- Не склеишь, - ровным голосом заметил Роумэн, - пусть Спарк купит тебе красивый новый аппарат, сестричка… Крис, выброси осколки в мусорный ящик, чтобы малыши не шлепнулись, а то исцарапаются.
- Вот так, - сказал Роумэн, когда они вышли со Спарком на веранду. - Ясно? Ты на подслухе. Но случилось это дня два назад - из-за моего приезда. Поскольку они могли всадить тебе не только эту штуку, поспрашивай Элизабет и старшего, когда к вам приходил телефонист, электрик или мастер по холодильному оборудованию.
Приходил вчера: профилактика электросети; никто его не вызывал, обычная забота штатных властей о безотказной и безопасной работе электросистемы Голливуда.
…Через пять дней на адрес Спарка пришло письмо, запечатанное в конверт "Иберии"; корреспондент сообщал, что его маршрут несколько изменился по не зависящим от него обстоятельствам. "Один из моих прежних знакомых, оказавшийся со мной в самолете - подсел в Лиссабоне - был некий господин из ИТТ. Видимо, он решил надо мной подшутить - опоил чем-то и забрал все мои бумаги. Он же и предложил лететь в Асунсьон. Поскольку у меня там есть два адреса: редакция журнала "Оккультизм", доктор Артахов, и сеньор Пьетрофф, руководитель "Ассоциации культурных отношений с Востоком", прошу поискать меня по этим адресам, - вдруг мне удастся туда добраться".
Роумэн предупредил Спарка о возможности получения письма или даже о звонке заранее, в первый же день, когда они вышли на веранду; попросил письмо не вскрывать: "Сначала я хочу посмотреть, нет ли там чужих пальцев". Их было три; явно прошло перлюстрацию.
Роумэн отправился со Спарком на берег океана, там они выстроили план действий. Вернувшись к обеду, Роумэн позвонил в Вашингтон Макайру:
- Послушайте, Роберт, я думаю, мы с вами имеем возможность получить всю их сеть. У меня появилась реальная зацепка. Я принимаю ваше предложение, благодарю за него еще раз, но прошу иметь в виду: мое условие остается в силе.
- О кэй. Пол, я рад вашему звонку, все, как договорились. Привет вашей жене.
- Спасибо. А вам привет от Грегори Спарка, я остановился у него дома, - Роумэн подмигнул Грегори, кивнув на телефонный аппарат ("Будто он этого не знал, подслушивал же с первой минуты"). - Если что - звоните, мы пока живем у них, телефон семьсот сорок два, восемьдесят четыре, шестьдесят один…
Положив трубку на рычаг (Спарки купили новый аппарат из искусственного малахита, сделанный под старину; устанавливал сосед, так что подслушки не было, хотя могла быть в любом другом месте дома), Роумэн покачал головой, усмехнулся чему-то и спросил:
- Ответь-ка мне, брат: сколько было войн на земле?
- В тебе просыпается садист? Задавать вопрос, на который невозможно ответить, - первое проявление садизма.
- Ответить может только умный человек, Грегори, ты умный человек, следовательно, ты можешь ответить. Поднапряги память, подвигай извилинами…
- Не знаю, брат, не казни…
- А как думаешь?
- Совершенно не представляю…
- Хм… Я делю людей на тех, кто раскованно фантазирует, не страшась ошибиться, и на тех, кто торгуется, словно боится продешевить, продавая старьевщику старую мебель. Ты стареешь, Грегори, стыдно, человек не имеет права стареть, мы должны умирать молодыми, здоровыми…
- Ну, хорошо, хочешь порадоваться моей ошибке - изволь: люди воевали тысячу тридцать два раза.
- Так. Допустим. А сколько погибло в войнах?
- Сейчас, дай пофантазирую… Пятьдесят два миллиона человек?
- Даю научный ответ: человечество - за последние пять с половиной тысяч лет - воевало четырнадцать с половиной тысяч раз. Это не бунты, распри, стычки, это - зафиксированные войны. А погибло в них более трех с половиной миллиардов человек. Ясно?
Назавтра, оставив Кристу у Спарков, Роумэн вылетел в Вашингтон.
Следующим утром, когда Грегори уехал на киностудию, а Элизабет возилась в саду, в холле рядом с диваном, на котором устроилась Криста, записывая в тетради длиннющие уравнения, - работа шла как никогда, она не могла оторваться, испытывая давно забытое звенящее ощущение покоя и расслабленного счастья, - раздался телефонный звонок (дом Спарков хорошо просматривался с улицы даже без бинокля) и мучительно знакомый голос произнес всего несколько фраз:
- Как бы нам повидаться, а? Это Пепе. Помните?
Штирлиц (Аргентина, ноябрь сорок шестого)
- Значит так, мистер! - рассердился Шиббл. - Либо вы хотите попасть к курандейро, либо мы будем охотиться! Но имейте в виду, что визит к курандейро стоит двадцать долларов.
- Вы меня разденете, - усмехнулся Штирлиц. Он сидел в седле чуть откинувшись, чтобы не болела поясница, ощущая блаженную усталость в теле и налитость в ногах; последний раз был в конюшнях у князя фон дер Пролле, под Бранденбургом, в сорок третьем; вечность прошла с тех пор, Гитлер еще был в Смоленске, Орле и под Ленинградом, Кэт была рядом и Эрвин тоже; господи, как же быстротечно время, не успеешь оглянуться - святки, там, глядишь, - и Новый год…
- Наоборот, я вас одел. Вы были в потрепанном, старом костюме, а в моем тропикано вы вполне импозантны, настоящий антрополог из Глазго.
- Почему антрополог? Да еще из Глазго?
- Ну, не знаю… Из Лондона… Но совершеннейший англосакс. Нет, про дополнительный гонорар в сумме двадцати долларов я говорю с полной мерой серьезности. Чтобы попасть к хорошему курандейро, нам надо спуститься в район Гуарани, пройти через Форресталь Мисионера, в районе Бара Пепири есть хорошие курандейро из Бразилии; там нет границы, люди ходят друг к другу так, как из Аргентины в Парагвай в нашей богом покинутой Игуасу или через Пуэнтэ Пирай возле немецкого Монте-Карло…
- Почему немецкого?
- Потому что в поселках Монте-Карло и Эльдорадо живут одни немцы, они там спрятались от нас, победителей… Хорошо живут, черти, умеют работать…
- Год назад этого самого Монте-Карло не было?
- Нет, почему же… Была маленькая деревушка, правда с прекрасным летным полем, немцы здесь всегда имели самолеты; шпионы - чего ж тут не понять… Очень состоятельные люди; если говорят "да", то это "да", вполне надежны… Как десять немцев поселились здесь - до войны еще, в тридцатых, так сразу же поставили радиоклуб, передатчик, ох-хо-хо, Луну можно слышать, не то что Берлин, ну и, конечно, аэродром с самолетами, хайль Гитлер, и все тут!
- Я не очень-то ориентируюсь на местности… Покажите по карте маршрут, который вы наметили, во-первых, и как нам придется его скорректировать, если пойдем к курандейро, во-вторых.
- Значит, привал?
- Мы же еще только три часа в пути, а вы сулили шесть…
- Да? - рыжеволосый, кряжистый Шиббл почесал переносье расплющенным в ногте указательным пальцем. - Странно. Впрочем, у меня дырявая память. Если не хотите со мной ссориться, не уличайте меня во лжи, - это получается чисто случайно, в принципе я не лжец. Как все люди с плохой памятью, я несколько неуемно фантазирую.
Он остановил коня, бросив поводья, достал из подсумка карту и начал выкладывать ее по квадратам. "Сразу видно военного человека, - подумал Штирлиц. - Но почему меня потянуло к курандейро? Прихоть? Вспомнил книги, которые читал в юности? Или ту папку, что удалось посмотреть краешком глаза, когда заинтересовался высшей тайной рейха - "оккультной тематикой рейхсфюрера СС Гиммлера"? Нет, - понял он, - я не поэтому спросил Шиббла о курандейро; видимо, в самолете, когда Ригельт забрал паспорт, документ свободы, последнюю мою надежду, и я мечтал только о том, чтобы воткнуть ему вилку в шею, именно вилку, ненависть - слепое чувство, что ни говори, я понял, что он легко выбьет вилку из моей руки, здоровый бугай, а я еле стою на ногах из-за постоянных приступов боли в пояснице; вот я и решил, что сначала надо по-настоящему встать на ноги, а потом сводить счеты со всеми этими ригельтами. Пока я не готов к тому, чтобы ударить так, как я ударил у себя в Бабельсберге Холтоффа, когда он начал меня провоцировать… Всего полтора года назад это было, а кажется, прошла вечность… Да, именно желание по-настоящему встать на ноги тянет меня к курандейро; в Асунсьоне, а особенно в Буэнос-Айресе мне надо прочно стоять на ногах и ощущать силу рук… Неужели ты по-настоящему веришь в этих курандейро? - спросил он себя. - Это же побасенки. Но ведь человек жив надеждой, - возразил он себе, - когда кончается надежда, - а это качество сохраняется в нас с детства, чем больше в нас надежды, тем мы моложе, - становится меньше шансов на успех. Если больной надеется - доктору легче его врачевать. Если больной пребывает в апатии - все усилия лекаря обречены на неудачу: во всем и везде сокрыты две стороны одной и той же медали, никуда от этого не денешься…"
- Вот, смотрите, - Шиббл, наконец, управился с картой. - Так бы мы с вами завтра днем были на месте охоты, в районе Сан Педро. Около городишка Пуэнто Альто мы ушли бы в дельту реки Алегриа, там великолепная охота на ягуаров, встречаются и муравьеды, очень славные мишки с целебным мясом, да и проводники надежны… Оттуда, отохотившись, мы бы через Гамадо и районный центр Сан Педро - чертовски интересен, живут украинские эмигранты, собирают лекарственный чай матэ - двинулись бы на Монте-Карло, семьдесят миль, два дня хода… А там - на ваше усмотрение: или обратно, или вдоль по Паране к Асунсьону…
- Сколько туда миль?
- Около двухсот, я думаю… Но там охота - так себе… Рыбалка, правда, хорошая, какие-то особые рыбины, их тут называют "дора"… А еще есть "субуби", тоже, скажу я вам, объедение…
- А вдоль по Паране нет курандейро?
- Есть, но не те… Настоящие, которые говорят на своем языке или лопочут по-португальски, живут только на границе с Бразилией. Наши, здешние индейцы здорово окатоличились… Кроме, понятно, диких аче… Не до колдунов им, я же говорю, их отстреливают на кожаные сумочки, очень элегантно: "У меня сумочка из молодой индианочки".
- Бросьте вы к черту, Шиббл, не надо так шутить…
- Да я не шучу… Увижу в чащобе сельвы аче - грохну, освежую, продам вам свежую индейскую кожу, возьму недорого, полета всего лишь…
- Шиббл, зачем вы хотите казаться хуже, чем есть?
- Откуда вы знаете, какой я есть? - тот пожал плечами и полез в подсумок за бутылкой; пил он из горлышка, помногу, отвратительно рыгал, каждый раз произнося при этом невнятное "пардон". - Если б вы знали, каков я на самом деле, вы бы вряд ли пошли со мной в сельву, мистер.
Штирлиц улыбнулся:
- Ну, в таком случае, если бы вы все знали про меня, тоже бы не порадовались.
- А может, я знаю?
- Хм, такого ответа я, честно говоря, не ждал.
- Так что, действительно хотите к курандейро?
- Да.
- Погадать?
- Нет, я в это не очень-то верю.
- Зря. Но про двадцать баков я вполне серьезно.
- А что вы так торгуетесь? Вы же знаете, что деньги у меня есть, здесь сельва, никто следов не найдет, шлепнете - и дело с концом.
- Вы мне сразу показались симпатичным, - заметил Шиббл. - Хорошо думаете, с перспективой.
"Сейчас самое время спрашивать, - подумал Штирлиц. - Его можно оттолкнуть вопросами к той стене, опершись о которую придется отвечать правду. Меру приближения к ней я почувствую, при известных коррективах даже версия правды оказывается настоящей правдой; во всяком случае, мне надо понять, как себя вести, парень далеко не простой; когда идешь по нехоженой тропе в сельве, необходимо знать о проводнике чуть больше того, что знаю я, а я знаю лишь то, что его зовут Шибблом".
- Откуда вы родом? - спросил Штирлиц атакующе, таким тоном, который предполагал однозначный ответ.
- А какое ваше дело? - Шиббл снова достал бутылку из подсумка. - Ваше-то дело какое?
"Он англичанин, - подумал Штирлиц. - Слава богу, хоть в этом я убедился. Немец поддался бы моему тону, назвал свой родной город или деревню; хотя - зависит от интеллекта. Бедный шофер Ганс, которого так любил Мюллер и так щедро отдал мне, чтобы парень следил за мной, и так спокойно приказал выпустить в него обойму из "парабеллума", на вопрос о том, где живет, начал описывать мельницу своего отца на развилке дорог возле Бранденбурга. Очень, кстати, поэтично описывал: и белые балки каркаса, на которых держался дом, и герань на подоконниках, помнил даже, на каком окне какого цвета, - ни в ком нет такой доверчивой поэтики, как в крестьянах, оторванных от земли. Парадоксально, но именно они хранят исступленную верность человеку, который оторвал их от деревенского дома и привел в каменный порядок города; действительно, этот Ганс был предан Мюллеру всецело, без какого-то внутреннего резерва, присущего осторожному - в привязанностях - горожанину".
- Вы женаты?
- Опять-таки не ваше дело.
"Вот что значит островное воспитание, - подумал Штирлиц. - Он отвечает только на такие вопросы, которые ему интересны или в чем-то выгодны; все остальное - его собственность, табу для посторонних".
- Разговорчивый вы парень, - заметил Штирлиц.
- А чего болтать-то? Каждый ответ - оружие, которое можно обратить против ответившего. Вы-то сами женаты?
- Гражданским браком.
- А где родились?
- В Берне.
- В Германии, значит?
- Да разве Берн в Германии? Всегда был в Бельгии, - усмехнулся Штирлиц.
- Нет, и не в Бельгии, я знаю французский, у вас нет акцента, французы поют, когда говорят по-английски. Кто вы по профессии?
- Филолог.
- Значит, преподаватель?
- Филолог может быть и писателем, и журналистом, и переводчиком…
- Ну, а вы кто?
- Я же сказал - филолог. Вас интересует не образование, а профессия? Извольте - занимаюсь бизнесом, телефон, телеграф, средства связи.
- ИТТ? - неожиданно для Штирлица спросил Шиббл.
Подумав мгновение, Штирлиц, тем не менее, ответил:
- Именно.
- Ваши ребята здесь лихо работают. Их должны вот-вот национализировать. Перон - крутой парень, а все равно роют землю копытами… Даже Игуасу связали с Европой, я раз в два месяца звоню домой, в Лондон… Я родился в Лондоне, там у меня мама…
- Я ценю ваше доверие, - сказал Штирлиц. - И обещаю никогда не оборачивать этот ответ против вас, как вы того боялись.
- Я боялся? - Шиббл обернулся, и по его скуластому, небритому лицу пробежала какая-то странная улыбка. - Я боялся только одного человека в жизни - отца. С тех пор, как он умер, я никого не боюсь. К сожалению.
- Почему "к сожалению"?
- Потому что человек не вправе жить без страха, мистер. Страх - это путь к дисциплине, а она, в свою очередь, гарантирует людей от всемирного хаоса. Я поддерживал сэра Освальда Мосли, к вашему сведению. Надеялся, что он наведет порядок на острове. Очень надеялся. Но или англичане его не приняли, или, может, он не смог донести до них свою идею вразумительно. Вот я и уехал сюда из нашего бардака и рад этому безмерно. Людьми я брезгую, а сельвы побаиваюсь, поэтому, наверное, и не спился: пьяные здесь погибают, тут можно жить только трезвому; смерть в сельве - очень страшная штука, мистер, воочию понимаешь, что такое безысходность… Знаете, что это такое?
- Догадываюсь, - ответил Штирлиц; тропа шла сквозь бескрайнюю, влажно-знойную, затаенную сельву; тишина подчеркивалась истошными криками попугаев в чащобе и смешливым пением кенарей.
- Нет, догадываться об этом нельзя. Вы же не Мэй, который фантазировал про индейцев, вы нормальный… Я чуть было не погиб здесь, заблудился, семь дней шел по реке, а уперся в пересохший ключ… Вот тогда я понял, что это такое - безнадежность. Я кричал все время, плакал и кричал… Унизительно это, да еще с моей-то мордой…
- А как выбрались?
- Индейца встретил… Он вывел меня… Вы думаете, я сейчас пью виски? Это чай, мистер, можете попробовать, если не верите…
- Я верю.
- Мы сегодня заночуем у этого индейца, его зовут Джонни… Это я дал ему такое имя, оно ему нравится, вообще-то он… Квыбырахи. Это значит "человек, в котором есть нечто от птицы". Красивое имя, да?
- Очень.
- Его жену зовут Канксерихи… Красивая… Вообще-то она своих хорошо врачует и предсказывает хорошо, про дождь или там грозу за два дня предупреждает… Это уникальные индейцы… Они помесь гуарани с аче-гуаяки, которых отстреливают… Они перебрались сюда из Парагвая, там их отлавливают сетями и продают в дома белых, здесь этого нет, поспокойнее… Может, ее попросить заняться вами? Тридцать баков на стол - уговорю…
- Ей-то хоть десять дадите?
- С ума сошли. Они не знают, что делать с этими бумажками… Подарю пару пуговиц, очень ценят пуговицы с униформы, гильзу дам. С каждым человеком надо жить по его закону, а не по твоему.
- За что вас судили, Шиббл?
Тот резко обернулся:
- А вам какое дело?
"Оп, птичка, - подумал Штирлиц, - вот я тебя и прихлопнул; когда слышишь, что "с человеком надо жить по его закону", считай, что тебе открылась правда; воистину, не поступок нас выдает и не взгляд, а слово…"
- Ровным счетом никакого, - усмехнулся Штирлиц. - Просто интересуюсь.
- Почему вы решили, что я был под судом?
- Я знаю об этом.
Шиббл остановил коня, медленно оглянулся, ловко бросил в рот маленькую трубку-носогрейку:
- Шпик?
- Вы меня не интересуете как личность, Шиббл. Меня волнуют ваши деловые качества. Мне очень не хочется повторять ваш эксперимент с безнадежным плутанием в сельве - всего лишь… Далеко еще до "человека, в котором есть нечто от духа птицы"? Я был бы чрезвычайно признателен вам, уговори вы его подругу… Вы сказали, ее зовут Канксерихи?
- Шпик, - убежденно повторил Шиббл. - Такое имя может запомнить только шпик.
Штирлиц показал глазами на тоненькую струйку дыма, поднимавшуюся из чащи:
- Пожар?
- Здесь влажно, пожары редки… Это поселок, - Шиббл повернул коня, резко отодвинув рукой листву пальмы; звук получился такой, словно перетаскивали тонкое кровельное железо. За этой кряжистой пальмой, невидная с тропы, шла едва приметная дорожка, прорубленная между кустарниками; по ней они вскоре добрались до индейского становища - десяти хижин под конусообразными соломенными крышами на берегу ручья; на вытоптанной площадке, вокруг которой стояли хижины, горел костер, пахло жареным мясом и паленой шерстью.
…Вождь Квыбырахи, названный Шибблом привычным "Джонни", оказался высоким, очень сильным мужчиной в широкой набедренной повязке и в некоем подобии шапки из птичьих перьев; на щеках были вытатуированы продольные стрелы, а на лбу - таинственный символ разума: голова индейца с зажмуренными глазами на фоне восходящего солнца.
Он поздоровался с Шибблом достойно, неторопливо, оценивающе, потом кивнул, и крепкие юноши племени бросились к коням путников, чтобы распрячь их, сразу же угадав еле приметный жест вождя.
- Это мой друг, - Шиббл кивнул на Штирлица. - Богатый охотник.
Квыбырахи ограничился сдержанным полупоклоном, руки Штирлицу не протянул, повернулся и неторопливо, ощущая свое величие, направился в хижину из пожелтевших листьев лиан.
Шиббл подтолкнул Штирлица вперед, усмехнулся: