И плохо верится, что хозяин этих крупных и тяжёлых вещей капризен и плаксив.
- Это Александр сам убил, - говорит мама, коснувшись волчьей шкуры кончиком туфли.
- Вот из этого? - Я указываю на ружьё.
- Да.
Явственно слышится поворот ключа в замке, стук входной двери. Сейчас войдёт Комиссаров. Мама спешит в коридор к нему навстречу.
Меня вдруг охватывает дрожь. Совершенно как перед появлением старика врача, который, надавливая на язык ложечкой, прищуренным глазом разглядывает моё горло…
Из прихожей доносятся мужские голоса.
Первый:
- Вот, пожалуйста, пейте.
Второй:
- Спасибо, напился… Приезжать теперь с утра, товарищ Комиссаров?
Первый:
- Да, пожалуйста, к восьми. Пообедайте сейчас с нами.
Второй:
- Спасибо, я…
- Оставайтесь, - говорит Комиссаров и, раздеваясь на ходу, быстро входит в комнату.
За ним - мама. Она, краснея, обнимает меня и говорит:
- Это мой сын, познакомься!
- Он самый? - переспрашивает Комиссаров весело. Затем осторожно дует на свою, должно быть, холодную руку (день сегодня хоть и весенний, но студёный и ветреный) и протягивает её мне: - Здравствуй, Миша.
- Здравствуйте.
Молчим и разглядываем друг друга. Комиссаров высок, велик, он стоит, держа пальто на руке, слегка расставив ноги в больших блестящих сапогах. Пальто у него обыкновенное, а гимнастёрка, подпоясанная широким ремнём, защитного цвета. И фуражка на нём защитного цвета, однако не военная.
"Он больше и, наверно, сильнее отца", - мелькает в голове. Это очень неприятная мысль…
Комиссаров улыбается.
- Не возражаете, Николай, - спрашивает он вошедшего шофёра, - если я сам сегодня отведу машину в гараж?
Шофёр не возражает.
- Тогда сейчас пообедаем, а потом можно покататься на машине, - говорит Комиссаров мне. - Подойдёт?
Я, конечно, очень доволен.
- Решено, - произносит Комиссаров так, точно какая-то трудность теперь позади, и на секунду выходит в коридор, где вешалка.
Он тотчас вернулся, без пальто и фуражки, и я обомлел…
Комиссаров был лыс. Это произвело на меня огромное впечатление. К моему деду, который был профессором по кожным болезням, нередко являлись знакомые и умоляли спасти от облысения. Лысина величиною с донышко стакана или чересчур обширный, растущий по краям лоб внушали им тревогу. Обладатели шевелюр, поредевших настолько, что сквозь них розовел череп, говорили с дедом голосами, в которых сквозило отчаяние. Дед отвечал им напрямик, что надёжного средства от их беды нет, после чего изящным движением приподымал волнистые, густые пряди на собственной голове: обнажалась маленькая плешь, геометрически круглая.
"Как видите!" - произносил дед браво, почти весело, но с оттенком сдержанной печали, с каким известные врачи напоминают, что и они, как простые смертные, не обойдены недугами.
Наверно, оттого, что утешение это приводило дедовых знакомых в нескрываемое уныние, я решил про себя, что иметь лысину - большая, беда. Что же до тех, у кого череп был совершенно гол и гладок, то у них, без сомнения, решительно всё было позади.
Однако Комиссаров не казался конченым человеком. Он не унывал. Он бодрился. Не имея ни единого волоса, он даже шутил. И все смеялись в ответ. И сам Комиссаров смеялся, раскатисто и заразительно, словно не было в его жизни беды. "Мужественный…" - подумал я и бросил на Комиссарова косвенный взгляд, исполненный скорбного уважения. В эту минуту бабушка тронула меня за локоть.
- Международное, - сказала бабушка, безразличная к моему смятению. - Великие державы.
Тут Комиссаров вмешался.
- Зачем же? - возразил он мягко. - Я делаю доклады на внешнеполитические темы чуть ли не каждую неделю. Михаил тоже, видимо, по этим вопросам частенько выступает. Можем с ним на отдыхе и другую какую-нибудь тему затронуть, а?.. Ты кем хочешь быть - военным?
- Лётчиком. На пассажирском, - ответил я благодарно, радуясь, что могу не произносить малопонятных мне самому фраз о тред-юнионах и Лиге Наций. - И обязательно на скоростном.
- Правильно, - сказал Комиссаров. - Это неплохо. А пока на "газике", что ли, поездим?.. Он тоже скоростной!
И мы поехали кататься на "газике".
Комиссаров вёл машину, я сидел с ним рядом на переднем сиденье, нажимая, когда требовалось, грушу гудка, а мама расположилась сзади просто пассажиром. Сначала Александр прокатил нас по улицам и площадям, которые должна была через несколько лет соединить первая линия метрополитена. Затем мы выехали на Ленинградское шоссе, и здесь Александр развил большую скорость.
- Давай! - то и дело говорил он мне.
Я немедля нажимал на грушу, раздавался превосходный гудок, пронзительный и чуточку тревожный, и мы оставляли далеко позади приостановившихся пешеходов. Мчалась машина, ревел гудок, бил в уши ветер… Это были замечательные минуты.
- Не гони так, Александр, - сказала мама. - Его продует. У него слабые уши. И если…
- Мама! - прервал я укоризненно.
- Не нужна эта гонка, - настаивала мама.
- Нужна! - взбунтовался я.
Александр молча поднял доверху боковое стекло, но скорости не сбавил. И посейчас помню, как я был ему за это благодарен.
- Показать тебе Москву? - спросил он неожиданно.
Что означал этот вопрос? Ведь мы как раз по Москве и ехали… Я недоумённо, чуть недоверчиво взглянул на Александра. Он улыбался, и даже хитро, но - я чувствовал - не таил подвоха.
- Показать, - сказал я.
Комиссаров повернул машину.
- Куда мы? - спросила мама.
- Ясно, куда, - ответил он, - на Воробьёвы горы. Откуда же ещё покажешь Москву?
Мы ехали долго. Должно быть, дольше чем полчаса. Я всё ждал, что вот-вот начнётся крутой подъём на гору, но подъём не начинался. Неожиданно Комиссаров притормозил, вышел из машины и со словами: "Вылезайте, приехали!" - распахнул поочерёдно заднюю и переднюю дверцы с правой стороны.
- А дальше не поедем? - спросил я, вылезая.
- Дальше? Дальше некуда.
Втроём мы стояли возле машины на тёмной дороге, и я вопросительно смотрел на Александра.
- Ты не в ту сторону смотришь, - сказал он, поворачивая меня за плечи.
Моим глазам открылось огромное пространство. Синеватый, без границ, простор пустел перед ними. (Стояли сумерки.) Впервые моему взгляду не во что было упереться, и я ощутил на мгновение бескрайность мира… У меня слегка закружилась голова, на миг забылось, что под ногами-то опора, твёрдая земля… Несколько секунд затем я смотрел на свои валенки, припорошённые очень чистым снегом. А потом, по направлению пальца Комиссарова, глянул вниз.
Великое множество домов, повыше и пониже, казавшихся отсюда совсем крошечными, сливались воедино в неразбериху города. Она тонула в густеющих сумерках. Виднелись редкие неподвижные огоньки и миниатюрные золочёные купола далёких церквей. Остальное было неразличимо. И вдруг внизу зажглись тысячи огней. Они зажглись разом, как звёзды на небосводе планетария. Смутные очертания города исчезли. Остались только тысячи, а может быть и миллионы огней. Это был час, когда на улицах и площадях включают свет.
Комиссаров стоял над этой огромной электрифицированной, но немой для меня картой и, указывая пальцем на цепочки огней, точно на созвездия в небе, говорил о том, где будут проложены новые магистрали, где будут построены новые районы, какие улицы станут вдвое шире, а какие просто сотрут с лица города…
Александр увлёкся. Несколько раз, прерывая себя, он спрашивал:
- Что, неплохо?!
- Это вы сами придумали? - спросил я.
- Не сам. И не я, - ответил он. - Мои товарищи. - И добавил с улыбкой: - А мне это нравится. Тебе тоже?
Я понял не всё, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы, который был ещё мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим над огромным вечерним городом, под редкими звёздами высокого неба и говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать… А потом мы сядем на замечательную машину "ГАЗ" - и помчимся обратно. Да, мы опять будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!
Действительно, обратно мы снова ехали "с ветерком", так что в центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра документы.
Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии… А Комиссаров нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом, как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.
- Пожалуйста, товарищ Комиссаров, - проговорил он уважительно, возвращая удостоверение.
- По-видимому, я ехал чересчур быстро, - сказал Александр, хотя милиционер ни в чём его не упрекал. - Больше не буду, товарищ, - пообещал он, улыбнувшись.
Милиционер, тоже улыбаясь, чётко откозырял. И по тому, как они между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо, неизмеримо главнее милиционера. Он ещё более вырос в моих глазах.
К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и моё склонённое лицо с крошечными блёстками в глазах.
Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.
Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал папу. Затмевал, как я тому ни противился. Ещё и ещё раз сравнивал я папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не помогало. Папа блёкнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не случалось.
Папа был намного ниже Александра ростом.
Папа никогда не охотился на диких зверей.
У папы не было ружья.
Он не умел управлять автомобилем.
Папе не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).
Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на Воробьёвых горах!..
Александр тоже о чём-то задумался. Он прихлёбывал дымящийся чай, не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки. Потом, всё ещё думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись, повернул голову в мою сторону.
- Ну, кем ты хочешь быть - военным? - рассеянно спросил Комиссаров.
По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у меня не поворачивался язык, - к чему, раз он, оказывается, спрашивал просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:
- Н-не знаю…
Комиссаров сказал тепло:
- Много раз успеешь решить.
Но я не простил его.
Мне захотелось немедля найти в нём какой-нибудь изъян. Мне было просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по утверждению няни, о добром характере! Стало легче…
Поздним вечером мама провожала меня домой.
Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно, чуть покровительственно: "Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет никакого средства… А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный, бедный…"
Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:
"…С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю всё на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши… Обо мне бабушка Софья сказала: "Unglucklich". Что это? Что-то обидное… Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина", - злорадно подумал я, утешая себя.
И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.
Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.
"Ты - от мамы?" - спросит отец и на миг закусит губу.
"Да".
"Что же там… э-э… большие комнаты?"
"Чисто очень и красиво", - отвечу я.
"Завтра и мы натрём полы, и у нас станет чисто. Правда, мой мальчик?" - скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).
"А не видел ты этого… Комиссарова, если не ошибаюсь?" - спросит затем бабушка Софья.
"Видал", - отвечу я.
"И что? - спросит дед. - Каков?"
"Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот… - тут я замолкну, - голова у него…"
"А что? - заинтересуется бабушка. - Очень маленькая? Узкий лоб?"
"Нет, не маленькая, - скажу я грустно, - совсем лысая только".
"Он совершенно лыс?" - осведомится мой дед, надевая пенсне.
"Совершенно", - отвечу я.
"Так, следовательно, ни единого волоса?" - переспросит дед.
"Ни единого", - соглашусь я со вздохом.
"М-да… - прищурится дед. - Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь".
А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: "Unglucklich"…
От желания, чтоб всё это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал "до свидания" и начал было подниматься по лестнице.
Мама остановила меня.
- Ну, понравился тебе Александр? - спросила она нерешительно.
- Ничего… Некрасивый только, - ответил я торопливо. - Голова совсем… - и запнулся.
- Да, - сказала мама. - Но это его не портит, по-моему. Чудачо-ок! - пропела она. - Ты ещё не понимаешь… Я хотела б, чтобы ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как Александр!
Это обескуражило меня. И всё-таки, быстро взбираясь по скудно освещённой лестнице, я предвкушал разговор, который только что вообразил себе так ясно…
Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тётки, соседка.
- У мамы был? - спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.
- Да.
- Что же там… м-м… просторно?
- Чисто очень и красиво, - ответил я.
- Надо будет и нам, кстати, пригласить полотёра, - сказала бабушка Софья. - Тогда и у нас всё станет блестеть, да, Мишук? - Она обнимает меня за плечи.
- А не видел ты этого… Комиссарова, насколько я помню? - спросила затем бабушка Софья.
- Видал.
- И каков? - спросил дед. - Вероятно, симпатичный?
Всё разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлёр. Но почему-то он застревал в горле.
Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад, почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с Александром стояли над вечерним городом.
Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушёл в нашу с ним комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе…
Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту минуту отчётливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую сегодня прекрасную радость стремительного движения…
- Что ж ты молчишь, мой мальчик? - спросила бабушка Софья.
Я быстро поднял глаза на домашних.
Женщины жалостливо глядели в пространство. Я ещё не успел произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но уже приготовились пожалеть меня.
- Материн-то муж - не отец ведь!.. - пробормотала себе под нос наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.
Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне понравился, - меня вряд ли поняли бы… Я зевнул и подумал с надеждой, что сейчас кто-нибудь скажет:
"Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра всё расскажешь".
Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.
Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой квартире, какие улицы и площади мы объехали на "газике". Потом меня спросили, какого роста Александр.
- Очень высокий! - сказал я. - Такой, как… - Я огляделся и, вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. - Вот такой вышины!
- И широкий в плечах?
- Ого! - Я ринулся в комнату старшей из тёток и указал на одностворчатый, но массивный платяной шкаф. - Вот такой ширины!
Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на буфет или шкаф. И всё это оттого, что ждал, ждал… Действительно, меня спросили:
- А он, интересно, блондин или брюнет?
И я ответил:
- Он кудрявый! Ну, курчавый такой… Очень!
- Мне кажется, - сказала бабушка Софья, - Комиссаров пришёлся тебе по душе?
Все посмотрели на меня испытующе.
И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнёс:
- Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!
Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел странно бледное, искажённое лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним комнату, застал отца спокойно сидящим за столом - как всегда по вечерам.
Я лёг, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению, тихо рассуждает вслух.
- Странная позиция… Нелепая… - Он не то усмехнулся, не то прокашлялся, потом сказал почти громко: - Вечный шах?..
Я на миг приоткрыл глаза, и у меня поражённо застучало сердце: отец склонился над пустым столом - шахматы в этот раз перед ним не стояли.
Чур, не игра!
I
В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого краснокирпичного дома.
Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй, только зеленее некоторых соседних. Несколько старых деревьев покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю, - это были ножки, которые только и остались от скамеек.
Словом, это был обыкновенный двор. Должно быть, так же он выглядел и двадцать лет назад. Но вокруг, но рядом происходили необыкновенные вещи.
Под нами дрожала земля. Это не было землетрясение. Это было событие несравненно более удивительное: под нами прокладывали тоннель первой очереди московского метро. А над нами пролетали знаменитые пилоты, отправляясь в героические рейсы. И маршрут начинался где-то возле нас, совсем рядом… Мы чувствовали себя в самом центре великих дел.