Удивительные дети
Вожатый Виктор Александрович мне на прощание сказал, что я вполне могу время от времени в лагере появляться. Только вот почему время от времени - это мне было непонятно. И вообще было непонятно, что значит - время от времени? Сейчас, например, могу я там появиться или нет? А завтра могу? А если сегодня и завтра не могу, то когда могу? В конце концов, если я с ними в поход ходил, значит, и в лагерь могу пойти…
И я через забор перелез, ведь ещё неизвестно, как часовые отнесутся к этому моему рассуждению.
Нервы у меня были напряжены. Я, сколько себя помню, всегда по этой лагерной территории с напряжёнными нервами ходил.
И вот с такими напряжёнными нервами встречаю я возле кухни Саньку. Он, как меня увидел, сразу стал мне котлету совать, можно подумать, он только и делает, что эти котлеты ест. Я как раз о том думал, что не только он может плясать, петь и всё такое… И ничего сложного нету показывать, как пыхтит паровоз и стреляют крупнокалиберные пулемёты…
- Убери, - говорю, - свою котлету.
Он её сейчас же в рот убрал. Жуёт и улыбается.
Съел котлету и говорит:
- Во фрукт! Котлету не хочет.
- Знаешь что, - говорю, - я не хуже тебя умею разные штучки выкидывать, разные там пляски, песни разные там…
- Ну и что? - говорит.
- А то, - говорю, - что я не хуже тебя плясать умею!
Он, представьте себе, обрадовался.
- Серьёзно умеешь? Чего же ты мне раньше об этом не сказал?
Мне вдруг неудобно стало, вроде я ему завидую.
- Что же, по-твоему, я должен ходить и всем докладывать, так, что ли?
- Зачем же всем? Другу-то своему мог сказать? Зачем же от друзей свои способности скрывать! Вот фрукт!
Мне эти его усмешки и разное там кривлянье ух как надоело!
- Если ты ещё раз меня этим фруктом назовёшь, - говорю, - я с тобой разговаривать не буду…
- Так это же у меня привычка такая!
Он подпрыгнул, в ладоши хлопнул и как заорёт:
- Вот фрукт!
Я даже не знал, обижаться на него или нет, и решил не обижаться. Тем более он у меня тоже привычку нашёл, не буду говорить какую.
После всех этих разговоров мы с ним соревноваться пошли. Кто дольше спляшет.
Я думал, мы на сцену в клуб пойдём, а мы в баню пошли. Пыли, говорит, там нету и пол дощатый. Тихо и спокойно. Пляши себе, сколько твоей душе угодно. Подходящее он всё-таки место нашёл для соревнования. Мне бы никогда такая идея, насчёт бани, в голову не пришла. Нет, он, конечно, способный человек, что там и говорить! Зря всё-таки я полез с ним соревноваться… И чего это меня дёрнуло хвалиться, что я плясать умею! Как раз я плясать не умею. Спляшу как могу. Главное, на дыхание напирать, чтобы его переплясать. В конце концов, он не какой-нибудь там знаменитый плясун из Грузинской республики…
Пришли мы в баню, а там топится. А он не заметил, что ли, говорит:
- Ну, давай начнём!
- Жара-то, - говорю, - какая! Как же мы здесь плясать будем?
- Зато пыли нет, - говорит.
- Ведь душно, - говорю.
- Пока мы тут разговаривать будем, ещё душней будет, давай начнём.
- А дышать?
- Да давай начнём, а там видно будет.
- Ну, нет, - говорю, - я здесь плясать не буду, сдохнуть можно!
- Ага, - говорит, - дышать не можешь! Испугался!
- Нисколько, просто мне здесь жарко.
- А мне не жарко? Мы с тобой, по-моему, в одинаковых условиях находимся. Спляшем и уйдём. Давай начнём, пока ещё жарче не стало, нечего пустыми разговорами заниматься! Ты просто, я вижу, увиливаешь, вот и всё!
Я не на шутку разозлился и говорю:
- Давай, пожалуйста, начнём!
Мы встали рядышком, друг на друга покосились, не знали, как начать, а после он крикнул:
- Концерт пляски!
В бане голос раздался глухо и как-то странно.
И мы заплясали. Я два раза поскользнулся, пол был мокрый, но быстро вскакивал, как будто и не падал. Тем более что он тоже поскользнулся. Оказалось, уж не так-то трудно с ним соревноваться, нужно было только начать, а там пошло, а когда он выкрикивал "оп-ля!", я тоже выкрикивал "оп-ля!", ничего в этом такого сложного не было.
Он не останавливался, и я тоже не останавливался, зачем же мне останавливаться, если он не останавливается. Я на него только косился всё время, чтобы его из поля зрения не упускать.
Мы вовсю плясали, когда дверь отворилась и вошёл начальник лагеря.
- Что там за стук? Что происходит?
Когда он зашёл, мы не видели, только когда он спросил, мы услышали. Он громко так сказал, во весь голос. А так мы его совершенно не заметили.
Мы остановились. Санька говорит:
- Мы репетируем.
Он удивлённо спрашивает:
- Что репетируете?
- Художественную самодеятельность, - говорит Санька.
- Да вы что, в своём уме?
- В своём, - говорит Санька, - мы с ним соревнуемся. Начальник лагеря рукой взялся за голову и говорит:
- Здесь?!
- А здесь пыли нет, - говорит Санька.
- Пыли нет? - говорит начальник. - Какой пыли?
- Нету пыли, и всё! - говорит Санька.
Тогда начальник лагеря спокойно так, тихо говорит:
- Вы, ребята, мне вот что скажите: вот здесь, сейчас, вы плясали или нет?
- Плясали, - говорит Санька.
- Ведь здесь же стоять невозможно, не то что плясать…
- Отчего же невозможно, - говорит Санька, - вы же стоите.
Начальник лагеря развёл руками и говорит:
- Удивительные дети!
Он посторонился, а мы с Санькой вышли.
Он даже меня не узнал, вот что удивительно!
Всю ночь не спал
- Здорово ты всё-таки тогда в бане сплясал, - сказал Санька, - я был так удивлён, что всю ночь не спал.
А ты постарайся!
Я стоял возле автобуса, а Санька из окошка выглядывал.
- Имей в виду, - говорил он, - завтра все участники похода в городе встречаются, а потом все в кино пойдём, на какую-нибудь новую картину…
- Мне за этот поход так влетело… - говорю.
- …все участники похода пойдут на новую картину, - твердил Санька, - такая у нас традиция…
- Эх, жалко, мне нельзя!..
Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.
Санька весь из окна высунулся и кричит:
- В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!
Я рядом бегу и кричу:
- Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..
- А ты постарайся!
- Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!
Санька долго махал мне рукой.
А я ему махал.
Автобусы свернули, и я перестал махать.
Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:
"Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот всё съедено, и - о горе! - уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться, в автобус…
Старшина по отправке
своего отряда домой
Саня Буртиков".
Тишина
Тишина была такая в лагере, как будто всё умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина - тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошёл - и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего ж ходить, раз никого нет.
Утро было тёплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.
Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, ещё какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.
Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь весёлая обстановка была.
Первым я повара увидел.
Он как следует зевнул и говорит:
- Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?
Я от кочерыжки отказался, тогда он ещё раз зевнул:
- Не хочешь и не надо.
Стоит и зевает.
- Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?
- С каким Васькой? - спрашиваю.
- Да вон.
Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу её даже не заметил.
А повар говорит:
- …так вот я и думаю, может, мне на ней поехать, да время даром не терять. Одно дело - сотни ребят накормишь, а другое дело - себя самого накормишь. Одно дело - ходят вокруг тебя ребятки, довольные, весёлые, и говорят: "Вкусно, товарищ повар!" А другое дело - самому себе говорить: "Вкусно, товарищ повар!" Это вещи разные, противоположные…
Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота. Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.
А повар продолжал:
- …Васька поедет, когда проснётся, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему так же муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере, да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, ещё время придёт. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?
Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:
- Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?
- К шахматам, - говорю.
- Шахматы - это хорошо!
Он задумался.
- Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А ещё к чему у тебя душа лежит?
- К математике.
- Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?
- Может, и бухгалтером, а может, и учёным.
- Ишь ты, хватанул!
Он посмотрел на меня как-то внимательно, серьёзно и сказал:
- Это хорошо! Хочешь кочерыжку?
Вздохнул и опять начал рассуждать: поговорить он, видно, здорово любил.
- …вот, к примеру, ты математик, а я повар. Сколько ты ни считай, да ни высчитывай и ни рассчитывай, а если без обеда тебя оставить, каши-маши тебе не сварить, то и гроб всей твоей математике, ага! Как это у вашего поэта там сказано: повара всякие нужны, повара всякие важны! Так?
Я поддакивал да головой кивал.
- …а я люблю детей, которые едят крепко. Вот у нас тут такой Санька был - да ты с ним приходил, - во ел! Всё добавки просил. Так я ему с таким удовольствием, с такой радостью добавки отпускал, ты же понимаешь, - давай, милый, ешь, поправляйся да Александра Васильевича вспоминай. Я к этому делу творчески подхожу. Я тому человеку, кто ест крепко, специально, особо нажарю, особо наварю, вот так! А кто мало ест - нехорошо…
- Ем-то я хорошо, - сказал я, - только мне не везёт…
- Если будешь есть хорошо, то и повезёт. Это я тебе верно говорю. Ты меня послушай и есть продолжай, и увидишь. Только в чём же это тебе не везёт, если не секрет?
- Ребята все уехали, а я остался…
- Другие приедут.
Нет, он меня не поймёт. Он меня никогда не поймёт…
- А вот почему, - спрашиваю, - некоторые люди не женятся до самой старости?
- Чудаки, значит.
Я его и спросил:
- А вы не чудак?
- Это отчего же? - спрашивает.
- А оттого, что вы всем кочерыжки предлагаете…
- Ну, малец, - говорит. - Голова! Математик! Теперь-то я вижу, что ты математик, да ещё шахматист!
Мне неприятно стало, что он так меня называет, и я его спрашиваю:
- Когда же Вася придёт?
- Да вон идёт!
Вася-шофёр подошёл к машине, а повар ему:
- Ну, Вася, этот малец уморил меня, сущий цирк, ты бы, вместо того чтобы спать, пораньше явился этого математика послушать. Уличил меня, значит, что я всем кочерыжки предлагаю…
Он смеялся, а шофёр, весь заспанный, видать, не умылся ещё, посмотрел на него удивлённо, да и к машине пошёл. В кабину залез и тут же вылез.
Я постарался
"А ты постарайся!" - вот так Санька мне и кричал, когда уезжал…
А ты постарайся…
Я возле машины стоял, а вокруг никого.
Я в кузов влез.
Дверцы плохо закрывались, и я всё возился, чтобы они получше закрылись. Но с моей стороны ручки не было, и щель оставалась.
Я в угол пополз.
Сел на тряпку в углу. И на щель смотрю.
Я представил себе: приезжаю… мы с Санькой обнимаемся и вспоминаем про поход… потом я обнимаюсь с другими ребятами и, может быть, даже со Светланой Савельевой… Эх, в кино вместе сходим… Из кино вместе выйдем… По улицам пойдём… к кому-нибудь зайдём… может быть, к Светлане Савельевой зайдём… а там нас чаем угостят… с пирожными… а может быть, с вареньем… её родители будут хлопотать вокруг и приговаривать: "Ах, ах, ах, так, значит, вы вместе с моей дочкой были? Вместе в поход ходили?.. Друзья, значит?.. Господи ты боже мой, радость-то какая!.. Чем бы вас ещё угостить… пейте, закусывайте, не стесняйтесь, ах вы мои милые, усталые, утомлённые, не налить ли вам ещё?.. Вместе, значит, были - ах как хорошо!.." Света дует на чай и на меня смотрит, а я смотрю на неё и тоже дую на чай…
Я всё это так хорошо представил, как вдруг что-то щёлкнуло и такая темнота стала, какой я никогда в жизни не видывал.
Это щёлкнула дверь. И не стало щели.
Машина поехала, и ничего - подумаешь, темнота! - ничего в этом нет такого!
Я даже песенку запел, а слова там такие были: "Еду, еду я по свету…", а дальше какие слова, я забыл.
Я всё вспомнить хотел и не мог.
Дальше, кажется, "телеграммы развожу": "Еду, еду я по свету, телеграммы развожу…", нет, "письма развожу…", а может быть, не письма?
Вспоминаю, что там развозят, как вдруг (этого я никак не ожидал!) меня с места сорвало и в сторону дверей бросило.
Дорога, наверное, плохая, подумал я.
Пополз я обратно в свой угол.
Сел там, схватился за тряпку, но, несмотря на это, меня вместе с тряпкой в другой угол бросило.
Ну, так и есть, плохая дорога, совершенно ясно!
Лучше уж буду в этом углу сидеть, не всё ли равно, в каком углу сидеть!
Не успел я об этом подумать, как меня в прежний угол швырнуло, там, где я раньше сидел, а тряпка осталась.
Какая-то безобразная дорога!
Ползу к тряпке. Кругом темнота. Ведь, кроме как на этой тряпке, мне сидеть совершенно не на чем. А пол железный. Не хватает ещё на железе сидеть! Мне мама строго-настрого наказывала ни в коем случае на железе и на камне не сидеть.
Ползал, ползал, пока эту тряпку не нашёл.
"У прохожих на виду…" - вот какие там были слова, а вовсе не "телеграммы развожу", как это мне сначала показалось."…еду, еду я по свету у прохожих на виду…", - меня к потолку подняло, и я понял, что потолок тоже обит железом - так же, как пол.
А когда меня бросило в стену, я даже удивился, как раньше не заметил, что стена тоже обита железом.
Нет, петь мне уже не хотелось.
Меня всё швыряло.
Я встал, руками упёрся в потолок, а ноги расставил как можно шире.
Меня тут же сшибло. И я покатился.
Запутался в тряпке.
От тряпки пахло всем.
"У прохожих на виду", - нелепо мелькнуло в голове.
"Ну, а если не доеду, всё равно пешком дойду", - вот какие там были дальше слова!
Лучше бы пешком дошёл, подумал я.
Я вылез из тряпки. Нет, по-моему, это был какой-то мешок.
Я стал думать: мешок это или не мешок. Похоже, что мешок. А может, не мешок. Может, это только кажется, что мешок, а на самом деле просто тряпка. А если это тряпка, почему же я тогда из неё с трудом вылез?
Трясти перестало. Это, значит, на асфальтовую дорогу выехали, а если на асфальтовую дорогу выехали, - значит, скоро в город приедем.
Всю асфальтовую дорогу я о Свете Савельевой думал.
- Эх, Света, Света… - сказал я.
Машина резко затормозила, и я уже приготовился вылезать, но дверь не открывали, и я стал барабанить кулаками, чтобы открыли. Я долго ещё барабанил ногами, но дверь так и не открыли, и… дальше поехали. Тогда я догадался, что, наверное, шлагбаум был, а это значит - скоро город будет.
Опять стало швырять.
Я сразу догадался, что мы с асфальтовой дороги съехали на неасфальтовую.
Едем долго.
Кошмар!
Наконец мы останавливаемся и стоим.
Я изо всей силы, с разбегу, наваливаюсь на эту дверь и вываливаюсь на землю.
Встаю. Сразу ничего не мог разглядеть на таком свету.
В каком направлении бежать мне к Таврическому саду?
Я жмурюсь. Но вижу уже мачту, кухню, забор… вижу лагерь… (?!) начальника лагеря… Он хочет, кажется, что-то спросить у меня, иначе зачем же он идёт ко мне?..
Я больше не жмурюсь.
Смотрю на всё широко раскрытыми глазами и ничего понять не могу - честное пионерское!
Что получается?
И как всё понимать?
Я мчусь к забору, в два счёта перепрыгиваю и бегу дальше.
Вбегаю во двор, налетаю на Матвея Савельича, он обнимает меня и говорит:
- Я тебе лодку начал делать, а ты пропал…
Новый день
Автобусы въезжали в лагерь. Новые ребята в автобусах так галдели, как будто грачи прилетели со всего света. Я этот галдёж ещё издали услышал и выбежал навстречу.
Я стоял в пыли, а они мимо меня проезжали.
Последний автобус остановился, один мальчишка высунулся из окошка и стал мне махать панамкой, как будто он мне знакомый. И чего это он мне машет, если я его первый раз вижу! Но всё-таки я ему тоже помахал на всякий случай.
Этот автобус всё стоял, а другие уже в лагерь въехали.
Я поближе подошёл, а мальчишка меня спрашивает:
- Как здесь, ничего?
- Чего же плохого, - говорю, - конечно, ничего.
- Ну и как?
- Что как?
- Комары кусаются?
- Какие там комары, - говорю, - никаких здесь комаров нет.
- Это хорошо, что здесь комаров нет, а то я их ненавижу.
- Да кто их любит, - говорю, - никто их не любит.
- Некоторые их терпят, - говорит, - а я их просто терпеть не могу. Если здесь комары, есть, я сейчас же обратно поеду.
Я, сам не знаю, почему-то испугался, что он вдруг обратно поедет, и говорю:
- Да что ты, что ты, ни одного комарика здесь нету…
- Ну, если нет, - говорит, - тогда другое дело…
Он спросил, как меня зовут, и я чуть было не сказал, что меня Лялькой зовут, но потом вспомнил и сказал своё новое имя. А он сказал, что его зовут Вольдемаром и что ему это имя не очень-то нравится.
Автобус тронулся, и он мне крикнул, чтобы я непременно к нему в лагерь приходил.
А я ему головой кивнул, мол, непременно приду, а как же иначе!