Я сделала для Чичи и Запятой большой решётчатый вольер, в который поместила домик, где они могли спать. Там же, в вольере, были две столовые. Наверху столик для Чичи, а внизу мисочки для Запятой. Право, без смеха невозможно было смотреть на их трапезу. Чичи, прежде чем набить свои защёчные мешки, следила, села ли Запятая под её столик. Затем начинала понемногу выбрасывать ей добрую половину своей пищи. Если Запятая на что-то не обращала внимания, она пыталась ей запихивать в рот то апельсин, то яблоко. И я, к удивлению, стала замечать, как у собаки меняется вкус: сухофрукты и семечки с орехами она ела теперь так, как Чичи.
Одно было в их дружбе отрицательным. Чичи ни за что не желала отпускать приятельницу на прогулки. Четыре раза в день из моей гардеробной доносились истерические вопли.
- Наталья Юрьевна!
сетовали работники.
Ну, придумайте же что-нибудь, ведь из-за собачонки она готова нас всех перекусать.
Зелёная, с серебром, шерсть Чичи, как ковыль, вставала дыбом, вздрагивала, словно от сильного ветра, и не приглаживалась до тех пор, пока в дверях не появлялась Запятая. О, как быстро гуляла в цирковом дворе моя Запятая, каждый раз стремясь поскорее вернуться домой в вольер. Тогда я, видимо, слишком легкомысленно отнеслась к прогулкам Запятой, чувствуя и радуясь всё растущей привязанности двух столь разных существ. Потом, держа на руках еле живую Чичи, я не могла себе этого долго простить.
Трагедия произошла утром. В цирковом дворе на Запятую напали тонконогие, с вытянутыми длинными мордами борзые. Одна, а их четыре. Четыре хищных, злобных. Клубок, омерзительный клубок чудовищ, рвущих маленькую добрую собаку. Чей-то крик во дворе.
- Несчастье, борзые напали на собаку.
А наверху я не слышу крика, сидя возле Чичи в гардеробной. Хозяин борзых репетирует своих пони в манеже. Ему кричали, а он, спокойно отмахнувшись, ответил:
- У меня репетиция. Чья собака? Дуровой? Пусть сама разбирается. Чужая беда, не моя. Мне некогда, я репетирую.
И это мог сказать человек?! Так поступил дрессировщик, работающий со мной под одним куполом?! Равнодушие артиста, сумевшего в момент гибели собаки припомнить мерзкую пословицу "Чужую беду руками разведу", погубило мою Запятую, погубило мою работу нескольких месяцев. Больше нет смешного бокса, но об этом я не думаю, теперь главное: спасти Чичи! Она ничего не ест, и в её застывших горестных зрачках я всё время вижу умирающую Запятую, испустившую последний вздох у решётчатого вольера подле обезьяны. Даже с мёртвой Чичи не хотела расставаться со своей первой привязанностью. Сколько дней раздавались её крики, сколько дней неподвижно, нахохлившись сидела она у решётки, даже насильно ничего не принимая. А в это время по цирку ходил равнодушный человек, хозяин борзых собак, и я не могла мириться, что под одним со мной куполом живёт жестокость, рождённая эгоизмом равнодушия. Чичи слабела. Я брала её на руки, выносила за кулисы, во двор. Жалкая, сломленная горем фигурка обезьяны была живым укором равнодушию и жестокости, которые и я приняла как удар. Мне хотелось бы отлить в словах каждую черту этой страшной трагедии, представив безмолвного свидетеля обвинения, маленькую Чичи, которая до сего часа переживает гибель друга.
Сегодня собака, завтра случится беда с человеком, и такой хозяин борзых не придёт на помощь. Нет, мы с Чичи ищем в цирке других людей, которые близко принимают к сердцу любую боль, не считая её чужой, если купол у нас один.
Виноград зимой, помидоры и зелень, а основное участие и сострадание шли от артистов. Девочка-гимнастка подарила обезьянке куклу. Чичи отнеслась к ней безразлично.
- Чичи! Чичи! Нужно жить! Как мне снова заставить тебя кушать и играть? Смотри, какая кукла. Ты ведь даже и не знаешь, что такое кукла по-цирковому:
- К - кукла,
- У - умеющая
- К - казаться
- Л - любимым
- А - артистом.
- Не нравится тебе кукла. Тебе нужно живое тепло.
И я решаюсь взять новую собачку. Какую угодно, только чтобы она смогла вселить в меня надежду, что Чичи будет жить.
Нам принесли артисты щенка. Он ещё плохо стоял на лапах, спотыкаясь и дрожа над миской с молоком. Но в Чичи что-то встрепенулось, и вот уже слабые ладошки забегали по бурому ворсу непородистого щенка.
- Назовём его Додон. По лапам вижу будет большущая дворняга, решила я.
Снова в вольере Чичи с собакой. Снова весёлая возня, и только однажды я решила проверить верность Чичи и громко позвала:
- Запятая, Запятая!
Обезьянка прижалась к решётке, замолкла, и в глазах её появилось то выражение ужаса, которое невзирая ни на что теперь присутствовало в ней постоянно.
Чичи по-своему занималась воспитанием нового друга. Учила открывать замок на вольере, перекармливала так, что даже неуклюжие большие лапы казались случайно приделанными к непомерно раздутому туловищу. На прогулку теперь они выходили вместе. И я придумывала для Чичи новую работу. Перед тем как в манеже появится морж, Додон, впряжённый в коляску, вывезет Чичи на манеж, а в руках у неё будет плакат: "Внимание! Внимание! Морж".
Да, только ей я могу доверить плакат, оповещающий о новом сюрпризе для зрителей. Ведь она сумеет привлечь внимание потому, что у неё доброе и верное сердце!
Подарок больше не опасен
Мне часто приходится быть врачом, сиделкой и няней у своих животных. Лечить животных очень трудно. Они умеют капризничать, когда заболевают, но не умеют говорить и жаловаться. Тогда, вооружившись терпением, я начинаю наблюдать и догадываться. У щенка поцарапано ухо. Он крутится волчком, скулит и задней лапой пытается буквально оторвать ухо от головы. Так! Должно быть, воспаление или скопилась сера, догадываюсь я.
Морской лев лежит, поджав под себя все четыре ласта, охает.
- Много съел рыбы! Уменьшить порцию на ужин!
Быть может, потому, что догадываться всегда трудно, чтобы найти правильное решение, я очень боюсь заболеваний, которые, как детская игра в колечко, могут переходить от одного животного к другому, короче говоря боюсь инфекций.
А рядом в клетке ты видишь двух забавных зверюшек. Кто они тебя это тоже интересует, ну что ж, это не просто забавные зверюшки. О, это в будущем знаменитые прачки, прачечный пункт нашего белорусского цирка. А зовут их Тяпа да Ляпа, а рядом с ними Мишка, со своим директором прачечной кошечкой, которую зовут Кисоль. Вот их история, Вася. Двух малышей енотов мне подарили в обществе по охране животных в Беловежской пуще. Подарил их замечательный человек Иван Матвеевич Тимчук. Ему очень хотелось, чтобы белорусские малыши стали зрителями их животных, выросших здесь, в Белоруссии. И я обещала Ивану Матвеевичу обязательно сделать их знаменитыми прачками. Но тут случилась в моём вольере беда. Она пришла неожиданно. Пришла в цирк вместе с сеном или травой. Мы и не знали даже. Но в лесах, там, где мы были на гастролях, оказывается, очень многие животные заболели чесоткой. Их лечили, им помогали выздороветь, но всех не могли спасти. И вот болезнь из леса пришла к нам в цирк, в наш вольер. Заболели маленькие еноты Тяпа да Ляпа. Стали чесаться, угрюмые сидели в уголке клетки и ждали, чтобы я им скорее сделала дезинфекцию, после которой можно растянуться и лениво почесать живот, но чувствовать себя блаженно и спокойно. Стали Тяпа да Ляпа поправляться. Однажды, обходя цирк, возле водосточной трубы я заметила маленького котёнка, он точно игрушка, будто прирос к снегу, к водосточной трубе. Я высвободила его, согрела. Принесла к себе и решила: ну если котёнок не замёрз, то у нас выживет, и через две недели, когда Тяпа и Ляпа поправятся, котёнок будет великолепным другом и даже маленькой нянькой для Тяпы с Ляпой. Обмороженный котёнок стал поправляться.
Как-то возле Тяпы с Ляпой я обнаружила непорядок. Была рассыпана пачка соли и в ней сделано углубление, в котором спал котёнок.
- Кис-кис, ты зачем рассыпал соль? сказала я.
Кис мне ответил: мяу и получил свою кличку Кисоль: киска и соль.
Вскоре Кисоль очутился в клетке у Тяпы с Ляпой, которые уже оправились от своего недуга. Для меня наступило облегчение, но ненадолго, и опять:
- Наталья Юрьевна, к вам пришли гости, женщина с девочкой.
- Да, я слушаю вас, сказала я.
- Спасите, пожалуйста, он жил у нас, понимаете, целый месяц. Мы его держали в ванной, он всё полоскался в водичке. Вы знаете, даже умел уже открывать кран, и вдруг он заболел. Мы его поместили в сарай, а теперь смотрите: весь волос выпал.
- То есть шерсть, сказала я. Ворс шерсти.
- Да, да, закивала мне женщина. А девочка стояла, плакала, держа в сумке какое-то странное, непонятное существо, похожее одновременно на медведя и на ободранную жалкую кошку.
"Что это, подумала я. Неужели енот, которого уж так захватила эта странная болезнь чесотка, что и узнать енота в этом покрытом струпьями, почти голом существе было невозможно. Брать его к себе, это так опасно. Я только спасла своих животных от болезни, если оставить его, он погибнет, да ещё и заразит добрую девочку, её маму, подружек по школе. Что делать? И я решила: ну, что ж, нужно выручать, коль попал он к нам. Я не могу иначе, когда плачет передо мной маленькая девочка".
- Как зовут твоего малыша?
- Его зовут Мишкой, я очень хочу, чтобы он жил.
- Будет жить твой Мишка.
И Мишка попадает к нам в изолятор. Не всё ему нравигся. Конечно, здесь нет крана с водой, который он ловко открывал и полоскал свои лапочки под этой струёй. Но здесь есть и другое. Здесь есть чуткие руки ветврача и моё терпение. И вот Мишка тоже поправился, а к нему я пустила для проверки уже опытную няню, толстую усатую кошку, нашу знаменитую няньку Кисоль. Через две недели все сидели вместе.
И всё было бы в семействе енотов спокойно, если бы рядом не возник колючий шар, который превращался в ёжика, когда еноты и Кисоль шли к мисочке с молоком и хлебом.
Он самостоятельно проник к ним в клетку. Ёжик был ручным. Он не боялся людей. И, по-видимому, кем-то подкинутый в цирк, он долго здесь блуждал в поисках пристанища.
Наверное, в клетке он обосновался несколько дней тому назад, потому что я заметила перемену настроения у енотов. Кисоли то и дело приходилось спешить от Тяпы к Ляпе, от Ляпы к Мишке, и потом всё опять начиналось сначала.
Я пересмотрела их домик. Там всё было в порядке, а под пол из решёток, куда насыпались опилки, не заглянула.
"Это, наверное, Дымочка их беспокоит", подумала я и переставила клетку с лисичкой так, чтобы они её не видели.
Зато через несколько дней причина волнений была ясна ёжик.
Я захотела предоставить ему другую квартиру, но потом передумала. Кисоль должна приобрести опыт настоящей няни, и ей нужен осторожный, бережный подход к своим четвероногим подопечным. А ёжик это самое подходящее животное, чуть-чуть промаха, и сразу иголка вопьётся в лапу.
Шли дни. И когда я увидела вместе сидящих трёх ёнотов, няньку Кисоль и подкидыша ежа, я поняла, что была права, и подумала: нужно обязательно разыскать в этом городе девочку, которая горевала по своему еноту Мишке. Разыскать и подарить ей или лучше живому уголку её школы эту дружную семью.
Я даже для них придумала концертную программу, где ведущую роль должна была исполнять Кисоль.
Представьте себе раму с плакатом, с которого на вас смотрит страшный тигр, и вдруг бумажный плакат прорывается, и из рамы выпрыгивает обыкновенная кошка. Она катается на шаре, идёт по бутылочкам и между ног, становится на задние лапы и по-тигриному передними обороняется от странной игрушки, спускающейся с удочки, это маленькая детская шарманка для ежа. Теперь ёж музыкант, за ним акробаты и прачки еноты, Тяпа, Ляпа и Мишка.
Да, обязательно найду эту девочку и верну ей подарок, ставший целой семьёй. Верну, не боясь болезни и их характеров. Все пятеро стали здоровыми и ручными. А про то, что пришлось мне пережить с её Мишкой, чтобы оградить от инфекции всех моих друзей, пусть девочка не знает! Да и я об этом забыла подарок больше не опасен.
Музыкальный голубь
Он родился под крышей цирка. Все голуби были дымчато-сизые, как небо в дождливую погоду, и только его мама была похожа среди них на ясное белое облачко. Сам он был ещё неуклюж и мал, с длинными ворсинками жёлтого пушка, но крупным, покрытым нежной розовой кожицей клювом. У него ещё не было имени. Была мама и дом-гнездо, где он впервые услышал музыку.
Огромный серебристый колокол, словно цветок дикого вьющегося граммофона, торчал под самой крышей, а между ним и карнизом примостилось уютное гнёздышко. Голубь не умел летать. Он только слушал, звуки тоненько доносились с деревьев, когда шелестела листва, еле улавливались в порывах ветра, в летней тёплой капели дождя и неистовым хором, громким и повторяющимся, как ухо, возникали в серебристом колоколе граммофона.
Малыш слушал. Иногда под плавную мелодию пытался расправлять ещё неокрепшие крылья. А однажды раздалась такая песня:
- Летите, голуби, летите!
И много-много голубей вдруг взвилось в небо. Они вылетала из окон, и подъездов, и ворот, их выпускали прямо на улице подростки, и только этот малыш обеспокоенно слушал мелодию, не зная, что ему делать.
- Летите, голуби, летите! снова раздалось в граммофоне, и он, вдруг вместе с другими юнцами неумело замахав крыльями, взлетел и упал на ступеньки цирка.
Здесь я и нашла его.
Оп почувствовал себя в моей ладони, как в гнезде, а вскоре, на пипетку, которой я закапывала ему корм, голубёнок стал смотреть как на клюв мамы. Шли дни. На прозрачных крылышках уже росли маховые перья, но он по-прежнему ловил капли из пипетки, не обращая внимания на рассыпанный рядом с ним корм. Я постукивала пальцем, подражая клюву. А он ждал пипетку.
"Кого же взять в учителя? думала я. Грач? Он боевой и слишком чёрный. Ворона любопытна". С особым вниманием я приглядывалась к птенцам. И вот учитель найден: воробей, но не один, а целая стайка. Брошу корочку хлеба или горсть зёрен, слетаются невелички. Схватит воробьиха зернышко и тотчас отдаёт его желторотому сыну, толстому и пискливому, что скачет неустанно за ней.
Вот я и посадила голубя подле зерна. Первое время воробьи боялись его. Прыгают вокруг да около, а клевать боятся. Дня через два привыкли к соседу и ну клевать! С ними голубёнок стал тоже поклёвывать. Так он научился кушать. Когда же он оперился и повзрослел, заметила я в его поведении странность: как услышит музыку, так начинает охорашиваться и кивать головкой. "Музыкальный голубь", называли его теперь все.
Подрастёт Гулька и обязательно станет работать с морским львом. Я уже заранее вижу, как на большой мяч, расписанный художником под глобус, полетит уверенно белый голубь, Гулька. Его вместе с земным шаром-мячом возьмёт на нос морской лев и понесёт бережно по арене цирка. Когда же весь зрительный зал зааплодирует и морской лев тоже вместе со всеми захлопает ластами, я обращусь к нему с вопросом:
- Скажи, пожалуйста, кому же это ты аплодируешь? Себе?
- Нет, мотнёт головой морской лев. Нет, и, нежно прикоснувшись к голубю, сделает вид, что целует Гульку.
Конечно! Он целует белого голубя Гульку, так уверенно сидящего на Земном шаре.
Чужая лошадь
Когда-то очень давно, быть может, полтораста лет назад, были конные цирки. Только лошади. Лошади целая конюшня, умеющая, как стёклышки в калейдоскопе, перестраиваться в разные мозаичные картинки: то шахматная доска из чёрно-белых лошадей, то плавная линия золотистых скакунов. Лошадь и наездница, лошадь и колесница, лошадь и жокей и просто сама лошадь на вращающемся кругу, белая, словно из мрамора, живая скульптура. Конный цирк! Это было, наверное, очень красиво. Да и теперь в любой программе цирка можно встретить это удивительное, грациозное животное.
Я всегда испытываю чувство робости и быть может, вины перед этим животным, потому что в нашей семье Дуровых оно всегда почему-то было не главным, а скорее, подспорным для работы. Ведь все цирковые конюшни, где теперь стоят слоны, ревут тигры или плещутся морские львы, начались с лошади. И словно в подтверждение её прав, хозяйке положения в цирке лошади отведены на конюшне специальные станки-стойла.
Я люблю, проходя мимо, следить, как совершают туалет лошадям. Каждой по-своему: лошади, на которой работают жокеи, короткая стрижка гривы, лошади же, которая идёт в джигитовку, гриву расчёсывают и заплетают косички: на гриве мелкие, а на хвосте потолще, чтобы потом волнистый водопад конских волос стремительно проносился перед зрителем. Иногда я смотрю, как лошади для верховой езды плотно затягивают ноги повязкой, и они тотчас напоминают ноги балерины.
Лошадь верна и привязчива, как собака, только преисполнена собственного достоинства: она всегда остается сама собой. Её умные глаза, слишком много вбирая в себя, умеют говорить. Вот я вижу, как она озирается на меня, словно вопрошая:
- Что тебе здесь, в конюшне, нужно? Кто ты? Друг?
- Да!
И этот разумный глаз говорит со мной долго-долго. Шерсть у неё клочковатая, выжженное тавро кажется стёршимся лошадь старая.
У неё очень добрый хозяин второй Манжели. Второй потому, что его отец начал родословную дрессировщиков лошадей. Второй Манжели не молод, и рядом с ним его сын и внучка.
- Она давно у вас? спрашиваю я Манжели, показывая на полюбившуюся мне старую лошадь.
- Не она, а он. Мой замечательный Павлин. Он помнит меня таким, как сейчас мой сын. Ему нельзя уже работать. Слишком стар Павлин, но я не могу расстаться. Если бы я мог найти табун, чтобы выпустить его на волю, но это несбыточно и невозможно. Кому нужна старая лошадь? Вы же знаете, что старое в действующих цирках всё убирают и списывают.
- Списать же можно только вещи, а это живое существо, изумилась я.
- Для бумаги неважно, главное, освободится место для другой, молодой, здоровой, нужной для работы. Павлин же дорог мне. Если бы животным-артистам полагались пенсии, то, поверьте мне, он получил бы самую высокую. 30 лет рабочего стажа.
Вечером я из-за кулис смотрю "Бахчисарайскую легенду" пантомима-балет и лошади и сразу нахожу Павлина. Преисполненный благородства, гордый в своей стати (все его старческие недостатки прикрыты бутафорией: на крупе попона, завитая грива, расчёсанный и вымытый хвост), белый Павлин, склоненный на колено перед Марией, мне кажется прекрасным. Я любуюсь им и не замечаю грозных, трагических событий, происходящих на арене; я думаю о чудесном отношении дрессировщика к его состарившемуся четвероногому другу.
Лошадь пьёт яйца и ест провёрнутый через мясорубку овёс с тёртой морковью. Павлину нечем пережёвывать пищу, и поэтому ему готовят то кашицы, то пойло.
Добрые дрессировщики есть, я встречаю их в цирках
Анисимов, Манжели и по кавалькадам лошадей, идущих с вокзала, всегда узнаю об их приезде. Впереди молодые, норовистые скакуны, а дальше с привалами идут ветераны.
Мне дороги эти привалы на незнакомых улочках любого города. Здесь, в похлопывании руки дрессировщика, как бы передающей спокойствие гулко бьющемуся сердцу старой лошади, угадываешь всю его доброту и чуткость.
А впрочем, она проявляется во всём. Во всём, это значит: в неволе найти частичку радости, помогающей забыть неволю, сделать клетку лесом, а бассейн морем, найти для лошади в городе поле и речку и повести цирковую конюшню на заре, пока город дремлет, купаться, чтобы вечером этот восторг, которым наполнены глаза животного, был передан зрителям.