Удивительнее всего было то, что ему не хотелось идти внутрь. Явиться в гости к любимой получасом раньше - что может быть глупее. Застать девушку в душе, на кухне, перед зеркалом? Грубо вторгнуться в интимный мирок последних, самых важных приготовлений, разрушить хрупкое и сладкое чувство нетерпеливого ожидания… Нет, невозможно, немыслимо! А вот посмотреть на это со стороны, полюбоваться, как в кино… да нет, не как в кино, а как в жизни: вспомнить детство, забраться на дерево и заглянуть в окно спальни, где раздевается женщина, а ты ещё никогда не видел настоящую обнаженную женщину: журналы, фильмы - все не то, ведь эта живая, здесь, совсем рядом, она раздевается перед тобой - о, какое это было острое и необычное чувство!..
А вон с той корявой сосны действительно удобно наблюдать за большим светящимся раскрытым настежь окном во втором этаже, можно даже сесть на толстую и почти параллельную земле ветку. Размечтался! Старый хромой козел. В твоем возрасте дважды играть в мальчишку не получается. После лихого прыжка с обрыва уже не залезешь на дерево. "Залезу, - процедил он упрямо сквозь зубы. - За-ле-зу".
И только подойдя почти вплотную, Симон увидел высокую деревянную лестницу, приставленную к сосне.
Неужели её поставили здесь головорезы из группы Хомича? Вот уж воистину высокопрофессиональные методы наблюдения!
Симон схватился обеими руками за вертикальные стойки и с крестьянской основательностью подергал лестницу, проверяя её устойчивость. Потом поставил на первую ступеньку здоровую правую ногу и начал подниматься.
И тогда из окна послышались женские стоны. Поручиться на все сто процентов, что в доме занимаются именно этим, он бы не смог. Строго говоря, от боли стонут точно так же, но естественный ассоциативный ряд был очевиден: Изольда - ночь - мальчишеское подглядывание - секс - сладострастные стоны.
Ступенька, ещё ступенька, на левую ногу не опираться, тогда не будет больно, а будет только сладкое предчувствие, ещё ступенька - и вот она - ночная красавица, стонущая от страсти: голова запрокинута, каштановые волосы разлетелись по плечам, глаза и рот приоткрыты, груди напряжены и колышутся в такт плавным движениям. Вспомнился вдруг старый-старый фильм "Основной инстинкт" и несравненная Шарон Стоун. Наверное, поза… Да нет, не только поза. О, как она прекрасна! О, как его возбуждает эта картина! О! О! О!
Вот так он и думая, так и воспринимал все происходящее - сплошные буквы "о", как рот, приоткрытый в крике, сплошные восклицательные знаки, как фаллические символы. Мощная волна сексуального восторга подхватила и понесла Симона, и было уже не важно, что каких-нибудь полчаса назад его хотели убить и он убивал в ответ, не важно, кто и почему угробил Лэна, не важно все, что Лэн успел и не успел рассказать, не важно, на кого он, Симон, теперь работает и работает ли вообще, не важно, что пришел он сюда к Изольде и сейчас в окне хотел увидеть её, а увидел совсем другую девушку - другую, но ведь тоже неземной красоты, наверное, это и есть подружка Изольды, ведь она говорила, и было не важно, кто она, эта подружка, с кем она сейчас и где Изольда…
А потом он сделал ещё один шаг вверх, и сразу стало видно, с кем подружка и где Изольда.
Его белокурая принцесса кусала подушку. Кисти рук её с побелевшими костяшками пальцев судорожно вцепились в деревянную решетку кровати, а спина волнообразно изгибалась. И, медленно пройдя взглядом до того места, где смыкались в неистовом порыве разгоряченные прелести обеих красоток, он увидел, что для наивысшего наслаждения девушки используют двухконечный зловеще черный фаллоимитатор, очевидно, из сорботана - вот для чего еще, помимо подметок, научились использовать растленные британцы уникальное изобретение российских химиков. Господи, Симон, разве об этом ты должен думать сейчас?! Смотри, как они прекрасны! О, как приятно, должно быть, обеим красоткам на этой огромной постели под звездами ночи балтийской!.. Что это? Гекзаметр? Откуда он знает такое слово? В школе проходили? Откуда? Гекзаметр стал последней каплей, инерцией уже потухшего всплеска, и в следующий миг словно что-то щелкнуло, переключаясь, в мозгу у Симона.
Короткий приступ ревности сменился недоумением и обидой. Ревновать женщину к женщине? Какая-то пошлая мелодрама в духе конца века, когда на последнем самозахлебнувшемся гребне сексуальной революции в России знаменитые артисты и театральные режиссеры прямо-таки гордились своей принадлежностью к "славному" племени педерастов, а детишки в начальных классах школы увлеченно обсуждали достоинства и недостатки различных позиций из "Кама Сутры". Неужели это происходит с ним и сейчас? За полчаса до назначенной встречи его Изольда в постели с лесбиянкой! Нет, это не измена - это хуже. Обман. Предательство. Подставка. Или - беда. Провокация. Диверсия. Неожиданный подлый выпад врага.
И пока голова работала с хладнокровием и быстротою машины, тело действовало само по себе: хороший жесткий упор правой ногой в перекладину, плечом прислониться к стволу сосны, локти прекрасно фиксируются на чуть изогнутой мощной ветви, оружие полностью готово к бою, и ни малейшей, ни малейшей дрожи в руках. Ну прямо учебные стрельбы. В условиях, приближенных к боевым. Трудно, очень трудно стрелять в живого человека. Этому учат, к этому готовят специально. Например, для начала стреляют в голографическую картинку. Ты смотришь фильм с любимым актером или актрисой, ты увлекаешься, ты уже почти ощущаешь себя там, внутри придуманной реальности, чувствительные датчики исподволь замеряют твое состояние, и вот в самый неподходящий момент раздается команда "пли!", и надо стрелять, и не абы как, а продуманно, точно - в голову, в грудь, и жертва будет умирать у тебя на глазах, потому что это не просто кино - это ГСМ - голографическое ситуационное моделирование - это кино, в которое ты реально вторгаешься. Он стрелял тогда в Шарон Стоун, потому что очень любил её.
Какая долгая, какая странно навязчивая ассоциация! Да он вообще любил фильмы Пола Верховена. Были у них такие задания в Академии: проанализировать действия полиции в таком-то эпизоде "Робокопа" или "Основного инстинкта". Симону это всегда отлично удавалось.
Отлично удалось и теперь. Он вдруг понял, что девушка, которая сверху, стонет ненатурально - она играет, талантливо, очень талантливо, но играет. А уже в следующую секунду в её правой руке мелькнул длинный острый нож - нет, не для колки льда - настоящее боевое оружие. Где-то он уже видел такой сегодня… Ах да. У этой гориллы в лесу. Нож в руках Посвященного. Нож над спиной Посвященного. Семь ударов ножом под лопатку.
Не будет этого.
С той стороны дома, по Октябрьской, мягко прошелестели шины. Шелест был ровно затухающий и как будто мокрый - характерный звук больших ворсистых покрышек из гроуруберита при заглушенном или почти заглушенном моторе…
Он сделал подряд два выстрела. Оба точные - в грудь. А потом зачем-то ещё один. В голову. Ах, ну конечно. Так всегда было принято у чекистов. Контрольный выстрел.
И тут же перестал быть чекистом.
Потому что сделался Посвященным.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МОСКВА, XX ВЕК
Глава первая. ВЕРТЕП С БОГИНЕЙ
- Какая глупость, - сказал он. - Все, что от тебя требуется, это вынуть щеколду из тела, когда умрешь. Черт возьми, каждый делал это тысячи и тысячи раз. А то, что они этого не помнят, вовсе не означает, что они этого не делали. Какая глупость.
"Тем*" - Джером Дэвид Сэлинджер
Все получилось очень нескладно. После первого захода в парилку мы даже ещё не сделали по глотку, а только открыли одну бутылку пива, когда в замке с шумом повернулся ключ и, бешено сверкая глазами, перед нами возник Витькин старший брат. Кричать он не стал, просто подозвал к себе Витьку, и я слышал, как старший с тихой яростью выговаривал младшему, что это все-таки восстановительный центр, а не римские бани, что пиво и сигареты здесь совершенно недопустимы, что девять человек для четырехместной сауны - многовато, что спасибо ещё баб с собой не привели и что в конце-то концов он ему не первый раз все это говорит. Витька стоял, понуро опустив голову, и переминался с ноги на ногу, а мы, поняв, что сеанс окончен, стали потихонечку вытираться, одеваться и укладываться.
Витька догнал нас уже во дворе, когда вовсю дискутировался вопрос, куда теперь пойти и чем заняться. Аркадий предложил совершенно дикий вариант: махнуть к нему на дачу. Он крутил на пальце ключи от отцовской "Волги" и уверял, что шесть, а может, и семь человек в неё впихнется. Но столько желающих не набиралось, потому что был четверг, а не суббота. Мишель сказал, что у него в квартире хоть и восемь комнат, а такую ораву он все равно позвать не может, дескать, их даже вахтер в подъезд не пустит. Навалились на Владика. У того как раз предки во Франции были, но Владик быстро отбрехался: оказалось, сеструха Клена сегодня день рождения отмечает, а у него с Клеопатрой договор о невмешательстве в дела друг друга. Рестораны и кафе исключались сразу - с наличностью оказалось неважно, - и народ совсем уж было загрустил, когда чувствовавший себя виноватым Витька пригласил всех к себе в гараж. Идея принята была на ура, и мы ещё успели до закрытия в магазин "Вино. Фрукты", где прикупили пару вермута и пяток "арбатского". А пива у нас с собой было много. Лично мне почему-то совсем не хотелось мешать его с вином, и словно Буриданов осел5 я мучился теперь проблемой, на каком из напитков остановить свой выбор.
В гараже было тепло и уютно. Стоваттная лампочка освещала чистые стены, бетонный пол и блестящего "жигуленка". Нашлись скамейка, пара стульев и табуретка, а двое сели в машину, открыв с одной стороны дверцы. Стаканов на всех не хватило. Пили по очереди, как старые друзья. Но вообще-то я чувствовал себя чужим в этой компании. Только Витька и Аркадий учились вместе со мной в школе. Остальных я узнал позже, и знакомство с ними было шапочным. Некоторых вообще видел впервые и даже не успел запомнить имен. Признаться, и со школьными своими товарищами встречался я теперь редко. Я был очень чужим в этой компании. Лишь общие стаканы и объединяли меня с ними. Может, поэтому вдруг захотелось стать пьяным. Чтобы все на свете сделалось проще и радостнее. А ведь на самом-то деле - к чему обманывать себя? - я радовался возможности иногда общаться именно с этими моими одноклассниками, так не похожими на меня. Когда я слушал их рассказы о жизни, совсем другой, далекой, незнакомой, манящей и отталкивающей одновременно, возникало странное сладковатое, тревожно-тоскливое чувство - нет, не зависти, а скорее удивления и растерянности, чувство прикосновения к запретному, словно в двенадцать лет попал на фильм для взрослых или подсматриваешь в чужое окошко. А ребята рассказывали свои истории небрежно, просто, не подозревая об их тайном (для меня) смысле, рассказывали, чтобы вместе посмеяться и тут же забыть. Ведь по большей части это были всякие веселые байки с изрядной долей вымысла. Никто не обижался, если говорили прямо: "Ну, это ты брешешь!" Или: "Все, что рассказывает Аркадий, - дели на восемь".
На этот раз слово взял Гоша, считавшийся самым талантливым в компании рассказчиком. Когда, хитро прищурившись и откинув со лба вихры, он произносил в очередной раз: "А вот у меня был случай…" - все, как правило, замолкали в почтительном ожидании. У Гоши действительно был талант: избегая лишних слов, четко строя фразы, выдерживая паузы и грамотно повышая голос где надо, он добивался порой поистине театрального эффекта. Аркадий, дослушав и отсмеявшись, традиционно говорил:
- Ох, Сошка, записывал бы ты все и относил в журналы! Народ бы стал читать, уверяю тебя.
- Это жизнь, братцы, - ответствовал обычно Гоша, - а всю жизнь не запишешь.
Витька наливал мне вермут в пластмассовый стаканчик, когда уже обслуженный Гоша медленно всосал свою дозу, вытер губы тыльной стороной ладони и с расстановкой произнес:
- А вот тоже был случай.
Витька даже наливать перестал, и у меня получилась урезанная порция.
- Один мой друг уехал в отпуск, - начал Гоша с весьма тривиального зачина.
И Мишель не удержался от продолжения:
- Вернулся - а жена в постели с водопроводчиком.
- Об этом в следующий раз, - улыбнулся Гоша. - А сейчас просто: уехал друг в отпуск и оставил мне ключи от квартиры. Мол, поливай кота, корми цветы и радио на кухне никогда не выключай - как бы жильцы все время дома. А за эту работу, говорит, можешь выпить все, что осталось в баре, я там, говорит, не допил чего-то. Что ж, спасибочки. А на дворе - лето. В Москве - ну никого! А я ж в одиночку не пью. Вспомнил одного приятеля - Мавра. Мишель его знает. Правда, Мишель? В Завидове, когда кабанов стреляли, он ещё нажрался и под кустом уснул, ты должен помнить. Ну вот, звоню Мавру, а он говорит: я в ДНД, на Патриарших, и портфель у меня в милиции, а в портфеле, между прочим, бутылка хорошего молдавского коньяка. Да черт с ним, говорю, с портфелем и даже с коньяком - тут хата с богатейшим баром пропадает. Он долго ломался, но потом сказал, ладно, минут на сорок забегу. И притащил с собой ещё одного чувака. Неплохо мы втроем посидели. Третий, правда, все время нервничал, говорил, что в ментовнице надо непременно отметиться, а то в институт телегу пришлют, но на бар косился нездоровым взглядом. А там, ну, то есть в баре, - чего только не было: джин английский, коньяк французский, скотч опупительной выдержки, ром гавайский, текила мексиканская, бурбон, кальвадос, ну и полегче - "Мари Бризар", "Вдова Клико", "Черный доктор", "Утренняя роса", "Киндзмараули"… Сразу решили: напиваться грех. При таком-то ассортименте. Попробуем всего понемножку. Попробовали. Всего понемножку. Даже закусили чем-то. Мавр говорит: "Хрен с ним, с портфелем. Никуда не пойду. Давай ещё по разочку. Из каждой бутылки - по маленькой". Повторили. Еще по разочку. Ну совсем по маленькой. Вдруг - звонок в дверь. Я как встал со стула, так сразу и упал. И Мавр следом за мной изобразил то же самое. А третьего с нами почему-то уже не было. Выползаем оба в коридор. Пока Мавр обнимал какую-то тумбочку, я напрягся, встал практически на две ноги и пошел по стенке, по стенке в сторону прихожей. И тогда - можете ли вы себе представить мое изумление и мой ужас? - стенка-то передо мною вдруг разверзается, как "сезам, откройся", и я лечу в темноту. Полный провал памяти. Дальше всплывает вот что: больно и мокро в области ягодиц. Сквозь редеющий мрак вижу: Мавр сидит рядом со мной и невнятно бормочет. Журчит вода, блестит изысканный итальянский кафель, а между нами хищно, как зубы дракона, торчат острые клинья разбитого унитаза. Потом снова раздался звонок, и мы с Мавром поползли дальше. За этим следует ещё один провал в воспоминаниях, теперь уже до утра.
Утром обнаружили: срубили унитазик наш под самый корешок. Интересно, кто это сделал? В обед выяснилось. Пришел наш третий и все рассказал. Оказывается, он бегал за сигаретами и, вернувшись, два часа стоял под дверью звонил. Слушал, как мы там возимся и громыхаем. Самое удивительное, что мы ему все-таки открыли. Нас он трогать не стал, а вот разбитую сантехнику вынес.
Без унитаза в квартире стало немного неуютно, но мы, однако, собирались там ещё несколько раз, один раз даже с чувихами. Ссать ходили в ванну, очень весело было.
Но внутренние резервы бара оказались не вечными, пришлось переходить на "Фетяску", "пшеничную" и даже "Кавказ". А самое удивительное обнаружилось к концу месяца: кто-то вылакал французский одеколон, хотя в баре оставались-таки две-три недопитые бутылки. С одеколоном мы грешили на нашего третьего, он какой-то чудной оказался.
Ну а время меж тем летит. Приятель телефонирует из Паланги: надеюсь, все о кей, целую, жди послезавтра. А унитаза-то нет! Мы ведь как привыкли: по-нашему, по-русски, - все в последний момент.
Звоню. Дефицит, говорят. Вот те на, едрена кошка!
Накручиваю номер чуваку. Так, мол, и так. Он спрашивает: "Тебе какой? Финский?" "Да какой, говорю, к черту, финский - любой!" Тогда он дает мне телефон бригады и адрес. Дозвониться туда невозможно: там никого нет дома, а по временам бывает занято. Еду.
Теперь представьте себе темный, грязный, сырой подвал. Посередине - низкий стол, а за столом сидят угрюмые люди. По рожам сразу видно - с тяжелейшего похмелья.
Объявляю:
- Нужен унитаз.
Один из них показывает рукой. Я смотрю и вижу: передо мной толчок образца одна тыща девятьсот двадцатого года, весь в засохшем говне, причем не только изнутри, но и снаружи почему-то. Аж коркой покрыт.
- Сколько? - спрашиваю.
- А сколько дашь?
- Трояк. А если помоете - восемь.
Они все вскакивают. Поднимается суета. Собственно, их всего трое, но шум такой, словно работает целый цех. Они скрываются в соседнем помещении, и оттуда слышится сопение, злобные матюги, стук и плеск. Потом - страшный грохот: кокнули. Они выходят с такими глазами, будто мать похоронили.
Мне тоже обидно, но не последний же это унитаз. Вон, например, там ещё один стоит.
И тут появляется какой-то очкарик. Пришел, понимаете ли, за ним. Это, понимаете ли, стоит его оплаченный унитаз. А унитаз в уголку такой чистенький, беленький, вполне современный, блестященький. Я на него давно уже глаз положил. Теперь рассусоливать некогда.
- Пятнадцать рублей за тот унитаз!
Мужики вскидываются. В глазах - свет надежды.
- Двадцать пять, если поставите. Такси туда и обратно.
Начинаются суетливые сборы в дорогу. Бедного очкарика никто даже не замечает. Потом двое все-таки остаются, чтоб урегулировать отношения с ним, а одного я беру с собой вместе с унитазом.
В дороге выясняется, что четвертак - он и в Африке четвертак, но неплохо бы ещё и бутылку.
- Хорошо, - говорю, - литр спирту.
Чтобы сразу пресечь всякую дальнейшую торговлю. Накануне Мавр как раз припер из института спирт в жуткой химической бутыли из толстого рыжего стекла. Мы к нему даже не притронулись. Было много водки.
Приезжаем. Мужик смотрит. Чешет в затылке.
- Э-э, - говорит, - подставка-то не подходит. Посадочные размеры не те.
- Чем же ты, - говорю, - думал? Так твою и разэтак!
Опять звоню чуваку.
- Подставку под унитаз. За любые деньги.
Слова "любые деньги" производят на мужика магическое действие. Мы сходимся на сорока рублях, и необходимую подставку он извлекает, как фокусник, чуть ли не у себя из-под ватника.
- Налей, - говорит он. У него дрожат руки.
- Ты же работать не сможешь!
- Конечно, не смогу, - говорит он. - Если не нальешь.
Ну, плесканул ему стакашку спирта.
Знаете, братцы, это надо было видеть. Он не устанавливал унитаз - он ваял его. Как Микеланджело. И новая скульптура идеально вписалась в интерьер пижонского сортира моего приятеля. Я просто был в восторге. Я так проникся к этому мужику, что даже угостил его остатками вин из бара. А потом выдал обещанную бутылку и четыре червонца.
А закончилась история вот как. Мужик в тот день в бригаду не вернулся, хотя и обещал поделиться с корешами. Вернулся только дня через три и то лишь для того, чтобы скоммуниздить шпиндель от ротора. Шпиндель он кому-то загнал и загудел по новой. А ещё дня через три его обнаружили в больнице.