите готовить, Крис?
- Очень. Только у меня все недожаривается и недосаливается.
Роумэн толкнул Грегори локтем в бок:
- Ты что окаменел, мужчина? Тебя ошеломила красота моей жены?
- Есть маленько, - улыбнулся Спарк каменной, натянутой улыбкой. - Просто я… Мы очень долго вас ждали, самолет опаздывал, и я начал психовать, что с вами… Реакция на ожидание, не обращай внимания. У вас много багажа?
Роумэн кивнул на сумку:
- Все наше носим с собой. Можем сразу же ехать к вам.
- А мы арендовали вторую машину, - сказала Элизабет. - Мы думали, вы притащите тройку чемоданов, ждем вас на месяц, раньше не отпустим, поэтому арендовали для вас машину, у нас маленькая, боялись, что с багажом не уместимся… Я поеду с Крис, только не обгоняйте нас, ладно? Подействуй на Спарка, Пол, он гоняет, как безумный, на его страховку я не смогу воспитать мальчиков, они станут бандитами, а я умру возле тюремных стен с передачей в руках…
- Я надаю ему подзатыльников, обещаю тебе, маленькая. Он будет ездить со скоростью тридцать миль в час, не больше… Грегори, я с тобой?
- Конечно, - неожиданно обрадовался Спарк. "Я должен все сказать ему, иначе жить под одной крышей будет просто невозможно. Но, сказав ему это, я убью их любовь, она ведь явно ничего ему не говорила про меня. Какая дикость, а?! Я не имею права ничего ему говорить, это жестоко, это пытка, бедный Пол, вот уж невезучий человек, вот уж бедолага, нежный мой, большой и доверчивый братик… Что же делать?"
Криста обернулась к Элизабет:
- Вы не обидитесь, если я поеду с Полом? Мне Америка внове, я трудно привыкаю к… А Пол так прекрасно рассказывает про все… Я дикая, и поэтому… Вы не будете сердиться?
- Господи, какая красивая, - снова повторила Элизабет, поцеловав Кристу в щеку, и обернулась к Полу, - ну и отхватил красулю! Я таких еще не видела, хотя у нас в Голливуде есть женщины, поверь мне. Спарк, едем первыми, ребята пристроятся за нами, если ты их потеряешь, я подам на развод, понял меня?
- В таком случае считай, что ты его получила, - буркнул Спарк.
Мальчишки, Питер и Пол, повисли на Роумэне с визгом и писком, потом с таким же визгом бросились к Кристе. Глядя на ее лицо с закрытыми глазами, на медленные движения ее рук, прижимавших к себе мальчишек, особенно младшего, трехлетнего Пола, который висел у нее на шее, Роумэн подумал о том, какой нежной и прекрасной она будет матерью; "Скорее бы; мечтаю об этом; в ней так много неосознанного материнства, даже в том, как она боится положить мне ладонь на грудь, чтобы не услышать заячий хвостик, трепыхание сердца…"
- К столу, к столу! - крикнула Элизабет. - Начинается пир!