– Дайте мне кусочек хлеба с колбасой, – попросил он.
– Ишь ты, – заметил старший мальчик, – не хотел с нами пить и есть, а теперь, небось, просит!
– Не тронь его, Андрюша, – остановил Василий, – он мальчик хороший. Иди ко мне сюда, Илюша, я тебе всего дам, иди ко мне, – пей, ешь, веселись!
Илюша с наслаждением съел большой ломоть хлеба с колбасой и не отказался запить его несколькими глотками водки.
– Ну, вот и молодец! – воскликнул Василий, похлопывая его по плечу. – Только знаешь, что я тебе скажу, милый ты человек? Еда – вещь хорошая, и выпить при случае – недурно, а понимаешь ли ты, что на это деньги нужны? Вон они, – он указал на двух других мальчиков, – как у них заведется гривенник ли, двугривенный ли, так тащат ко мне, я их угощаю, и всем нам хорошо… А ты как думаешь?
– У меня нет денег, – сумрачно отвечал Илюша.
– Нет? Ну, что ж? Нет денег, так надо за ум взяться, а то совсем пропадешь! Вот ты, к примеру сказать, убираешь магазин, мастерскую; валяются на полу иголки, пуговицы, всякие обрезки, – ты их либо выбрасываешь, либо Федьке на стол подкладываешь. А ты не будь глуп, неси их ко мне, так я из них деньги сделаю, да тебя же и потешу когда водочкой… Ладно, что ли?
– Ладно, – проговорил Илюша, у которого от выпитой водки мысли в голове путались.
На другой день Василий напомнил ему о договоре, заключенном накануне, и мальчик, не подозревая в этом ничего дурного, постарался аккуратно исполнить его. Он выбрал из сора все иголки, булавки, пуговицы, обрезки материй и вечером вручил их своему новому приятелю, который похвалил его и угостил горстью подсолнечных семян.
Вторая неделя жизни в мастерской была для Илюши еще тяжелее первой. Вымывая посуду, он нечаянно разбил чашку, и за это хозяйка пребольно побила его;
торопясь подавать Федору Семеновичу горячий утюг, он обжег себе руку так, что на ней вскочил огромный пузырь; хозяин дважды оставил его без обеда и раз без ужина; он постоянно чувствовал себя и усталым, и голодным, и каким-то одуревшим от постоянного страха побоев, наказаний.
Одно было утешение – вечером посидеть с вечно веселым балагуром Василием да поесть с ним чего-нибудь; но и это плохо удавалось: с половины недели Василий приносил одну водку, а еды не давал.
– Денег нет, братцы, покупать не на что, – объяснял он детям, – свои все пропил да проел, вы мало даете… вон Илюшка по иголочке в день приносит да хочет, чтобы я его за это ужинами угощал…
Мальчики смеялись, Илюша испугался и на другой день еще тщательнее осматривал пол мастерской и магазина, надеясь найти побольше вещей. Наконец, в субботу утром желание его исполнилось: подметая пол мастерской, в которой накануне вечером хозяин что-то долго кроил, он нашел под столом довольно большой обрезок синего бархата. Он с удовольствием сунул его в карман и мечтал, как передаст его вечером Василию.
Работа в мастерской шла своим порядком. Илюшу послали в лавку за шелком, и он постарался как можно скорей вернуться домой: ведь сегодня суббота, хозяин ни разу не стращал его большим наказанием, – значит, завтра он пойдет домой и, может быть, не вернется больше сюда. Когда он возвратился из лавки в мастерскую, там стоял хозяин и о чем-то сильно горячился.
– Очень мне нужно, – грубо возражал ему Федор Семенович, – не видал я вашей дряни! Должно быть, мальчишки стащили, и все тут!
– Я, ей-Богу, не брал, Карл Иванович, – слезливым, испуганным голосом уверял Сашка.
– Я и не видал, какой такой бархат! – говорил Андрюша.
– Чего их слушать, обыскать их, вот и все тут! – сурово заметил Федор Семенович.
– Да, да, искать, надо искать, – подтвердил Карл Иванович.
Илюша стоял всех ближе к нему. Не дав мальчику опомниться, хозяин быстро запустил руку в его карман и – вытащил оттуда злополучный кусок бархата.
– Что я говорил… – мрачно усмехнулся Федор Семенович.
– Это ты украл мой бархат? Это ты вор? – приступал Карл Иванович к мальчику, совершенно растерявшемуся от этого неожиданного происшествия. – Я добрый человек, я тебя учил, я тебя никогда не бил, а это дурное дело! Фуй, какое дурное! Я буду посылать за твоей тетенькой и при ней буду наказывать тебя, хорошо наказывать, розгами! Фуй, мошенник, вор… Я буду тебя больно сечь, и ты будешь последний человек у меня… Фуй, негодный мальчишка, сейчас буду посылать за тетенькой!..
И он вышел из мастерской, а Илюша стоял неподвижно на месте с опущенной головой, как-то плохо понимая, что с ним случилось.
– Ильюшь! Ильюшь! – раздался из кухни голос хозяйки.
Мальчик машинально пошел на этот привычный зов.
– Ильюшь, вот пять копек, скорей молоко Карлуш… скорей… плачет… скорей.
Она всунула в руку мальчика пятак и, по своему обыкновению, выпроводила его за дверь толчком, чтобы заставить скорее исполнить свое поручение.
Только очутившись на улице, на свежем воздухе, мальчик очнулся и вполне понял все, что произошло в последние минуты.
Боже мой! Что же это такое? Он украл, хозяин посылает за его теткой; она придет, ей скажут, что он вор; она будет плакать, будет упрекать его, а хозяин при ней станет сечь его больно, должно быть, страшно больно сечь, и все называть вором и мошенником! А потом, как же он будет жить потом? Тетка не поверит, что ему было худо в мастерской, рассердится, не возьмет его… И каково будет ему, когда Карл Иванович станет обращаться с ним, как с последним человеком, – еще хуже, чем теперь!.. Проклятый бархат! И зачем прямо не спросили у него? Он сразу бы отдал. Разве он хотел красть? Господи!.. Тетка!.. Розги!.. Вор!.. И неужели нельзя спастись, сделать так, как будто ничего не было!?
Погруженный в свои печальные, тревожные мысли, он шел вперед быстрыми шагами; давно уже миновал он сливочную, из которой должен был принести молоко Карлуше, и только на повороте улицы опомнился. "Куда же это я? Куда я иду?" – с недоумением спрашивал он себя.
Он вспомнил, за чем его послали; ему показалось, что он ужасно промедлил, и живо представился ему резкий голос хозяйки и те полновесные пощечины, которыми она наградит его за это промедление. "Нет, не могу, не могу!" – прошептал он, и показалось ему, что этих пощечин, этой новой прибавки к своему несчастью он совсем не может вынести. "Но что же делать? Как избавиться от всего этого? Не возвращаться в мастерскую, бежать, спрятаться?"
Как только мысль эта пришла в голову Илюше, он почувствовал облегчение. Он не стал ни обдумывать, ни размышлять, он просто бросил молочник, который держал до сих пор в руках, и пустился со всех ног бежать, сам не зная куда.
Глава VI
Илюша бежал долго, сам не зная куда, сворачивая во всякую улицу, во всякий переулок, попадавшиеся ему на пути; он бежал до тех пор, пока силы окончательно не оставили его. Еле переводя дух от усталости, он прислонился к стене дома и испуганными глазами оглядывался кругом. Он очутился в узком, малолюдном переулке; ни с той, ни с другой стороны не видно было следов погони, которой он так боялся, и мальчик мог постоять несколько минут спокойно, отдохнуть, собраться с мыслями.
"Не надо так бежать, – решил он, когда понемногу пришел в себя, – устанешь очень, да, пожалуй, еще и городовой заметит да задержит. Лучше я пойду тихонько, буду оглядываться – не гонится ли кто-нибудь; да забреду куда-нибудь далеко, на Васильевский остров или на Петербургскую сторону – уж там немец меня не найдет".
И мальчик пошел более тихим шагом, но все-таки сам не зная, по каким он идет улицам и куда могут привести его эти улицы. Он боялся спрашивать у прохожих дорогу на Васильевский остров, чтобы кто-нибудь не стал расспрашивать его, откуда он и к кому идет. Он шел наугад и часа через три, измученный долгой ходьбой, очутился на берегу Невы. Ему почему-то казалось, что на другом берегу реки он будет в безопасности, что никакая погоня не последует за ним туда. Он перешел мост, сам не зная какой, и очутился в совершенно незнакомой для себя местности.
Тут дома были по большей части деревянные, народу встречалось мало. Он все продолжал идти и наконец забрел в совершенно пустынный переулок, по обе стороны которого тянулись длинные заборы, окружавшие не то какие-то сады или огороды, не то просто пустыри. Около одного из заборов была приделана низенькая, покосившаяся от времени скамейка. Илюша почти упал на нее; ноги его подкашивались, он чувствовал, что не может идти дальше. Да и зачем идти? Тут так тихо и, должно быть, так далеко от квартиры немца; тут совсем почти и не город; сюда, конечно, никто не придет искать его…
Хорошо бы только поесть чего-нибудь!.. Мальчик утром съел только кусок хлеба с солью, и после такой долгой ходьбы голод начинал сильно мучить его. Илюша припоминал кушанья, какие подавались за обедом в мастерской, и все эти тощие похлебки, мутные щи, сухие каши казались ему теперь необыкновенно заманчивыми. "Уж не вернуться ли?" – мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, – он ни на минуту не остановился на этой мысли. Да и все мысли вообще стали как-то путаться в его голове… Он прилег на скамеечку, глаза его сами собой закрылись – и он заснул крепким спокойным сном.
Часа три проспал мальчик таким образом и проснулся от сильного холода, до костей пронизывавшего его. Для конца ноября погода стояла не холодная, и пока Илюша шел быстрыми шагами, куртка, в которую он был одет, вполне согревала его; но теперь ему было нестерпимо холодно. Зубы мальчика стучали как в лихорадке, он чувствовал во всем теле сильнейший озноб. Надо было идти, бежать – все равно куда, только бы согреться. А голод начинал мучить больше прежнего. На улицах смеркалось.
Куда же деться? Где укрыться на ночь, где найти кусок хлеба? Попробовать пойти к тетке? Ведь она добрая, она его любит… Добрая-то добрая, а ведь не заступалась, когда лакеи смеялись над ним, горничная дразнила его, – пожалуй, она и теперь не заступится, а отведет назад к хозяину…
Илюше живо представился рассказ рыжего мальчика, который также вздумал убежать от хозяина в первые месяцы ученья и которого родная мать вернула назад в мастерскую. "Пожалуйста, батюшка, – просила она хозяина, – примите его назад, да накажите хорошенько за этакое баловство, чтобы он в другой раз и подумать ни о чем таком не смел". И хозяин исполнил ее просьбу: он действительно так больно наказал мальчика, что тот прохворал целую неделю и навсегда потерял охоту убегать из мастерской.
"Нет, к тетке нельзя, – решил Илюша, – да и куда она меня денет?… На новом месте господа не позволят ей жить со мной… Пойти разве к дворнику Архипу – он хороший… А как он рассердился тогда за собаку – сечь хотел… Страшно… Хорошо, что тогда Петр Степанович вступился… К нему разве?"
Как только мысль эта блеснула в голове Илюши, он почувствовал себя бодрее и быстро зашагал по длинной пустынной улице. Он никак не мог бы объяснить ни другим, ни даже самому себе, почему он чувствовал доверие к Петру Степановичу, а между тем ему твердо казалось, что только он, он один в состоянии спасти его от преследований хозяина. Мальчик осмелел настолько, что решился даже обратиться к двум-трем прохожим с вопросом о том, как найти дорогу. Оказалось, что он зашел очень, очень далеко, а между тем голод и усилившийся к вечеру мороз все сильнее и сильнее мучили его.
Несколько раз сбивался он с пути и поворачивал не в ту сторону, куда ему указывали; несколько раз делал он длинный обход и неожиданно возвращался в ту улицу, из которой вышел за час перед тем; несколько раз, выбившись из сил от долгой ходьбы на тощий желудок, пробовал он садиться отдыхать на тумбы и на ступеньки подъездов, – но всякий раз нестерпимый холод заставлял его вскочить и хоть с трудом, но продолжать путь. Между тем совсем стемнело, на улицах зажгли фонари, но они тускло светили в тумане, окутавшем город.
На колокольне пробили часы… Девять!.. А он все еще идет по совсем незнакомым улицам… До Петра Степановича, должно быть, все еще очень далеко, а между тем он уж еле может передвигать ноги от усталости.
"Нет, не дойти мне сегодня до него, – в отчаянии подумал Илюша. – Лягу я тут на паперть у церкви: пусть холодно – потерплю… И, может, вовсе замерзну… Ничего! Все лучше, чем так-то!"
Он выбрал самый темный угол паперти, свернулся клубочком на одной из ведущих на нее ступенек, положил голову на другую и лежал так неподвижно, не имея сил бороться с холодом, леденившим его все больше и больше…
– Эй, мальчишка, ты чего выдумал – на улице спать? Замерзнуть хочешь, что ли? – раздался голос подле него, и чья-то сильная рука схватила его за шиворот и в одну секунду поставила на ноги.
Это был церковный сторож. Он заметил мальчика и спас от смерти: пролежи Илюша еще с полчаса – и он наверняка бы замерз. Мальчик не понимал этого; он слышал только, что на него кричат, что его гонят. Страх придал ему силы и он машинально пошел, сам не зная куда.
– Куда тебе идти-то? Далеко, что ли? – остановил его сторож.
– Далёко, дяденька, – слабым голосом отвечал Илюша и назвал улицу.
– Так что же ты, дурак, повернул не в ту сторону!.. Вон, иди сюда, – он взял мальчика за плечи и подвел его к углу улицы, – иди все прямо до конца этой улицы, там поверни налево, а там первая улица направо и будет та, в какую тебе нужно. Иди скорей, да смотри, не смей садиться отдыхать!
Для большей внушительности, сторож погрозил кулаком, и Илюша, не смея ослушаться его приказания, зашагал по длинной улице, конца которой не видно было из-за тумана.
Петр Степанович спокойно сидел за своим вечерним чаем, медленно прихлебывал из стакана и курил папиросу за папиросой, проглядывая в то же время только что купленную в этот день книгу, как вдруг у дверей его раздался сначала стук, потом робкий звонок. Он поспешил отворить, ожидая встретить кого-нибудь из своих знакомых товарищей, и в удивлении отступил: в дверях появилась маленькая фигурка мальчика, посиневшего от холода, глядевшего молча, с выражением беспомощного страдания в глазах.
– Господи, что это! – воскликнул Петр Степанович. – Да это, кажется, Илья? Откуда ты?… Входи же!
Илюша сделал несколько шагов в комнату.
– Я от… Я к вам… – начал он говорить и вдруг зашатался и упал бы, если бы Петр Степанович не поддержал.
– Ну, потом доскажешь, – добродушно заметил Петр Степанович, – ты очень озяб, иди скорее сюда.
Он почти внес мальчика в комнату, посадил его в кресло подле стола и влил ему в рот несколько капель горячего чаю с вином. Это оживило Илюшу.
– Я есть хочу! – проговорил он, с жадностью поглядывая на булку, лежавшую на столе.
Петр Степанович пододвинул ему булку; мальчик схватил ее и в несколько минут съел до последней крошки. Потом, также молча, выпил целый стакан чаю с вином. Петр Степанович с улыбкой поглядывал на него, надеясь, что, обогревшись и утолив голод, он расскажет наконец, за каким делом явился к нему в такой поздний час. Не тут-то было: уютное кресло, теплота комнаты и чай с прибавлением нескольких ложек вина подействовали на мальчика после всех страданий этого дня снотворным образом.
С последним глотком чаю глаза его закрылись, он откинулся на спинку кресла и, к удивлению Петра Степановича, преспокойно заснул.
На следующее утро Илюша, проснувшись, с удивлением оглядывался, в первые минуты не понимая, где он и как это случилось, что он лежит на диване, разутый, одетый в длинную чистую рубашку, старательно укрытый теплым одеялом.
"Ишь, какой он добрый!" – подумал мальчик, вспомнив, к кому пришел искать убежища накануне, и догадавшись, кто о нем позаботился.
– Ну, что, проснулся, мальчуган? – спросил Петр Степанович, входя в комнату. – Здоров? Можешь рассказать, что такое с тобой вчера приключилось?
Илюша наскоро оделся и очень несвязно передал свои страдания в мастерской и свои вчерашние приключения.
– Гм… Плохо дело! – заметил Петр Степанович, внимательно выслушав его рассказ. – Что же ты теперь думаешь с собой делать? Кроме тетки, у тебя нет родных?
– Никого нет, – печально отвечал мальчик. – Я думал, – прибавил он в смущении, – вам ведь надо самовар ставить и все такое… Я бы все сделал… Я бы у вас жил…
– Так вот оно что! – рассмеялся Петр Степанович. – Ты, значит, ко мне в лакеи собираешься поступить? Я этого не ожидал!.. Лучше надо поговорить с твоим хозяином да с твоей теткой; я сегодня же побываю у них.
Илюша грустно опустил голову. Переговорить с теткой, с хозяином значит опять отдать его в мастерскую. Уж лучше бы он замерз вчера на улице!
Петр Степанович, по своему обыкновению, пил чай, читая и не обращая внимания на вздохи и мрачные взгляды мальчика, который не решался сам заговаривать с ним. Только когда он уже собрался уходить со двора, Илюша проводил его до дверей и, стоя на пороге лестницы, проговорил решительным голосом:
– А только я в мастерскую не пойду… Я убегу и замерзну на улице.
Петр Степанович улыбнулся.
– Во всяком случае, подожди замерзать, пока я вернусь, – сказал он. – Не бойся, я тебя не дам в обиду.
Весь этот день Илюша провел, не выходя из квартиры Петра Степановича, и сильно волновался в ожидании решения своей судьбы. Петр Степанович пришел уже под вечер.
– Ну, нечего делать, мальчуган, – сказал он в ответ на тревожный взгляд, с каким его встретил Илюша, – видно, судьба нам жить вместе. Хозяин твой в самом деле оказался негодяем, а тетке некуда тебя девать; приходится мне взять тебя к себе в лакеи. Согласен?
– Согласен, – прерывающимся от радости голосом проговорил Илюша.
Он был так взволнован, что ему хотелось и плакать, и смеяться, и чем-нибудь выразить Петру Степановичу свою благодарность, но этого последнего он не успел сделать: он не привык ни ласкаться, ни говорить нежные слова. Подскакнув и громко взвизгнув от восторга, он убежал в кухню и тотчас же принялся преусердно чистить подсвечники и самовар, точно хотел показать, как отлично умеет исполнять лакейские обязанности.
Глава VII
И вот Илюша поселился у Петра Степановича. После шума, брани и потасовок в мастерской тишина маленьких комнат, заваленных книгами, и всегда ровный, спокойный голос хозяина необыкновенно отрадно действовали на мальчика. Он чувствовал себя так хорошо, что первые дни постоянно порывался скакать, петь, чем-нибудь необыкновенным выражать свое удовольствие. Будь на месте Петра Степановича человек более общительный, менее поглощенный своими занятиями, Илюша, наверное, высказал бы ему свои чувства, свое желание чем-нибудь отблагодарить его за избавление из ненавистной мастерской. Но разговориться с Петром Степановичем было нелегко. Он бóльшую часть дня проводил вне дома, а когда бывал дома, то постоянно читал, занимался и на вопросы Илюши о разных хозяйственных делах отвечал обыкновенно рассеянно, односложно, так что отнимал охоту продолжать разговор.
Он дал бездомному мальчику у себя приют, он разделял с ним свою далеко не роскошную пищу, он никогда не обижал его грубым, резким словом, но больше этого ничего не мог для него сделать: у него были свои интересы, свои занятия, которым он отдавал и все свое время, и все свои мысли; ему некогда было задумываться над судьбой маленького человеческого существа, случайно поставленного в зависимость от него, некогда заботиться о чувствах этого существа.