- Добрый вечер. Папа, я родился случайно? - спросил я отца, когда он вернулся с работы.
- В каком смысле? С какой точки зрения? - оторопело осведомился папа, опуская портфель на обеденный стол, что, по его же словам, было крайне негигиенично.
- Я только что от Вовки, - объяснил я. - И он родился совершенно случайно. Может, и я тоже так?
Тут папа рассказал, что он ни в какую командировку не ездил, а познакомился с моей мамой ещё в гимназии, где они вместе учились. Потом вместе же они учились и в институте. Так что я лично родился не так уж случайно. Но я сбегал к Вовке и сообщил ему, что родился, как он.
- Отец сказал? - задумчиво осведомился Вовка.
- А кто же?
Меня рассердил этот вопрос. Не мать же сказала мне об этом! Вот уже четыре года, как она рассталась с отцом, четыре года, как я её не видел. Она живёт в Средней Азии, пишет редко, однажды прислала мне в письме свою маленькую, как для паспорта, фотографию. Потом очень долго не было писем, а недавно принесли фанерный ящичек с урюком, обтянутый мешковиной, на которой маминым почерком, расплывающимися лиловыми буквами выведены мой адрес, имя и фамилия.
Из этого урюка домашние варят компот на всю нашу большую семью. Мы едим компот за обедом на третье, и все его хвалят: дедушка, бабушка, тётки, - а мне до того грустно, что трудно глотать. Мне жаль, что урюка становится всё меньше.
Если бы не было стыдно, я попросил бы не варить больше компота и просто хранил бы эти липкие, сморщенные плоды, присланные мамой.
Мой отец ботаник. У него есть лупа, в которую он рассматривает растения. Как-то сквозь лупу я читал в газете "происшествие", набранное петитом. Крошечные буквочки становились огромными. Тогда мне вдруг пришло на ум посмотреть в лупу на маленькую мамину фотографию. Каким большим я увижу её лицо!..
Медленно отдаляю линзу от фото, лицо всё увеличивается, увеличивается и внезапно начинает расплываться…
После этого не раз, когда отца не было дома, я смотрел на мамину фотографию в увеличительное стекло. Но никогда больше не отводил лупу настолько, чтоб лицо расплылось. Как-то очень боязно было ненароком отвести стёклышко слишком далеко…
Как мог Вовка хоть на минуту позабыть, что мама моя живёт теперь в другом городе?
IV
Между тем Вовка с большим упорством продолжал доискиваться, кто из приятелей родился случайно, а кто нет. Мало того, что на следующий день в школе он опросил на этот счёт всех пионеров нашего звена. Мало того, что своим дурацким вопросом он смутил вожатую, которая, почему-то покраснев, неопределённо ответила только, что в старших классах мы будем изучать теорию Дарвина. Он задал новый вопрос: могло ли случиться так, что он, Вовка, вовсе не родился бы и что тогда было бы? Вожатая совершенно правильно ответила на это, чтобы он не считал себя пупом земли и незаменимым, и предположила, что, не родись Вовка на свет, звеньевым выбрали бы меня, только и всего.
Но Вовка не угомонился. Наоборот, он, я бы сказал, повысил активность. Он взбудоражил весь двор. Потревоженные им ребята разбегались со двора по домам, задавали старшим странный вопрос и стремглав возвращались к Вовке с ответами. Вовка жадно выслушивал их. Родители отвечали всем по-разному: одним - как мне, другим - что ничего не понимают, третьим - чтоб не морочили голову.
Вовка терзался: неужели он мог не родиться, не быть, не стать пионером?.. Неужели и мы могли не быть?
Некоторых ребят он заразил своим беспокойством, некоторых озадачил. И только Майка Вертилова, горделиво сообщившая нам, что обязательно должна была родиться, посматривала на Вовку насмешливо и свысока. Но о Майке немного погодя.
Итак, Вовка не унимался. Кутерьма продолжалась. Кончилось тем, что она захватила и Юрика. Юрик, надо сказать, по-прежнему, выходя во двор, солидно погуливал в сторонке. Но тут его, что называется, повело, и он вприпрыжку помчался домой, чтобы выспросить, не родился ли случайно.
Вот с этой минуты события приняли новый оборот. Спустя немного времени Юрик вышел из подъезда обескураженный. Следом за ним вышла его мать. Она направилась к нам. Мы примолкли. По-видимому, она собиралась за что-то сделать нам выговор. Но нет, только сказала тихим голосом, обращаясь к Вовке:
- Володя, покажи, пожалуйста, где вы живёте.
- А вам зачем? - непочтительно спросил Вовка, чуя недоброе.
- Мне нужно поговорить с твоей мамой, - ответила мать Юрика негромко и спокойно.
- Вон туда! - грубым голосом отрывисто сказал Вовка, сделав расхлябанный и достаточно неопределённый жест в сторону своих окон, а заодно переулка и бульвара.
Но мать Юрика тем не менее нашла Вовкину квартиру. Пробыла она в ней минут десять и ушла неспешным шагом, после чего распахнулась форточка и дядя Митя властно кликнул Вовку домой. Кто-то из нас сказал вслух то, что и так было ясно:
- Нажаловалась…
Хотя Вовке от родителей нагорело не сильно - дядя Митя пальцем сына не трогал, а сейчас на него даже не накричал, - Вовка долго потом ходил с пришибленным видом.
Не сразу он рассказал мне, чем родительское внушение так его задело. Но на другой день разговорился, взяв, правда, с меня слово держать язык за зубами. Оказывается, дядя Митя сказал ему с большой печалью:
- Умные, культурные люди критикуют, - так дядя Митя и выразился, - моего сына. Мне, - сказал он, - мало радости слышать от интеллигентного человека, что воспитанные дети не пристают к взрослым с вопросами, а ты, Вова, пристаёшь. И хуже того: обращаешь внимание других детей на то, на что не надо.
- Почему, - спросила мать с сердцем, - о тебе не говорят, Вова, как о Юрике?! Как бы я рада была, если б!.. Эх, хоть бы пример с него взял!
- Не подумаю даже, - строптиво ответил Вовка.
- Вот-вот, - заговорил отец, - верно говорила эта гражданочка про своего Юрика: он знает, что можно и нельзя. Он старших уважает, боится. А вот мы с матерью тебя учим - ты наперекор. Потому что не боишься.
- Не боюсь, - подтвердил Вовка. - Пионер не должен бояться.
- А что должен? - спросил дядя Митя.
- Быть сознательным, - подумав, ответил Вовка, - и всегда готовым, конечно.
- Сознательным, - безусловно, - сказал дядя Митя, - только слушаться надо. А не боишься - не слушаешься. Да… Я тебя одного не виню. Сам тоже за тобой недосмотрел. Не драл тебя никогда. Не хотел. Теперь поздно, должно быть, ремнём учить. Хотя, может, и была б польза, а?.. Сказать трудно…
Так горестно и неторопливо, как бы совещаясь с самим Вовкой, следует ли его отныне временами пороть или испробовать другое средство, рассуждал дядя Митя, и это было для Вовки неизмеримо обиднее, чем если бы отец просто стукнул его разок под горячую руку.
Отец, добрый и простой, решил вдруг, что плохо растил сына! Отец стал несправедлив и к нему и к себе! И всё из-за противного примерного Юрика…
- Он к матери побежал, гад, без этого ничего не было бы, - хрипло, точно перед этим плакал, сказал мне Вовка.
- Но ведь все бегали, не он один, - растерянно возразил я.
- Ну, и что ж?.. Надо ему бойкот объявить, вот что! - загорелся Вовка.
Его обида искала немедленного выхода.
В то время мы часто слышали слово "бойкот". Нам читали о рабочих-забастовщиках, которые объявляли бойкот штрейкбрехерам. И тогда все отворачивались от штрейкбрехеров, одни только полицейские с резиновыми дубинками были на их стороне.
Вовкина идея, наверно, нашла бы во дворе сторонников. Она привлекла бы своей необычностью и новизной.
- Главное, чтоб все ребята бойкотировали. До одного! - фантазировал Вовка. - Тогда ему будет кисло!
Но нам не пришлось организовывать бойкот. Юрику и так стало "кисло". Он влюбился. И не он один. Все влюбились.
V
Мы все влюбились в Майку Вертилову.
Майка Вертилова, наша сверстница, тоже четвероклассница, считалась самой красивой девочкой во дворе. А многие даже считали её самой красивой в первой ступени нашей школы. Между прочим, это подтверждалось тем, что ею интересовался парень из второй ступени, а именно - семиклассник Костя. Он жил не у нас во дворе, но тем не менее, как всем было известно, приходил к Майке играть в пинг-понг, и это доказывало, что Майка принадлежит к миру почти взрослых. Во всяком случае, к миру второй ступени.
То, что, оставаясь нашей сверстницей, Майка принадлежала вместе с тем к миру второй ступени, придавало ей загадочность. Но, кроме того, она нравилась нам просто потому, что была очень хороша собой. Она была высокая, тоненькая и какая-то очень лёгкая. Она училась, помимо нашей, в балетной школе. И одевалась всегда очень легко - в батистовые платьица. Повязывала газовые шарфики. А зимой на ней была меховая шубка, пушистая и невесомая.
Майка прыгала дальше всех в длину и выше всех в высоту. Но никому из нас это не казалось спортивным достижением - просто это было свойством Майкиной натуры, лучше, чем наши, приспособленной для полёта…
Я не помню, кто влюбился первый. Я только помню один прекрасный весенний день. Солнце высушило лужи, и на сухом асфальте непроезжего переулка кто-то впервые в ту весну начертил мелом "классы".
Девочки из нашего двора выбегают с верёвкой и начинают крутить её всё быстрее, выстёгивая асфальт, а Майка Вертилова прыгает - удивительно ловко, так что кажется, будто она лишь переступает с ноги на ногу. Другие девочки стоят гуськом, нетерпеливо ожидая своей очереди попрыгать после долгого зимнего перерыва. Очередь наступит, когда Майка собьётся. А Майка не сбивается. Верёвка никак не коснётся её неторопливых ног.
- "Пожар"! - приказывает Майка.
Это значит, что верёвку надо крутить с наивозможной быстротой. И верёвка становится вовсе не видна, а Майкины ноги мелькают, мелькают, мелькают, и девчонки, ведущие счёт прыжкам, не выдерживают бешеного темпа, проглатывают слоги, но не могут угнаться.
- Псят дин, псят два, псят три, псячтыре…
Они сбиваются, Майка скачет. Потом, не сбившись, но задохнувшись, отпрыгивает в сторону и изнеможённо прислоняется к забору.
Теперь прыгают другие девочки, но смотреть на это нам, мальчишкам, стоящим поодаль, неинтересно. Ждём, пока опять подойдёт очередь Майки Вертиловой…
Сашка, внук профессора, сказал вдруг:
- В Майку влюбиться можно…
- Ну и влюбись, - ответил Вовка.
- Мой брат сказал, что он в первый раз как раз в четвёртом классе влюбился, ребята, - доверительно сообщил Сашка.
- А сейчас он в каком? - рассеянно спросил Вовка, не отрывая глаз от Майки.
- В восьмом. Он отличник, член учкома, - сказал зачем-то Сашка, хоть это и не имело отношения к любви.
Слова Сашки произвели на нас сильное впечатление. Итак, умные люди влюбляются уже в четвёртом классе. Это не мешает им впоследствии стать членами учкома. К чему же мешкать? Уже началась четвёртая четверть. Уже скоро перейдём в пятый класс. Чего, спрашивается, ждать?
Может быть, не только Сашкины слова возымели действие. Наверно, настраивала на такой лад бурная и яркая весна, сама Майка, неутомимо прыгающая через пеньковую верёвку. Так или иначе, уже на следующий день объявили о своей влюблённости трое или четверо ребят. Они объявили об этом по секрету, в мальчишеской компании. Их примеру поспешно следовали другие. Число невлюбленных таяло на глазах. Повсюду появились пронзённые сердца. Их рисовали мелом на заборах. Вырезали ножом на коре зазеленевших деревьев. Чертили прутиком на сыроватой весенней земле. От дурацкого символа рябило в глазах. Спустя несколько дней оставаться невлюбленным казалось нам такой же отсталостью и сущим младенчеством, как не сдать вовремя нормы на значок БГТО.
Затем мы начали признаваться Майке в своих чувствах. Признание делалось в косвенной форме, таким образом:
"Я хочу с тобой дружить. На каком я у тебя месте?" Что следовало понимать так: "А я тебе близкий друг? И много ли у тебя друзей, более любезных твоему сердцу?.."
К сожалению, всякий раз выяснялось, что таких друзей у Майки много. Но нельзя сказать, чтоб мы переживали это особенно глубоко. Нельзя сказать, чтоб мы были неутешны. Мы вздыхали, конечно. Вели мужские разговоры о том, что девчонки ветрены. Но, в общем, всё это было скорее забавной игрой.
И вот, когда эта игра была уже в разгаре, влюбился Юрик. Это заметили все. Стоило Майке выйти во двор, он бледнел и не знал, куда девать руки, точно с этой минуты находился в гостях. Потом отворачивался, чтобы немного прийти в себя. Наконец, горбясь, хмурясь и закусив губу, подходил к Майке поближе.
Он неузнаваемо менялся при Майке. При ней он даже прыгнул однажды с высокого крыльца - ребята соревновались, кто прыгнет дальше, - но рекорда не побил и выронил чужие ключи в глубокую невысохшую лужу. Это доставило большое удовольствие Вовке.
Вовку живо заинтересовал влюблённый Юрик. Он даже снова начал с Юриком разговаривать, так как иначе не смог бы его подначивать. А подначивал он его для того, чтоб тот "признался" Майке.
- Слабо́ тебе признаться Майке! - донимал он Юрика.
- На слабо́ дураков ловят, - отвечал Юрик, но без большой убеждённости, и это вдохновляло Вовку на новые хитрости.
- Нет, чего признаваться, лучше помалкивай, а то от матери нагорит, - говорил Вовка примирительным гоном.
- Не бойся, не нагорит, - отвечал Юрик опять-таки не очень уверенно.
- Так чего ж боишься? Думаешь, Майка тебя съест?
Хотя от бойкота Вовке пришлось отказаться - главную роль сыграл тут Семён Авдеевич, - но не поддразнивать Юрика Вовка просто не мог.
Он не послушался Семёна Авдеевича, который, когда Вовка рассказал ему о визите матери Юрика и словах дяди Мити, посоветовал нам так:
- Вы от этого Юрика не отгораживайтесь. Парнишка он, возможно, не очень хороший. Мать его, со слов Владимира можно понять, с мещанскими предрассудками. Хотя и нестарая женщина. Ну, её воспитывать не ваше дело. С нею, если надо, старшие поборются. А парнишку вы исподволь берите под своё влияние. Чтоб он был в итоге советский пионер, а не муштрованный гимназистик.
Я хорошо помню, как говорил это Семён Авдеевич: очень озабоченно. Ему немного нездоровилось в то время, вечерами он лежал. И когда к нему приходили потолковать или пожаловаться на что-либо (Семён Авдеевич был депутатом райсовета), он, отвечая, резким движением поднимался со своей шаткой и скрипучей койки, точно собирался сам, без проволочки делать всё: чинить прохудившуюся крышу, бороться с предрассудками молодой матери Юрика, рассеивать антинаучные представления районных старух и подыскивать жильё людям, чей дом дал трещину, потому что под ним прошёл тоннель метро.
Так же хорошо запомнилось мне, как Вовка возразил Семёну Авдеевичу. Наверно, то, что он сказал, звучало бы очень дерзко, если бы не отчаяние в Вовкином голосе:
- Как же я на этого Юрика влиять буду, когда его мне в пример ставят!
- Кто ставит? - спросил Семён Авдеевич. - Не разобравшись, наверно. А влиять не ты один должен - вся пионерия.
Но Вовка, как я сказал, этим словам не внял. Да и вся пионерия нашего двора недолюбливала Юрика. Правда, мы не жаждали, как Вовка, посрамления Юрика, но, в общем, не прочь были увидеть, как Майка Вертилова даст ему щелчок по носу. Или, по выражению Вовки, "нальёт ему холодной воды за воротник".
Поэтому мы не мешали Вовке обрабатывать Юрика с помощью "слабо́" и фантастических утверждений, будто Майка смотрит на него каким-то особенным взглядом. И кончилось тем, что однажды днём Юрик, слегка подталкиваемый мною, зашагал по диагонали из одного угла двора, где толпились мальчишки, в другой, где на солнце сидела Майка и, щурясь, поглядывала то в учебник, то по сторонам.
Приближаясь к Майке, Юрик покраснел, и у него вспыхнуло одно ухо, а другое осталось белым. Вспыхнувшее ухо, мне показалось, чуть-чуть оттопырилось. В таком виде Юрик остановился перед Майкой и сказал ей:
- Ты у меня на первом месте… А я у тебя?
- Сейчас скажу, - ответила Вертушка (так мы называли Майку Вертилову между собой).
Она захлопнула учебник, заложив страничку ленточкой, и принялась загибать пальцы сначала на левой, потом на правой руке. При этом она шевелила губами и морщила лоб, точно умножала в уме двузначные числа.
- Ты у меня на восьмом, - объявила наконец Майка.
У Юрика покраснело второе ухо.
- Приходи ко мне, пожалуйста, в выходной день на день рождения. Мама, папа и я будем очень рады, - проговорил Юрик с самообладанием, прямо-таки изумительным для человека, узнавшего, что занимает в сердце избранницы восьмое место.
Майка поблагодарила.
- Вечером? - спросила она и, раньше чем Юрик успел ответить, забыла о нём.
По двору шагал семиклассник Костя. Хотя он явился играть с Майкой в пинг-понг, в руках у него была теннисная ракетка в чехле. На ходу он легко жонглировал этой ракеткой, подбрасывая и ловя её поочерёдно то одной, то другой рукой. Он был без пальто, в спортивной кожаной куртке и башмаках на толстой подошве. И так рослый, Костя казался в них огромным. Он шутливо шаркнул ногой и как-то сверху протянул Майке большую, крепкую руку. Движения его были на зависть ловки и свободны. Рядом с этим хотя и безусым, но представительным и спортивным мужчиной красноухий Юрик был просто жалок. Кажется, он сознавал это. Он отошёл в сторону. А Майка, так и не узнав, когда справляют его рождение, позвала Костю к себе, и они ушли со двора.
Надо сказать, что никто из нас, даже Вовка, не посмеялся над Юриком. Никто не злорадствовал. Юрик подошёл к нам и пригласил на день рождения. Профессорский внук Сашка, я, ещё несколько мальчиков сразу обещали прийти. А Вовка ответил лишь: "Там видно будет", - но и это не означало отказа.
- Ну вот, теперь уже все мы Майке признались, - сказал Вовка, взглянув на Юрика, и улыбнулся без всякого ехидства.
- Ребята, слушайте-ка: пусть сейчас каждый расскажет, на каком он у Майки месте! - предложил вдруг Сашка.
- Верно, без вранья только, - поддержал Вовка.
До сих пор мы не делились этим друг с другом. Известно было только, что особого успеха вроде нет ни у кого. А сейчас каждый назвал всем цифру: на каком он месте. Это было волнующе, как объявление четвертных отметок, угадываемых и, однако, не известных наверняка. Это была откровенность, не принизившая никого. Ибо выяснилось, что никто из нас не занимает места лучшего, чем седьмое.
Но кто же тогда занимает первое, второе, третье места? Кто, чёрт возьми, на четвёртом, пятом и шестом?
Догадаться было мудрено. А нам было донельзя любопытно. Мы строили предположения, перебивая друг друга. И только Юрик молчал, а помедлив, осторожно выбрался из нашего тесного, гомонящего кружка. Я взглянул на него, и мне показалось, что ему, единственному из нас, отгадывать не любопытно. Ничуть. Ему просто горько.