Восемьдесят лет прожил на свете знаменитый немец, и мир вокруг него преображался, конечно, потихонечку, но в целом был все такой же - нормальная добропорядочная Восточная Пруссия. Что там могло всерьез измениться? А потом прошло ещё восемьдесят лет, и мир начал трескаться, сыпаться: революции, войны, заговоры, перевороты случались все чаще, историческое пространство уплотнилось и налилось кровью, которая по-настоящему выплеснулась уже в следующем восьмидесятилетии. Началось такое!.. Во времена Канта даже сумасшедший не сумел бы ничего подобного нафантазировать.
Симон и сам не заметил, как вошел в кирху, присел на скамейку с краю и стал слушать орган. Людей под высоченными сводами было совсем немного, и оттого возникало ощущение одиночества и вселенской грусти, а может, это музыка была такая. Во всяком случае, мысли его продолжали течь плавно и печально.
Следующие восемьдесят лет попали на первую половину двадцатого века. Веселенькое время. Да, карту Европы кроили не впервые, но придумать "польский коридор"! И города переименовывали не впервые, но назвать древний Кенигсберг именем ничтожества - всесоюзного старосты с козлиной бородкой! Да, и крепости тоже разрушали не впервые. В боях. Но чтобы не оставить камня на камне от овеянных славой замков и храмов в мирное время!.. (Почему-то именно эта мысль особенно раздражала Симона). А потом прошло ещё восемьдесят лет… Нет, восемьдесят ещё не прошло, подумал он, всего только пятьдесят три, но, черт возьми, как же немыслимо, непредставимо переменилось все ещё раз! Или ещё два раза? Где он, тот мир, который начал разваливаться в восемьдесят пятом? И где уже совсем другой мир, который, недоразвалившись, вдруг стремительно склеился в нечто совсем третье к две тысячи шестому? Как это все случилось, черт возьми?!
Черта он поминал уже не в храме Божьем. Симон опять стоял на мосту, любовался падающим в реку Прегель солнцем и полыхающей в его закатных лучах величественной красной свечкой Кафедрального собора с золотым рождественским бантиком часов у основания шпиля. Симон был атеист, в церквах ценил прежде всего архитектурные достоинства, и снаружи они нравились ему, как правило, больше. Сейчас, уставший за день от смены впечатлений и расслабленный, он залюбовался сдержанной и строгой красотой любимого города. Залюбовался так, что не заметил подошедшего человека - для жандарма (пардон, для оса, для оса тем более!) - дело абсолютно недопустимое. А человек не просто подошел - человек налетел на него, тоже, наверное, не заметил. Какое трогательное совпадение! Особенно трогательно было то, что это оказалась девушка. Неземной красоты. Наипошлейшее определение, но другого Симон придумать не смог.
У неё были очень, ну о-очень светлые пышные волосы, и темные, ну почти черные огромные глаза на смуглом - не загорелом, а именно по-южному смуглом - лице. Сочетание, практически не встречающееся в природе, да и перекрасить брюнетку вот так невозможно. Впрочем, что он понимает в современной косметологии? Ничего. И тем не менее он был уверен: при всей неестественности это исключительно натуральный цвет волос. Господи! Да какая в конце концов разница? Почему он вообще думает об этом?
- Простите, - в растерянности проговорил Симон Грай, делая шаг назад как бы из вежливости, но на самом деле перегораживая незнакомке проход. (Случайно? Невольно? Подсознательно?) Он все ещё продолжал ощущать на своей руке горячий укол её твердого соска и волшебный жар на миг прильнувшего и тут же отпрянувшего тела. Словно ему сделали какую-то прививку, а потом мягкой теплой ладошкой нежно успокоили потревоженное место.
- Простите…
- Какого черта?! Я спешу. И зачем вы оказались у меня на дороге? Проклятие!.. - Девушка говорила, точнее, ругалась по-немецки, и когда она обозвала его "лысой потной задницей взбесившегося бегемота" (разумеется, на немецком все это было одним словом), Симон наконец не выдержал и предложил:
- Sorry, let's speak English.
Теперь он смотрел на её удивительные, возбуждающие губы. Кажется, принято говорить "чувственные", но он ещё не знал, что они там у неё чувствуют, а вот его возбуждали - это точно. Потом стал медленно опускать взгляд: тонкая изящная шея с трогательной ямочкой внизу и - потрясающая высокая грудь, сладострастно облепленная тончайшей пленкой биошелка. Вот почему он так остро ощутил это столкновение - на незнакомке было платье из новомодного материала, только модель почему-то прошлогодняя - слишком короткая для нынешнего сезона и откровенно двухцветная, типа "инь-ян". Он сразу вспомнил Марию. В последний раз она приезжала как раз в таком. И её немецкий он вспомнил, с такими вычурными оборотами, что иногда Симон не успевал улавливать смысл. И очень не хотелось теперь говорить по-немецки. А государственного языка второй половины мира не могла не знать даже эта странная красавица, даже с такими невероятными волосами. Вот почему он предложил:
- Давайте будем говорить по-английски.
- Зачем? - удивилась вдруг она на чистом русском. - Зачем мне с вами вообще говорить. Я хотела прыгнуть туда, - девушка показала рукой на серые волны Прегеля, - а вы мне помешали.
Слова прозвучали абсолютно серьезно, и Симон испугался. Не того, что она сейчас прыгнет, а того, что она не в себе. Такая красивая и… вдруг. Зачем все так нелепо в этот день? Симон уже решил про себя не расставаться с загадочной незнакомкой, Почему? Он не взялся бы объяснить. Просто чувствовал: он уже повязан, "прививка" начала действовать. Не покидать её, не отпускать, не терять, придумать любой повод, любую зацепку…
- Разве это плохо? - спросил он.
- Что?
- Что я помешал вам.
- Не знаю, теперь уже не знаю…
Разговор не клеился, не клеился разговор, сейчас она уйдет, повернется и уйдет, Господи, о чем ещё спросить ее?
- Как вас зовут? - выпалил Симон, словно мальчик-гимназист на первом совместном с девочками рождественском утреннике.
Незнакомка улыбнулась странно, одними губами, глаза оставались холодными, далекими, она прикрыла их, и это было фантастически эротично - то ли улыбка, то ли приглашение войти, - улыбнулась и тихо сказала:
- Изольда.
И снова открыла глаза. В глазах был лед. Твердый, обжигающе холодный. Все. Он проиграл.
"Изо льда?" - вспомнилась чья-то изящная шутка по поводу этого редкого имени, но было бы уж слишком глупо шутить с человеком, минуту назад собиравшимся наложить на себя руки, и Симон потерянно замолчал. Финиш. Больше он был ни на что не способен. Разве что самому кинуться с моста в реку. Да уж лучше так, чем расстаться с этой девушкой.
И тут Изольда вдруг снова закрыла глаза и зашептала жарко, как в бреду:
- Не бросай меня, не оставляй меня одну, я не могу сегодня быть одна, не могу, поехали, скорее поехали отсюда…
Это был текст из какой-то другой пьесы, и Симон снова испугался. Так все-таки бред или чтение мыслей?
- Вы даже не знаете, кто я, - осторожно проговорил он. - Почему же обращаетесь именно ко мне?
- Это не важно, не важно, - вполне разумно ответила Изольда, - я просто не могу сегодня быть одна, правда не могу… - И добавила уже совсем жалобно: - Не бросай меня, пожалуйста…
Глаза её по-прежнему были закрыты, и она, как слепая, почти судорожно нашарила его руку и ухватилась за локоть и запястье. Ладони были горячими и влажными.
- Пошли, - скомандовал он решительно.
Привычная спокойная уверенность в себе постепенно возвращалась, и Симон по-отечески обнял вдруг начавшие вздрагивать тонкие плечи Изольды.
- Поедем ко мне, я только должен ещё зайти в Обком.
Реакция была более чем неожиданной. Изольда вырвалась, отпрянула и широко раскрыла глаза. В них больше не было никакого льда, в них полыхало нечто совсем нездешнее.
- Ты что? - спросил он, уже уставший пугаться.
- Не ходи туда.
- Почему?
- Не ходи туда сегодня. Не надо, я уже была там, я тебе все расскажу потом. А сейчас не ходи. Нельзя.
- Да почему же?!
Пламя в её глазах чуть попритухло, и она сказала явно не то, что думала:
- Я не смогу идти туда ещё раз, а ты обещал не бросать меня.
Ничего такого он не обещал ей, вообще ничего не обещал, но… В который раз за сегодня он принимал решение, противоречащее всем правилам, всем законам, всем доводам разума. Но уж играть в эту игру, так до конца.
- Хорошо, - сказал он, - едем ко мне домой.
Возле машины вертелся мелкий неопрятный мужичок из породы уличных попрошаек. Симон таких терпеть не мог и, хотя регулярная борьба с ними была не его профилем, старался при малейшей возможности закатывать бродяг под арест и приставлять к ним какого-нибудь рьяного молодого сержанта для наиболее эффективного промывания мозгов. Сейчас ему было явно не до этого и, услышав омерзительно жалобное: "Господин, подайте несчастному!", Симон чуть не отпихнул бродяжку ногой. Но когда они с Изольдой сели в машину, неумытая рожа придвинулась почти вплотную и шепнула:
- Вас ищет Лэн.
Симон поглядел укоризненно: мол, чего сразу не сказал. Бродяжка улыбнулся: конспирация. Молодец, похвалил Симон, заканчивая этот разговор одними глазами. А мужичонка уже гундосил снова:
- Подайте, господин, подайте несчастному… Симон пошарил в кармане и протянул ему два пятиалтынных серебром.
- Не надирайся только, употреби во благо, - посоветовал он на прощание и дал по газам.
- Куда мы едем? - встрепенулась вдруг Изольда.
- Так ведь ко мне домой, - недоуменно оглянулся на неё Симон.
- Нет, я спрашиваю, где это.
- Адлервег, у самой кольцевой.
Ответ вполне устроил её, но когда у поворота на Фритценервег он помигал, а потом, спохватившись, взял влево и двинул дальше по Замиттер-аллее, Изольда снова испуганно спросила:
- Почему мы здесь не повернули?
- Потому что на Хоффманштрассе опять чего-то роют и надо пилить в объезд по Друмман и Шваль-бенвег. Ты хорошо знаешь город?
- Я вообще его не знаю. Я здесь первый раз.
Это был ответ, достойный её белокурой шевелюры и нелепой попытки суицида.
- Да ты откуда, Изольда? Может быть, ты пришла прямо из древней легенды, и суровые скалы Корнуолла милее твоему сердцу, чем песчаные обрывы Янтарного берега? ("Во завернул! - сам себя не узнал Симон. - Не иначе влюбился. Седина в бороду - бес в ребро".)
А Изольда вдруг оттаяла, улыбнулась, как старому знакомому, и ответила:
- Типа того. Я из Москвы.
Странно. Ведь ей было не больше двадцати. Молодежь так не говорила сегодня. Сказала бы "из Метрополии" или в крайнем случае (есть чудаки, которые не любят этого слова) - "из Большой Столицы". Точно так же никто не скажет "Санкт-Петербург" - скажут "Питер" или "Малая Столица". Чудно.
- Все это случилось так нежданно, - произнесла вдруг Изольда.
- Что именно? - поинтересовался Симон. Но она не ответила, а продолжала говорить свое, и Симон вдруг понял, что девушка читает стихи.
Все это случилось так нежданно!
Вечерело. Около шести
Старенькая сгорбленная Ханна
Собралась зачем-то в лес пойти.
В руки взяв платок и телогрейку,
Выпив на дорожку девясил,
Кликнула с собою пса Андрейку,
Чтоб один по дому не бродил.
Заперла скрипучую калитку,
Воздух был прозрачен, свеж и чист,
Прогнала с капусты тварь-улитку,
Чтобы не глодала сочный лист…
"До чего же чудное стихотворение!" - думал Симон, ощущая себя уже где-то совсем не здесь, а в далеком странном мире сумрачных лесов, согбенных старух и скрипучих калиток, в мире, где на дорожку пили не рюмку водки, а настойку девясила…
Прокричала выпь в кустах сирени,
Светлячок напуган чем-то был,
Встрепенулись спящие олени,
Лягушонок закопался в ил.
И скакала бабушка-колдунья
По болоту прямо босиком…
Все это случилось в полнолунье.
Всюду сильно пахло васильком.(Стихи Ксении Кулаковой.)
"Во Франции венки из васильков кладут на могилы погибших солдат", - вспомнилось вдруг Симону, он только плохо представлял себе, какой у василька запах.
- Кто это сочинил? - поинтересовался Грай, с трудом возвращаясь к реальности.
- Не знаю, - рассеянно отозвалась Изольда. - Наверное, я…
А возле его дома было совсем пусто, и в подъезде им никто не встретился. Почему-то это порадовало, хотя мнение соседей о его личной жизни уже давно не волновало Симона. Однако Изольда… Это был особый случай. Не просто девушка, а некое явление, и оно сильно, очень сильно выламывалось за рамки всего, что полагается называть личной жизнью.
Перед подъездом девушка ещё раз подтвердила свою неординарность, неожиданно войдя в глубокий ступор, словно её привезли совсем не туда, куда обещали.
- Ты здесь живешь? - спросила она, явно не в силах тронуться с места.
- Да, - ответил он просто.
Что ещё он мог ей ответить? Снова шутить?
- Не может быть.
- Чего не может быть?
- Не может быть. Адлервег. Adler Weg… That's means "Eagle Road"… Иглроуд… Не может быть! Путь орла…
- Плохой перевод, - заметил Симон. - Какой, к черту, путь орла - просто орлиная дорога, дорога орлов, если угодно.
Изольда посмотрела на него непонимающе, словно только что проснулась. Она говорила сама с собой об одной лишь ей понятных предметах, и его замечание было тут совершенно неуместно.
Зато они сумели все-таки преодолеть дверь в подъезд.
- Какой этаж? - спросила Изольда.
- Четвертый.
- Пошли пешком. Терпеть не могу лифтов.
Ну вот, ещё и клаустрофобия в придачу. Что там у нас до этого было? Депрессия, страх одиночества, навязчивые идеи, мания преследования… Славный букет. Впрочем, клаустрофобия как раз кстати. Кровь, конечно, уже вытерли, но все равно ехать в той самой кабине, где сегодня утром случилось столь жуткое злодеяние, было бы неприятно даже закаленному штабс-капитану Граю. Ну и денек!
Войдя в квартиру, Изольда, не наклоняясь, нога 'об ногу, сняла туфли и, не дожидаясь приглашения, прошла в комнату. Туфли у неё тоже были необычные, Симон ещё на мосту обратил внимание: изящный легкий верх из белых кожаных ремешков с золотой ниткой и массивные слоноподобные подошвы из сорботана. Мода на такой дизайн прошла года полтора назад, и сегодня сорботановые подметки пользовались популярностью лишь у спортсменов да у хулиганов, уличных воришек - чтобы от жандармов убегать удобнее было.
Изольда сидела с ногами на диване, как затравленный дикий зверек, и в продолжение этой аналогии смешно вертела в руках диск универсального пульта - ни дать ни взять мартышка и очки! Наконец ей удалось пробудить к жизни телевизор, правда, по выражению легкого изумления на лице белокурой подруги Симон догадался, что она ожидала какого-то другого эффекта. Может быть, музыку хотела включить или компьютер.
Шла программа местных новостей. Об убийстве на Адлервег, к счастью, ни слова, наверное, сказали раньше. Не хотелось сейчас об убийстве. Хотелось только выпить, обязательно выпить, отогреть эту девочку, привести её в чувство, умыть, раздеть и ни о чем не спрашивать. В конце концов, она пришла к нему телевизор смотреть, что ли?
Однако стандартный, примитивный подход явно не годился для нестандартной Изольды. Вспомнился не к месту поручик Берген из Вроцлава, специалист по сексуальным преступлениям, служебные обязанности которого странным образом повлияли на личные пристрастия: с некоторых пор его стали возбуждать только невменяемые женщины, в крайнем случае пьяные или обкурившиеся. Боже, каких только историй не рассказывал на дежурствах этот весельчак Берген! Нет-нет, здесь был совершенно другой случай. Симон должен был напоить её - не в смысле упоить, а скорее в смысле отпоить - именно для того, чтобы смыть, устранить этот дикий налет патологий, избавиться от него хотя бы до утра, а потом он во всем разберется. Хватит уже задумываться, хватит работать! Он не хотел работать ни на полицию, ни на ОСЛО, ни даже на самого себя - он просто хотел наконец отдохнуть. Ведь праздник же сегодня и первый день несостоявшегося отпуска. Ничего себе праздничек! Как странно вспомнить, что ещё нынче утром он собирался уехать к морю…
Он вдруг увидел заинтересованность на лице Изольды и прислушался, о чем же говорят в новостях.
- Признание самой допустимости дискуссий об особом статусе Индии в составе Британской Империи, - комментировал обозреватель последнее сообщение, - было бы слишком серьезной уступкой сепаратистским настроениям, новая вспышка которых отмечается в Юго-Восточном Азиатском регионе. Наш даккийский корреспондент взял по этому поводу интервью у российского наместника в Восточном Пакистане господина…
- Изольда, - позвал Симон, - ты проявляешь повышенный интерес к индо-пакистанским проблемам? Знаешь, конкретно там я не был, но вообще Восток знаю хорошо, и Персию, и Китай, многое могу рассказать.
- Пер-си-ю, - раздумчиво повторила Изольда. - Персию, говоришь? Да нет, ну его в баню, этот Восток. Просто иногда я очень люблю послушать информационные программы.
Вот так она и сказала: информационные программы.
"Все, - подумал Симон. - Больше не могу. Хватит с меня этой бредятины. "Никогда не надо слушать, что говорят цветы, надо только смотреть на них и дышать их ароматом". (Этой цитатой из "Маленького принца" Экзюпери Симон, бывало, обольщал девушек ещё в годы своей учебы в столице). Все. Начинаем дышать ароматом".
- Понятно, - громко произнес он. - Никогда не надо слушать… - И вдруг закончил неожиданно для самого себя: - …информационные программы. Что будешь пить? Вермут? Ликер? Мускат?
- Зачем? - спросила Изольда. Ну что ж, нормальный ход. Спасибо еще, что она не спросила "кого?"
- Затем, чтобы напиться, - простодушно пояснил Симон.
- Давай, - неожиданно согласилась с такой формулировкой Изольда. - А водки у тебя нет? Он задумался на секундочку.
- Нет, водки нет. Есть виски.
- Давай виски.
Но пить она явно не умела. Пока хозяин ходил за льдом и содовой, Изольда ухитрилась налить в фирменный широкий стакан пальца на три и прямо на глазах у восхищенной публики - Симон только рот успел открыть - опрокинула это все… Куда? Ну, скажем так: половину в себя, половину - на себя. И тут же закашлялась. Сорок три градуса и дымно-дубовая горечь дерзнули, конечно, глотку, а по белой половине платья расползалось теперь желтовато-бурое пятно.
- Твое здоровье, - пожелал Симон. - По спине похлопать? Или уже все в порядке? Вообще-то "бал-лантайн" обычно пьют немножко по-другому.
Изольда молчала и смотрела на него глазами бешеной кильки. Потом вдруг расплылась в блаженной улыбке.
- Мыться пойдешь? - спросил он.
- Не-а, потом. Налей как там у вас полагается.
Серебряной ложечкой Симон положил в стакан пяток ледяных кубиков, нацедил на треть виски и добавил почти доверху содовой.
- Держи.
И стал сооружать такую же порцию для себя. Изольда сделала глоток, чуть запрокинув голову, опустила веки, а губы, влажные, зовущие губы приоткрыла, жарко дыша. В тот же момент не только брюки, но и рубашка показались Симону тесными, и он жадно отхлебнул добрую половину своей порции. Нельзя, нельзя бросаться на эту девушку сразу, она так красиво ведет свою партию, не мешай ей, говорил себе Симон.
Изольда сделала второй глоток, побольше. Облизнула губы быстрым соблазнительным язычком, сказала:
- Вкусно.
- Обычно женщинам не нравится, - хрипло проговорил Симон.