- И этот туда же.
Потом заметил, что бывший Великий Князь шевелится, и сказал:
- Зовите врача. Ну вас всех к черту!
* * *
Врач пришел сам, буквально через полминуты. Это был Шумахер.
Они направлялись в номер Симона все четверо, но Давид вдруг выкинул фортель: напал в вестибюле на охранника, ухитрился отнять пистолет, из коего открыл беспорядочную стрельбу, и был убит подоспевшим товарищем обиженного офицера.
- Экстрасенс чертов! - кипел Шумахер. - Не мог цивилизованно и тихо удалиться на тот свет, умертвив себя усилием воли. И вообще не могу понять, почему он до сих пор не владеет техникой перемещения по уровням, разработанной шарками. Пижон недорезанный!
А Изольда, подойдя к Давиду, лежащему с простреленной головой в небольшой лужице крови, убедилась, что он в очередной раз мертв, и сначала впала в транс, а потом вдруг сорвалась с места и рванулась к лестнице и вверх по этажам с криком "Симон! Сим-Сим!"
Шумахер не захотел бросать тяжело ступавшего старика Уруса, поэтому вдогонку не бросился. Они спокойно подъехали на лифте. И в номере оказались чуть позже.
- Быстрее, Борис, - сказал Симон, - Шагору плохо.
- Кому?! - не поверил Шумахер. - Вы что, издеваетесь надо мной?
Но Владыке Шагору действительно было плохо. Он лежал на диване бледный, дыхание стало едва заметным, а пульс - нитевидным. Острый сердечный приступ - медицинского образования не требовалось, чтобы это понять.
И пока Симон по телефону отдавал охране распоряжения относительно убитого Давида, Шумахер встал возле больного на колени, взял его руку и долго напряженно вслушивался.
- Попросить, чтобы принесли аптечку? - робко прошептал Золотых.
- О высшая мудрость! - возопил Шумахер. - Величайший в мире ученый и маг, можно сказать, спаситель человечества пытается теперь вытащить с того света самого дьявола, а ему предлагают аптечку.
Ах, Микис Антипович, да вы только подумайте, что вы такое говорите, право слово, это же…
И вдруг он замолчал внезапно и отпустил руку Демиурга.
- Все, - проговорил Шумахер тихо. - Амен.
И в ту же секунду на мир опустилась такая оглушительная тишина, что Симон успел подумать: "А вот и конец света".
Однако Шумахер поднялся с колен и предложил:
- Пойдемте, господа, пойдемте в другую комнату. Здесь не надо никому быть, не надо…
Их было теперь пятеро. Они сели вкруг стола, и Владыка Урус спросил:
- Мы встретимся с Шагором там? Как вы думаете, Борис?
- Думаю, нет. Такие, как он, если умирают, то умирают навсегда.
- Стирание информации из памяти Розовых Скал, - проговорила Изольда.
- Думаю, да, - согласился Шумахер.
- Ну что ж, - вздохнул невозмутимый Микис, быстро приходя в себя. - Совещание, я так понимаю, отменяется.
- Совещание в Кремле? - удивился Симон.
- Да нет же, поручик, или кто вы там… генерал. На кремлевское совещание мы уже скоро с вами побежим. Я говорил о нашем внутреннем совещании.
- По какому вопросу? - заинтересовался Шумахер.
- А, не важно, - махнул рукой Золотых. - Вопрос уже мертв. Главный докладчик - тоже.
- Ты не прав, Микис, - сказал Симон. - Ты сам себе противоречишь. Давид же просто ушел от нас и теперь все решит сам.
- Вот именно, - проворчал Микис, - значит, мы можем считать себя мертвыми. Извините, я немножко перепутал.
А Шумахер пробормотал, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Выходит, и древние иногда ошибались. Семеро-то не сумели подать друг другу руки. И значит, ответ найдет все-таки безумец.
- Я понял, о чем тут речь, - вступил Владыка Урус. - Вы все сейчас не правы. Древние не могли ошибаться. Просто это не тот случай. Время ещё не пришло. Ошиблись вы, Микис. И я могу дать вам только один совет: занимайтесь своими, земными делами. У вас их сейчас много будет. И на вас генерал, хватит, и на Симона, и на Шумахера.
Шумахер удивленно вскинул брови:
- Я что же, по-вашему, должен здесь остаться, товарищ Бергман!
- А вам претит жить на одной планете с собственным памятником? - вопросом на вопрос отпарировал Игорь Альфредович.
Шумахер лишь улыбнулся, и Бергман продолжил:
- Поработайте, голубчик. Вы ещё молоды душой, про тело я не говорю, и вы здесь нужнее. А я свою земную роль, похоже, отыграл. Мне пора следом за Шагором.
- То есть как следом за Шагором? - испугалась Анна (или все-таки Изольда?)
- Ну не буквально же, - успокоил её Владыка Урус, - просто я уж и не знаю, стоит ли возвращаться в Кенигсберг. Я очень тяжело стал переносить самолеты. Ну а ты, моя девочка, что решила?
- А я давно решила. - Изольда пожала плечами (нет, теперь уж точно Анна!) - У меня же будет маленький. От Давида. Папаша - это не самое главное. Справлюсь и одна. Удрал и Бог с ним, которого нет. Его любовь теперь вот здесь, во мне. - И она показала на живот.
- Он вернется, - пообещал Урус. - Он хороший мальчик. Он всегда был хорошим мальчиком. Я даже отца его знал, - добавил старик зачем-то и ещё раз повторил: - Он обязательно вернется.
- Я не очень верю в это, Владыка, - сказала Анна почти без грусти. - Правда, не очень верю. Но это не самое важное. Теперь - действительно не самое важное.
Симон поднялся и вышел в ту комнату, где должен был лежать Шагор. Он так и подумал: должен был лежать. То есть Симон поклялся бы, что Шагора там нет. Однако черное, длинное, плоское, словно уже высохшее тело бывшего Демиурга прямой и печальной линией рассекало широкий светлый диван, а голова была запрокинута, и острый клинышек бородки смотрел в потолок.
"Амен", - мысленно повторил Симон последнее слово Шумахера, произнесенное над усопшим, и повернулся, чтобы идти обратно к Микису.
В ту же секунду распахнулась дверь, и в номер влетел разгоряченный Хомич.
- Товарищ генерал! Разрешите доложить?!
Было непонятно, весел он или, наоборот, взбешен, и никто не смог понять, к какому из генералов обращен вопрос.
- Докладывайте, капитан, - распорядился Симон, оказавшийся ближе.
Он почему-то улыбнулся.
Хомич заметил эту улыбку и позволил себе вольный стиль изложения:
- Товарищ генерал, знаете, чем они там занимаются на площади?
- Кто они? - не понял Симон.
- Ну эти, ликующие революционные массы. Знаете чем? Угадайте с трех раз.
Симон угадывать не стал - сразу сдался, но все присутствующие с любопытством повернули головы к Хомичу.
- Они сшибают двуглавых орлов с кремлевских башен.
- Сшибают, говоришь? - Микис расхохотался. - Бог им в помощь. Которого нет. (Так надо говорить?) Главное, чтобы головы друг другу не сшибали. А орлов - пусть. Передай им: я разрешил. Эх, страна моя Расея!..
- Есть! - козырнул Хомич и удалился.
А Владыка Урус подошел к окну, распахнул его настежь, и в тот же момент громко и раскатисто зазвонили колокола на Иване Великом.
ЭПИЛОГ. ГДЕ-ТО ВО ВСЕЛЕННОЙ, НИКАКОЙ ВЕК
Он долго шел по неровной грунтовой дороге. Было совсем темно. Ступать приходилось осторожно, и намаявшиеся ноги уже плохо подчинялись. Когда же он остановился, то сразу увидел: мрак давно перестал быть абсолютным, просто он все это время шел с закрытыми глазами, устав от отсутствия света. А вот теперь открыл их. Узкий клин неба впереди был густым, зеленовато-серым, а по бокам от дороги темной стеной возвышался лес. За деревьями смутно колыхались какие-то тени: безобидные крупные звери, вроде благородных оленей, вздыхали и вздрагивали во сне. В придорожном кустарнике надрывно и тоскливо прокричала выпь. Легкий порыв ветра принес запах цветущей сирени. А в отдалении, чуть справа, дрожала маленькая желтая точка. Светлячок? Да нет, скорее окно или факел. И он пошел на огонек, забыв про усталость, все быстрее, быстрее, иногда спотыкаясь и дважды чуть не упав.
Под высоким тусклым фонарем на пороге жалкой лачуги сидел человек в черном плаще с капюшоном и строгал палочку.
- Здравствуй, Додик, - сказал он. - Видишь, с помощью, например, вот такой острой деревяшки очень легко убить человека.
- Вижу. Здравствуйте, Петр Михалыч.
Композитор Достоевский никогда не называл его Давидом. Либо Додиком, либо Давидом Юрьевичем - в зависимости от настроения, а настроение людей Глотков всегда чувствовал исключительно тонко.
- Вот, - сообщил Глотков, - не получилось.
И вяло махнул рукой за спину.
Только тут заметил Давид, что на крыльце лежит ещё один человек. Большая, черная, неподвижная груда. Нехорошо лежит. Мертво.
- Не получилось, - повторил Глотков. - Убивать отлично умею, а вот спасти человека не удалось. А он меня спас. В девяносто третьем, в Абхазии. А в девяносто пятом в Боснии я был уже без него. И погиб.
Он помолчал.
- Это все песни, Додик, что мы, Посвященные, можем обратно в земную жизнь вернуться. На Землю - да, а в земную жизнь - никак не получается. Понимаешь разницу, Додик?
- Понимаю, - сказал Давид, - но только вы за всех не говорите, Петр Михалыч. Люди все очень разные.
- А, бросьте, Додик! В чем-то главном люди одинаковы. Просто одни умеют и убивать, и спасать, а другие - только убивать.
- А таких, которые умеют только спасать, а убивать не умеют вовсе, - таких вы не встречали? - вкрадчиво поинтересовался Давид.
- Таких не бывает, - грустно вздохнул Глотков. - Или это уже не люди.
- А-а, - неопределенно протянул Давид, не желая ввязываться в спор. Помолчал, присаживаясь на ступеньку рядом, потом спросил:
- А кто это?
- Мой старый друг. Ланселот.
- Вот как! - только и сказал Давид. Еще помолчали.
Созрел новый вопрос:
- А почему его так странно звали? Он увлекался артуровским циклом?
- Нет, увлекался он совсем другими вещами. Просто сокращение красивое получилось: Леонид Сергеевич Лотошин - Леон. Се. Лот. Он не был Посвященным, - добавил зачем-то Глотков.
- Знаю, - отозвался Давид.
А Глотков не услышал, он разговаривал сам с собой:
- Я тащил его сюда, нарушив все, что можно было нарушить. Сначала я его вылечил с помощью нашей магии, потом уговорил уходить. На Земле ему так и так была бы крышка - он же для всей планеты преступник. Нет, я не убил его, просто крепко обнял и стал сам уходить… Или я все-таки убил его?
- О, высшая мудрость! Ты это серьезно говоришь, Ноэль?
- Батюшки! - Глотков всплеснул руками. - Куда уж серьезней! Вот же он лежит. Я ведь думал, как прорвемся через все эти чертовы уровни, так он и станет тоже Посвященным. Думал, понимаешь, спасу, а получилось… Значит, это все-таки я его и убил.
Композитор Достоевский суетливо наклонился к лежащему ничком телу, прижал ухо к спине и констатировал:
- Не дышит.
Потом поднялся, откидывая капюшон, и в свете фонаря, вдруг загоревшегося ярче, Давид увидел его совсем седую голову, сморщенное старческое лицо, выцветшие белесые глаза и невольно пробормотал:
- Это сколько ж лет прошло?
- Много, Додик.
И Глотков повторил ещё раз, как бы закрывая тему:
- А все равно не дышит.
Давид нашарил в кармане мятую сигарету, потом долго чиркал зажигалкой, наконец закурил.
- А вот скажите, Петр Михалыч, что стало с ГСМ после моего ухода? Я ведь пока на Земле был, так и не удосужился узнать.
Глотков вдруг улыбнулся, вспоминая что-то свое, достал из-под плаща фляжку, глотнул, не предлагая Давиду (а тот бы все равно отказался, будь там хоть простая вода), и начал говорить:
- В день, когда путч случился, дорогой наш Гастон собрал народ в гээсэме и, надо отдать ему должное, без лишней патетики объявил: "Ребята, я всех отпускаю. В эти дни каждый ведет себя так, как ему подсказывает совесть. Работать, естественно, не запрещается, и на баррикады идти вольно любому, но и дома отсиживаться - тоже не зазорно". Ну а потом, когда почти все разошлись, руководство закрылось в кабинете Юры Шварцмана, где стоял главный сейф с наличной, и быстро, очень быстро была поделена на пятерых сумма примерно в миллион. Называли они это спасением казенных денег на всякий случай. Участвовали Наст, Девэр, Шварцман, Попов и Гроссберг. Машу Биндер почему-то не позвали. А я всю дорогу стоял у дверей - для таких деньжищ обязательно требуется охрана. Но простой парень Вася Горошкин был явно не тот человек, которому полагалось это видеть. Мне же доверяли абсолютно. Потому что всегда умел молчать. Молчал я и на этот раз - я же им не финансовый инспектор.
Путч, что общеизвестно, закончился на третий день, а вот деньги в кассу фирмы не вернулись уже никогда. Комментарии, как говорится, излишни. Хотя я не уверен, что кого-то нужно осуждать за это. Разве только Наста, который все время говорил о выживании и других благородных целях. Кстати, Додик, ты, может, не поверишь, но мне не хотелось лично устранять его и тем более его семью. Семьей занялись другие. А к нему в итоге все-таки послали меня. Задействовать амстердамскую резидентуру ГРУ показалось слишком накладным. Но когда я увидел Гелю в Гааге, я отказался от ликвидации. Он был не просто не опасен, он уже даже страха не испытывал - таких нельзя убивать, неможно…
А контора наша, сам понимаешь, быстренько перестроилась после исчезновения Гели. Много народу ушло, ещё больше пришло, название поменялось. Из стариков остались только Гастон и Юра. Вообще из тех, кого ты знаешь, в новой структуре задержались лишь Фейгин, Жгутикова да вечная парочка Горошкин-д и Грумкин-д, два еврея, как они шутили. Сам я уволился в конце девяносто первого, когда обратно в разведку призвали, и остальное, как говорится, знаю из газет. Девэр развернулся всерьез. Стал настоящим "новым русским" с "мерседесами", зарубежными офисами и личной охраной. Из Америки вернулся его сын со скромным, но никогда не лишним капитальчиком, а примерно году в двухтысячном уже весьма не юный бизнесмен нашел себе молодую жену в Германии, та родила ему ещё одного сынишку, так что фирма теперь называется "Гастон и сыновья", и это в общем-то уже не фирма, а целая финансовая империя. Девэру нынче под восемьдесят, он здоров, бодр, и дела его идут как нельзя лучше.
Ох, Додик, Додик, я иногда так завидую этим людям. Просто людям. Я безумно устал быть шарком. Наверное, кинувшись сюда, я мечтал поменяться местами с Ланселотом. Но так не бывает. Не получилось.
Глотков допил из фляжки последние капли неясной жидкости, опять прижался ухом к спине Ланселота и спросил:
- А как ты думаешь, Додик, может он когда-нибудь проснуться? Ты ведь все знаешь.
- Кто все знает, долго не живет, - произнес Давид какую-то явную нелепость, а потом переспросил рассеянно: - Ты о ком, о Ланселоте? Конечно, может проснуться, раз он уже здесь. Какие глупости ты спрашиваешь, Ноэль! У нас впереди - вечность. Ладно. Я пойду. Сигарету хочешь? Ах, ну да, ты же не куришь. Пойду я.
* * *
И он пошел дальше.
Когда лес кончился, сразу стало очень светло. Из-за густого зеленоватого тумана поднималось огромное розовое солнце. Но туман быстро рассеялся, и оказалось, что это вовсе не солнце. На фоне светлого, ярко-салатового глубокого неба сияла, светилась, рдела подсвеченная то ли изнутри, то ли снаружи глыба, закрывавшая четверть неба. Была она совсем не розовая, а откровенно оранжевая, померанцево-огненная, и торчала из земли, как яйцо жар-птицы из гнезда, как баскетбольный мяч, застрявший в корзине, или действительно как солнце, которое на закате промахнулось, упало не за горизонт, а прямо на землю и зарылось, оказавшись размером гораздо меньше планеты, вопреки всем россказням астрономов.
Розовые Скалы. Кто придумал такое странное название? Плохой перевод получился, что ли, пока слова проходили через тысячи языков и лет? Или просто раньше все здесь выглядело по-другому? Да нет, о чем это он! Здесь всегда все выглядело так, и только так. Или нет? А, какая разница! Главное - он здесь.
- Ну здравствуй, небесная канцелярия! Вот я и добрался до тебя. Я, Давид Несогласный. Будем разговаривать?
Он вдруг почувствовал себя маленьким-маленьким перед этим оранжевым, вечным, неубиваемым Голиафом, тело которого уходило глубоко в землю и только гигантский светящийся теплом недремлющий глаз смотрел в зеленое небо. Голиаф молчал. Потому что никакой это был не Голиаф. Не с кем тут было драться. Даже разговаривать было не с кем. Здесь можно было только слиться с Розовыми Скалами, стать частью их и такой ценой установить свои, новые правила игры. Наверное, он был способен на это. Только уже не знал, хочет ли. Ведь теперь ему открылось то, о чем он раньше лишь читал или слышал.
"Космос - это огромный, запутанный лабиринт, но все движение в нем подчинено строгому закону. Колесо космического порядка вращается само по себе, без создателя. У космического порядка не было начала и не будет конца, он существует вечно в силу самой природы взаимодействия причины и следствия" - так говорили древние.
И Давид вдруг очень ясно понял, кем был Демиург, Владыка Тагор. Не творцом Розовых Скал, конечно, но и не порождением их. Он был просто частью этой субстанции, частью, которая отработала свое во Вселенной и ушла обратно в лоно вечности.
Да, Шагор был действительно Великим Скульптором. Это он по только ему понятному Закону Случайных Чисел из необъятной глыбы вселенского мрамора, отсекая все лишнее, ваял прекрасную фигуру - мир Высших уровней. Так стоило ли теперь, в тщетной попытке осчастливить всех, просто похоронить в первозданной каменной толще великое творение, создававшееся тысячелетиями? А ведь именно это задумал он там, на Земле, много лет и жизней назад. Или он мечтал о чем-то совсем другом?
Давид подошел вплотную к почти отвесной оранжевой стене и робко притронулся кончиками пальцев к теплой, пружинящей и чуть шероховатой поверхности. Касание было приятным, и он уже смелее прижал обе ладони к исполинскому телу Розовой Скалы. "Точно! - догадался он вдруг. - Это только одна Скала, а есть ещё другие, и все вместе они действительно напоминают горный массив, розовый сквозь туман".
Давид попытался вспомнить, такими ли видел Розовые Скалы в детстве, когда они в первый раз спасли ему жизнь. Но вспомнить не получалось. И он стоял, поглаживая нагретую солнцем упругую поверхность нежно, как тело женщины, и ничего не происходило. Ничего.
А потом вдруг что-то заставило его обернуться.
По дороге, недавно совсем пологой, а теперь уже круто поднимавшейся в гору, прямо к нему шли трое. Солнце лупило в глаза, и он плохо видел их лица, но идущего в центре узнал сразу.
Это был Будда. Не тот, которому поклоняются в храмах исказившие его истинное учение, не тот, которого изображают в книгах по мифологии, - почему-то немыслимо узкоглазый противный коротышка с огромным животом и вечно переплетенными ногами. Это был просто человек, рожденный в городе Капилавасту в пятьсот шестьдесят седьмом году до нашей эры матерью - Майей и отцом - Шуддходаной, это был Сиддхартха Гаутама - наследный принц царства Шакьев, отказавшийся от всего ради Истины.
Разве мог Давид не узнать этого человека?
Гаутама подошел ближе, и стало возможно разглядеть его спутников: справа шла Алка Климова, а слева Веня Прохоров.
О высшая мудрость! Почему же именно они? Неужели и эти бестолочи сумели пройти все восемь ступеней? А ведь Шагор клялся, что Закон Случайных Чисел не распространяется на уровни выше Второго.
- Я вижу недоумение на лице твоем, Бодхисатва, - проговорил Гаутама. - Ты хочешь спросить меня о чем-то?