И не зоны он боялся - самого себя. Боялся сломаться, рухнуть на колени, запросить пощады. Потому-то остро захотелось утешения от человека внешнего, непричастного. Ведь колонии даже с адвокатами он мог говорить только через решётку и под наблюдением. А священнику разрешали поговорить с глазу на глаз… Да хотелось утешения, но, признаться, был и другой мотив. Как-то совсем далекий от религии приятель, построив дом, решил освятить и дом, и сад, и пруд, и лебедей в пруду. Это показалось забавным, и он переспросил: "И лебедей? Но зачем тебе это?" Приятель насмешку не принял и ответил серьёзно: "При моей фамилии у соседей могут появиться вопросы. Зато теперь они будут знать, каких культурных традиций я придерживаюсь". Он что, тоже хотел оградить себя от темы еврейства? Да, было и это.
А священник тогда спросил, знает ли он молитвы, и он признался: нет, ни одной. "Это ничего, ничего. Начните с самой короткой: "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, будь милостив к нам". Повторяйте её, она дойдёт, она поможет, обязательно поможет…" И он повторял. Повторял! Но каждый раз это было мучительно неловко, и самому себе казалось неискренним. Было в этом обращении к богу что-то корыстное: вот только сейчас, когда петух клюнул в темечко, тут и понадобилась духовная поддержка. Но только ни утешения, ни благости не получилось, вскоре священника лишили сана, лишили из-за сочувствия к нему, заключённому. И где был боженька, когда совершенно постороннего человека закладывали в чёртову мясорубку? Святый Боже, будь милостив к нам…
Какая милость! Прошло больше суток с тех пор, как неизвестные бросили его рядом с погибшими Чутреевым и этим вторым… Фоминым. Что они с ними сделали? Ведь никаких следов насилия, не было ни капли крови. Их что, душили? Отравили? И вот теперь никак не получалось вспомнить что-нибудь значительное о Чугрееве. Тот в обращении с ним так и не нашёл верного тона: то говорил свысока, то заискивал. Однажды Чугреев подошёл к нему и зачем-то ухватил за руку, и не успел он отшатнуться, как тут же мелькнула вспышка фотоаппарата. Это ещё один безликий офицер, а они все там на одно лицо, бывший тогда в кабинете, снял их рядом. Наверное, на снимке так и получилось: начальник оперативной части, тогда ещё майор Чугреев тянет заключённого за рукав, а тот упирается, боится чего-то там… Господи, какая всё ерунда!
Ерундой были и все те ужесточения режима, которыми досаждал начальник абвера, как называли оперчасть зэки. Канарис из Чугреева был никакой, на многоходовую комбинацию способен не был, доставал мелкими уколами. И, возможно, это шло не от чугреевской злой натуры - всё по чужому приказу. Сказал же как-то хозяин колонии Навроцкий: "Вы на нас зла не держите, не мы вас сажали, мы только охраняем". Вот и доохранялись! Болваны!
Нет, нет, он должен признать, стерегли его рьяно! Те, кто засадил его в клетку, не хотели ничего непредвиденного, нежелательного, несанкционированного. Потому и держали под неусыпным наблюдением то личного охранника, то камер слежения. И, может статься, правитель пробавлялся картинками его подневольной жизни, разглядывая под микроскопом: ну, что? ещё не спекся? И когда придёт время, когда поймут, что от него не осталось ничего, кроме оболочки, тогда короткий палец и нажмёт кнопку. Сам нажмёт. Никому не доверит. Вот и нажал, и послал людей в эти степи. Что, агентов власти для внесудебных расправ? Такие группы, ему рассказывали, действовали на Кавказе. Почему только на Кавказе, разве мало было странных убийств в Москве? Тогда почему не убили? Но сколько раз не задавай себе этот вопрос, ответа он не знает…
Только и остается, что ждать дрёмы как избавления от неотступных мыслей, от бесконечного, сводившего с ума зззззууууу… Он и ждал, и всё крутился на холодной земле, теряя остатки дневного тепла. Но в воздухе висела такая безнадежность, что, казалось, именно поэтому воздух сгустился и стало таким холодным, что заходилось сердце и немело тело. А тут ещё стало нестерпимо чесаться у правого глаза. Пришлось сорвать очки и ошупать взбухший бугорок. Эх, сейчас бы самый дешёвый одеколон, дешёвый даже лучше. Но любая жидкость, где была хоть капля спирта, в колонии запрещена, а потому у зэка по определению не могло быть не то что "Аква ди Парма", но простого "Тройного" одеколона.
И на кого досадовать больше: на холод, на мошкару, на обстоятельства? Устав ворочаться, он притих, а потом замер, прислушиваясь: нервничал не только он, беспокоились и другие. Рядом кто-то тяжело и тоскливо вздыхал, что-то беспрерывно шуршало и потрескивало. Теперь он только и будет делать, что прислушиваться, присматриваться и вздрагивать. Вздрагивать! И как пружиной подбросило: а вдруг змея? Была у него в детстве одна история.
В пионерском лагере они тогда жили в деревянном финском домике: на втором этаже были комнаты девчонок, на первом этаже с верандой обитали мальчишки. И между ними шла война за койку на веранде, там стояло всего четыре. Пионеры с детства учатся занимать лучшие места, он тоже старался. И попал-таки на веранду. Но однажды ночью, когда все уже засыпали после гогота, анекдотов и разных историй, выдуманных или вычитанных, он почувствовал, как под одеялом по его ноге что-то ползет, ещё не понимая, что делает, он сдавил рукой это что-то и закричал. Он до сих пор помнит этот свой крик, отчаянный и брезгливый. Все разом вскочили с коек, а он продолжал сжимать руками нечто мокрое, склизкое, отвратительное. Когда включили свет, оказалось, в руке была раздавленная голова змеи. Нет, это поначалу показалось, что змея, на самом деле это был безобидный ужик.
Но руку тогда долго не могли разжать, а когда разжали, его вырвало прямо на ступеньках веранды. И потом пришлось долго и с отвращением мыть руки, но, и напичканный лекарством, всё равно не мог заснуть на кушетке в медпункте. На следующий день его забрал отец, и в лагерь он больше не ездил. И не только из-за той истории, нет, не только. Лагерная жизнь по команде не нравились ему уже тогда.
Вот и теперь он не может лежать, и не из-за офидиофобии, нет, от холода. Пришлось сесть на корточки и обхватить себя руками, может, так удастся согреться. И ничего в те минуты не хотелось, только теплой и чистой постели. Да просто тепла, без постели, без простыней и одеяла! В детстве, когда он болел, мать накрывала его свой шубой, тяжёлой, вытершейся и пахнущей зверем, а он капризничал, сбрасывал её, и она снова и снова накрывала, подтыкала её со всех сторон.
Кто бы теперь прикрыл его шубой! И чем больше он старался разогреть себя умозрительным теплом: огонь в камине, горячий песок у моря, мохеровый плед, который они с Линой привезли из Финляндии, тем холоднее становилось его телу, а спину всё больше и больше сводило судорогой. Господи, какой плед, какой камин, сейчас бы он не отказался от раскалённых солнцем камней, от густой жары, что так донимала его днём. И жара представлялась уже благом, и он готов был исходить потом, но только не мерзнуть!
Когда же, чёрт возьми, закончится эта ночь? Никогда не кончится: И до рассвета и тепла ещё тысячелетье… Откуда это? Не помнит. Но вот зацепилось в мозгу, осталось и выплыло. Сколько всего он пропустил в молодые годы, всё оставлял на потом. У него нет сколько-нибудь систематических знаний ни в литературе, ни в музыке, разве что в истории… А из штудирования философских книг, получилась только длинная лента из обязательных имен - Гуссерль-Деррида-Сантаяна-Хайдеггер и прочая, прочая… Из всех этих достойных людей всего симпатичнее был Деррида. Философ-правозащитник - это казалось когда-то оксюмороном, вот и хотелось понять, могут ли философская отстранённость и гражданская включённость существовать вместе. Их познакомили в одну из его бесчисленных поездок в Париж, но поговорить так и не удалось, и уже не удастся. Деррида умер через год после его ареста. За эти годы столько людей умерло, все умерли, он сам почти труп. И точно умрёт, если не будет шевелиться.
И, с трудом разогнувшись, поднялся и, засунув руки под мышки, потоптался на месте, потом стал ходить туда-сюда по поляне: пять шагов в одну сторону, пять - в другую. И на одном из поворотов поймал себя на мысли: как в камере! Он настолько привык к ограниченному пространству, что и здесь, на вольном просторе, без понуканий и угроз продолжает вести себя как подневольный человек. Остается только завести руки за спину… Да в темноте особо не разгонишься, но прибавить несколько шагов можно? И прибавил, и ходил от одного камня до другого, останавливаться было никак нельзя…
И постепенно внутри что-то ожило, и застывшая кровь побежала во все концы помертвелого тела. Боясь растерять это робкое тепло, он стал прыгать, для чего-то считая прыжки, и вдруг, сбившись со счёта, остановился. И представил себе, кем он, вот такой, с тряпкой на голове, выглядит со стороны. Пленным немцем, кем же ещё! Вот бы потешился народ, если бы здесь была камера слежения! И только тут до него дошло: нет здесь всевидящего ока. Нет! - орал он кому-то в небо. Нет! Нет ни решёток, ни назойливых сокамерников, ни надсмотрщиков - ничего и никого!
Нет больше прибора над головой, следившего, как ест, спит, чешется, сидит на горшке! Где хранятся эти гигабайты, а, может, терабайты информации? Когда-нибудь они, на потеху публике, обязательно появятся на всеобщее обозрение. Как появились, он знает, сотни снимков. Ведь его, как редкую зверушку, тайно или открыто снимали в Матросской Тишине: через кормушку, через приоткрытую дверь комнаты адвокатов, в душе, в прогулочной камере. Снимали по дороге в суд, снимали в клетке. Снимали, когда везли в Читу, снимали в тамошнем централе, снимали в колонии. Снимали, снимали, снимали!
Он уже столько лет выставлен на позорище, а потому, по определению, не мог быть человеком. Не мог вольно рыгнуть, высморкаться, пукнуть, всласть зевнуть, как всякий вольный человек. И дело не в том, что он должен был следить за каждым своим словом и жестом, но и не давать взбрыкнуть организму. А жизнь организма, он убедился, в ненормальных условиях трудно поддаётся контролю. Простая икота в том же суде или на допросе у прокурора выглядит не то что неприличной, но смешной. Что уж говорить о других неожиданностях? Как-то на допросе у него прихватило живот, и он, сдерживая позывы, весь покрылся потом, от напряжения звенело в ушах. Он так сжимал кулаки, так сильно вдавливал ногти в ладони, что на них ещё долго оставались следы борьбы с собственным организмом.
Нет, он всегда следил за собой, следил за тем, как выглядит. Не только за тем, как он выглядел внешне - это само собой, а за тем, что и как он говорит. Ему особо не надо было напрягаться. Сдержанным он, пожалуй, родился. Но теперь и самому не верится, что в сорок лет он мог хохотать во весь рот, с азартом гонять мяч, взгромоздиться на детский трехколесный велосипед. Но и в юности и позже было важным хотя бы в малом, но не показаться смешным или жалким, в его понимании смешным он никогда не был, а униженным почувствовал себя не в момент ареста, не на суде за решёткой, за стеклом, а уже в колонии. И не тогда, когда принял ложное доброжелательство молодого зэка за чистую монету. Парень представлялся таким искренним, только оказался мелким провокатором. Что ж, там это обычное дело!
Но откликался он на разговоры вовсе не из интереса - из чистого прагматизма: пытался понять механику подневольной жизни. Да, с ним, первоходом, провели разъяснительную беседу, но в скрытой жизни зоны было столько подводных камней! Как оказалось, он не знал тогда одну из жизненных максим: в аду поводырей не бывает!
Унизительнее всего была процедура личного досмотра, когда тебя, голого, вежливо просят или грубо приказывают повернуться спиной и несколько раз присесть, а потом наклонится. И тюремщик смотрит: не заныкано ли что-нибудь в очко - на их языке именно так и определяется смысл этой процедуры. Но такие досмотры проходят все заключённые, и многие находят в этом некую символику: это они, зэки, показывая зад, таким древним способом унижают всю исправительную систему. Когда-то такое обнажение практиковалось как демонстрация презрения. Хотите смотреть - вот вам!
Такими же были и осмотры врача - это когда заключённого рассматривают через решётку. Для него делали исключение и осматривали не только глазами, но руками. Но лучше бы через решётку! У врачей, особенно у женщин, в глазах сквозил особый интерес - холодное любопытство патологоанатома, вот как у той спортсменки…
Но унизила ещё в первый заезд в колонию сущая ерунда. Он тогда попросил переключить телевизор на новости. Ответом ему был откровенный гогот, и чей-то высокий голос с издевкой пояснил: "Э, богодул! Самая большая новость - ты наконец-то здесь. Давно ждем. А то всё мы да мы, теперь и ты посиди". И все сорок-пятьдесят человек повернулись в его сторону: ну, как отбрил?
Это потом он узнал, что богодулами в колонии называют пожилых заключённых, и им, двадцатилетним, он и в самом деле годился в отцы. Но вот переключить телевизор на пять минут для папаши они тогда не захотели. А он, информационно зависимый, почти месяц - из-за этапа, карантина - не знал, что там и как в большом мире. Да, колония - это не московский изолятор, где он мог смотреть "Евроньюс" и читать не только свежие газеты, но распечатки из интернета. Адвокаты баловали…
Что же касается жалости, то на третьем году заключения он вычитал её в глазах пожилого умного адвоката. Тот безошибочно понял, что с ним начинают делать годы заточения. И как он ни старался изображать бодрость, только со стороны и, в самом деле, виднее. В глазах матери только и было, что непреходящую жалость. И чувства её шли не от острого ума, как у адвоката, от сострадания. Она старалась не выказывать своих чувств, но на свиданиях они прорывались слезами в голосе, в жестах, когда она истово крестила его на прощание. В глаза жены он старался не всматриваться, боялся прочесть там разочарование, упрёк, обвинение. И она имела на это право.
Но сам себя он почувствовал жалким именно сейчас, в этой ночной забайкальской пустыне. Вольно ему было на людях изображать стоика, наедине с собой это плохо получается. Обмотанный тряпками, нелепо прыгающий, судорожно пытающийся спасти свою жизнь, он был раздавлен осознанием своей малости. И на миг, только на миг, но пожалел, что не в колонии, что рядом с ним на шконках не храпящие, стонущие, скрипящие зубами солагерники, а непостижимая, равнодушная вселенская тишина.
Попытку контрабанды из Китая в Россию крупной партии тюнеров к спутниковым телевизионным антеннам пресекли сегодня пограничники Забайкалья. Почти 200 штук электронных устройств обнаружено в ходе погранично-таможенного досмотра в тайнике микроавтобуса, въезжавшего в Россию через международный автомобильный пункт пропуска "Забайкальск". Его водитель, гражданин Китая, не смог предъявить на тюнеры таможенных документов.
Общая стоимость контрабанды по рыночным ценам составляет 300 тысяч рублей. Отметим, из-за рельефа местности в селах региона зачастую ограничен обычный приём большинства российских каналов, поэтому жителям сел приходится пользоваться спутниковым антеннами.
Вчера по прибытии в областную столицу поезда Приаргунск - Чита в одном из вагонов был обнаружен труп проводницы Р., 1991 г. р. Никаких повреждений на теле девушки нет. Причина смерти устанавливается. Любопытная, подробность - вагон, который обслуживала Р., по непонятной причине следовал в краевой центр порожним, а значит, и свидетелей преступления, скорее всего, не будет.
Прапорщик одной из воспитательных колоний УФСИН получил тяжёлые травмы при взрыве снаряда от установки "Град". Инцидент произошёл в г. Нерчинск, где пострадавший ремонтировал забор одного из частных домов. В качестве стоек он решил использовать два снаряда от зенитной установки. После того, как прапорщик начал приваривать снаряд к забору, произошёл взрыв. Сам пострадавший пояснил, что снаряды нашёл за городом. Вполне возможно, что это могли быть боеприпасы, разлетевшиеся в окрестностях Нерчинска после взрывов на военных складах в июне 2001 года. Сколько всего снарядов хранилось на огороде у запасливого прапорщика, не сообщается.
Сегодня адвокаты вновь прибывшего в наши края заключённого № 1 заявили, что не могут связаться со своим подзащитным. Бывший миллиардер в определённый день мог пользоваться телефоном и общаться как со своими многочисленными юристами, так и с родственниками. Вчера в назначенное время на связь он не вышел. Адвокаты предполагают, что их подзащитному, возможно, изменен режим содержания, и он помещён в штрафной изолятор.
Сибинфо: Новости и происшествия. 16 августа.
И нарушал ночную тишину только его хриплый голос, считавший прыжки. И только он останавливался, как холод тут же сжимал тело обручем, и приходилось снова и снова прыгать, бегать, махать руками. Как же хотелось рассвета! Но когда сначала зазеленело стеклом небо, потом на востоке появилась красная предрассветная полоса, он в изнеможении привалился к холодной каменной стенке и, съехав по ней спиной, уселся на корточки, уткнулся головой в колени и от усталости отключился.
И очнулся от резкого звонка, нет, не телефонного, такая пронзительная трель раздавалась в той коммунальной квартиры, где он когда-то жил с родителями. И вот через сорок лет узнал. Бог знает, во что выливается тревожное состояние живого существа, и что там замыкает в башке, и сигналит неспящий мозг. Чувство тревоги давно управляет его мыслями и поступками. Только, очнувшись от морока, в котором не было ничего, кроме ощущения холода, он не смог вскочить: затёкшие ноги не слушались. Так бы и застыть навсегда и ничего не видеть, не ощущать, не понимать! Но будто ниоткуда возникла поляна, серый автобус, застывшие в мирных позах Чугреев с Фоминым…
Правда, мысли о несчастных конвоирах были недолгими, они тут же перекинулась на самого себя, он ведь тоже страдающая сторона. Вот замёрз, встать не может, ноги-руки не слушаются, совершенно не слушаются. Ну, да несчастненький! Только жалеть всё равно некому, публики нет, прессы, к сожалению, тоже. А потому прекрати ныть и поднимайся! Давай, давай, быстро! И, перебирая руками по камню, он приподнялся, но тут же свалился набок. Это ничего, ничего, зато теперь ноги можно выпрямить, он даже кончики пальцев чувствует. Нет, всё не так плохо! Не дай бог бежать в этих краях весной или осенью! В эти месяцы перепад температур бывает чудовищным, до сорока градусов: днем жарко, как летом, зато ночью будто ниоткуда возвращался сильный мороз. Тогда бы он точно превратился в кусок льда, в бревно, в мороженую тушку. Теперь же - всего-навсего ноги затекли! Он сейчас расходится, сейчас разотрётся - и все дела!