Когда же Прохор узнал, что назначенный вместо него бригадир начал перепахивать клевера, он бросился в поле и, раскинув крестом руки, встал перед трактором:
- Дави!.. Заминай!.. С места не сойду. Не дам добро губить!
Трактористы оттащили Прохора в сторону, облили водой и сдали его на руки прибежавшим в поле Федьке с матерью.
Проспавшись, Прохор собрал вещички и уехал в совхоз, сказав домашним, что в Родниках ему больше делать нечего.
- Узнаю, что и как… Может, в другом месте к земле прилепимся. Ждите моей команды.
Это были тягостные для Феди дни. Он ходил в школу, слушал на уроках учителей, встречался с ребятами и то и дело ловил укоризненный шепоток, что отец у него сбежал из колхоза.
Но Феде трудно было поверить, что отец, спорый и неугомонный в работе, отлично знающий каждый клочок земли в Родниках, навсегда оставил родную деревню. Неужели ему не быть больше бригадиром, не сзывать по утрам ударом молотка о кусок рельса людей на работу, не обходить лёгким шагом колхозных полей?! Ни весной, чтобы потрогать рукой прогретую солнцем землю и определить, поспела ли она к севу; ни летом, чтобы приметить острым взглядом сорные травы в посевах; ни осенью, когда надо определить время уборки хлебов…
Но от отца никаких команд не поступало.
Не могла примириться с уходом из колхоза Прохора Стрешнева и учительница Ведерникова. Они были давние друзья и единомышленники. Прохор Михайлович с интересом наблюдал за опытнической работой Варвары Степановны и учеников на пришкольном участке, охотно перенимал у них всякие агрономические новинки, а учительница не знала лучшего знатока земли, чем бригадир Стрешнев, и часто водила ребят на его поля.
Узнав от Феди, куда исчез его отец, Варвара Степановна дважды ездила в совхоз. Федя не знал, о чём она разговаривала с отцом, но месяца через два, поработав в совхозе рядовым трактористом, Прохор Михайлович вернулся обратно в колхоз.
- Полсотни лет в Родниках прожил, - признался он домашним, - каждую былинку тут помню, а как дома худо пришлось - сразу же и в бега… на чужую сторону. Как перекати-поле какое. Нет, не могу… А насчёт земли, может, люди ещё и образумятся… Жизнь - она своё покажет…
И Прохор Михайлович попросил Фонарёва зачислить его в старую бригаду рядовым трактористом.
- Что, брат, побегал, пошукал, а лучше Родников ничего не выглядел… - усмехнулся Фонарёв и сказал, что с новым бригадиром ему, пожалуй, не ужиться. - Вот если во вторую бригаду пожелаешь, там как раз трактористов не хватает.
- Можно и во вторую, - согласился Прохор.
За новую работу он, как всегда, принялся напористо, без понуканий, и это на какое-то время примирило председателя с Прохором Михайловичем.
- Удачлив ты, Стрешнев, и дело понимаешь, - похвалил его Фонарёв. - Если бы не твоя строптивость да упрямство, мог бы по сей день в бригадирах ходить.
- Нет уж, Егорыч, не ужиться нам вместе, - ответил Прохор. - По-разному мы землю понимаем.
И он по-прежнему оставался таким же беспокойным, неугомонным, часто шумел на собраниях, то и дело одолевал Фонарёва новыми замыслами - хорошо бы раскорчевать запущенные земли, перепахать луга, удобрить их да засеять травами.
Но председатель мало считался с Прохором, отмахивался от его предложений, напоминал ему, что он заядлый травопольщик и упрямец.
- И что ты всё с председателем цапаешься! - останавливали Прохора его приятели. - Разве ж он наш голос будет слушать!
- Нет, вы погодите, - не унимался Прохор. - Жив-здоров буду, я своё докажу. Мы на этой земле пуд сели съели. Нас со счётов не скинешь. Мы ведь тоже голос имеем.
Глава 5
Ветер крепчал, посвистывал, с шорохом волочил сухой снег, переметая узкую тропинку у палисадников. Подняв воротник, Федя шёл по улице к Канавиным. Вот показалась их изба. Она была причудливо пёстрая, словно рубаха в заплатках. Нижние венцы из свежих смоляных брёвен, простенки тоже новые, а верхние брёвна старые, щелястые, потемневшие от времени. Одна половина кровли покрыта дранкой, другая лохматится бурой соломой. Крыльцо недоделано, вокруг избы в беспорядке свалены брёвна, доски, кирпич, смёрзшийся песок. В сенях при свете лампы Парамон тесал топором сучковатое бревно.
- Всё ещё латаешь? - спросил Федя, вспоминая, как Парамон с матерью почти всё лето перестраивали старую избу: они добывали где могли строительный материал, нанимали пришлых плотников, но больше делали своими руками.
- Да нет, заканчиваем уже, - буркнул Парамон.
Федя кинул взгляд в угол сеней, где навалом лежали какие-то обрезки сучьев и корневищ.
- Как твои поделки поживают?
Парамон пожал плечами:
- Не до них сейчас!
Федя нагнулся и принялся рыться в куче сучков.
Верно, немало людей прошло мимо этих причудливо изогнутых природой кусков дерева, ничего в них не различая. Но вот на них посмотрел человек с задатками художника, взял их в руки и обрадовался, потому что увидел в нелепых сучьях и корневищах такое, чего не смогли увидеть другие. В одном - напряжённую, в могучих складках шею и задранную вверх морду ревущего быка, в другом - косматую голову лесного чудовища, в третьем - точёную фигуру красавца лося, застывшую в стремительном прыжке. Парамону пришлось лишь кое-где тронуть куски дерева ножом, стамеской, чтобы сделать их ещё выразительнее.
- А здо́рово! - ахнул Федя, вертя в руках Парамоновы поделки. - Чудище-то какое! Прямо леший. И борода, и глазища. А бык-то какой свирепый… Ловко же у тебя получается… Тебе бы поучиться этому делу…
- Да когда мне?..
- Да, Парамон… - помявшись, заговорил Федя, - ты с матерью, Семёном и Димкой суперфосфат со станции возил?
- Чего это ты вспомнил? Это когда было-то? Осенью…
- А куда вы его сваливали?
- Куда начальство приказало, туда и сваливали.
- В овраг, значит, под ёлки?
- А ты откуда знаешь?
Федя рассказал о залежах суперфосфата в Епишкином овраге.
- Подумаешь, удивил!.. - хмыкнул Парамон. - Мало ли чего у нас в колхозе бывает!..
- Так надо кого следует на чистую воду вывести.
- Тю, скаженный, - удивился Парамон. - А как докажешь?
- Так вы же всё собственными глазами видели.
- Нашёл на кого ссылаться! Семён с Димкой против Фонарёва слова не молвят.
Федя с надеждой посмотрел на приятеля:
- Ну, а вы с матерью… Вы ведь душой кривить не будете, по-честному скажете?
- А что из того, если скажем? - усмехнулся Парамон. - Всё равно нам никто не поверит. А у Фонарёва всюду рука, всюду дружки-приятели…
- Что ж теперь - так и будем молчать? Давай хоть учителям всё расскажем… Или в газету напишем.
- А это как знаешь, - мрачно отозвался Парамон. - Шуми, пиши, если уж ты такой вояка за правду. Отец твой тоже шумел. А что получилось? Сам знаешь…
- А ты всё-таки подумай… Может, нам с тобой свидетелями придётся быть.
- Ладно, Федька, - отмахнулся Парамон. - Ты меня в это дело не втягивай… И подальше держись от меня. А то ещё скажут: спутался с таким-сяким Канавиным.
- Да ты что… - вспыхнув, опешил Федя.
Разве с малых лет они не были с Парамоном добрыми товарищами? Но вот с год тому назад от Канавиных ушел отец, бросив жену и четверых детей. Мать отчаянно горевала, опустилась, а Парамон почувствовал себя взрослым, связался с парнями, то и дело пропускал занятия, нахватал двоек и считался самым отпетым учеником.
- Гонишь, значит? В чистюли меня записал? - обиделся Федя. - Что ж теперь, и в дом к тебе заглянуть нельзя?
- Заходи, коль охота. Тепла не жалко, - бросил Парамон и, взяв лампу, направился в избу.
Изба была полна дыму, и в этом дыму гремела задорная полька-бабочка.
Протерев кулаком глаза, Федя наконец понял, что к чему. Дениска сидел на корточках у печки-подтопка и, надув щёки, с ожесточением раздувал огонь. Сырые дрова шипели, пламя занималось нехотя, и чадный дым густыми клубами валил в избу.
Братишка поменьше, большеголовый и мрачноватый, с деловым видом крутил ручку патефона, а шестилетняя босоногая сестрёнка Парамона, с замурзанными от киселя щеками, не в такт музыке пыталась танцевать полечку. Она скользила по холодному полу, кружилась, приседала, счастливо взмахивала руками.
- Я кому говорил! - сердито прикрикнул Парамон, кидая на кровать шапку и кожушок. - Патефон не крутить!.. Вещь чужая, поломаете.
Подойдя к младшему братишке, он привычно щелкнул его по затылку и остановил пластинку. Потом кивнул Феде:
- Забери свой агрегат… Доломает его эта плотва!
- Парамоша, мы же только одну полечку… - Сестренка умоляюще взглянула на старшего брата.
- Я тебе покажу полечку! - Парамон сгрёб девочку в охапку и, сунув в постель, закутал в одеяло. - Чего босиком прыгаешь?.. А горло опять заболит или уши… Возись с тобой.
- И ничуть не заболит… - заспорила сестрёнка. - Я нынче уже песни пела… И снег мы с Мишкой ели.
Парамон грозно посмотрел на Мишку.
- Да не давал я ей… Она сама потихоньку.
- Эх вы, плотва! - сокрушённо вздохнул Парамон, присел на корточки рядом с Дениской и заглянул в печку. - Да кто так топит, голова с дыркой!
- Печка же такая… Весь дым обратно гонит.
- А ты зачем сырых поленьев натолкал? Давай растопку.
Парамон вытащил из печки отпотевшие дрова, разжёг лучину, потом осторожно, клеткой, уложил на них поленья. Огонь вскоре занялся, но дым продолжал вырываться в избу.
- Я ж говорю, труба не тянет, - упрямо сказал Дениска.
- Потянет, заставим…
- А всё ты, мастер-ломастер… Печку тоже взялся чинить. Вот и напортачил - теперь дымом давимся.
- Помолчи! - окрысился Парамон. - Сказал: починю, и баста.
- Ты починишь, - не отступал Дениска. - Зачем вот дядю Силантия выгнал… Он печник хоть куда…
- Шарага он, твой Силантий, хапуга! - озлился Парамон. - Такую цену загнул - хоть корову продавай. И поделом выгнал. Пусть больше в дом и носа не кажет.
- Расходился тоже мужик горячий!.. - начал было Дениска, но, заметив дёрнувшееся плечо старшего брата, отскочил к двери и налетел на входившую в избу мать.
Василиса Канавина, худощавая, с вытянутым лицом и запавшими глазами, бросила у порога охапку дров и подозрительно покосилась на ребят:
- Опять вздорничаете!
- А чего он… - буркнул Дениска. - Слова ему не скажи…
- Ты хоть бы со своими-то не собачился. - Мать с укором посмотрела на Парамона и потом завела с ним разговор о сене - опять оно на исходе.
Чем же теперь кормить стельную корову? Василиса уже обращалась сегодня за помощью к председателю - отказал. Говорит, что мало выработала за лето трудодней: не положено выдавать сено. Может, у кого из соседей разжиться?
- Сходил бы ты к Клепиковым, - обратилась мать к сыну. - Может, выручат.
- Опять попрошайничать, - вспыхнул Парамон.
- Что ж теперь… Такой уж год невезучий - вернём когда-нибудь… - сказала мать и, заметив недовольное лицо сына, со вздохом шагнула к двери. - Топи печку, коли так… Сама поклонюсь…
- Ладно… схожу. - Парамон остановил мать. - Дай вот пожевать чего-нибудь. Голодный я как зверь. - Он вдруг поймал на себе вопрошающий Федин взгляд и насупился. - Слушай, ты иди себе… - кивнул он. - У нас тут свои дела. И патефон забирай.
Сделав вид, что не слышит про патефон, Федя молча вышел на улицу. На душе у него было тяжело и тоскливо.
"Почему так по-разному живут люди? - думал он. - У одних в доме полно радости, чисто, уютно, тепло, а тут всё запущено, и пол холодный, и дым из печки, и корову кормить нечем, и мать какая-то опустившаяся, потерянная. И впрямь от такой жизни взвоешь, станешь злым, колючим, нелюдимым".
Наспех перекусив, Парамон надел кожушок и шапку и выскочил на улицу. Отыскал за крыльцом санки и направился к Клепиковым.
Метель усиливалась. Теперь уже мело не только низом - белёсая мгла застилала всё небо, снег несло и сверху и с боков, колючими пригоршнями бросало в лицо, застилало глаза.
Парамон остановился у дома Клепиковых. Матово светились все четыре окна, затянутые морозом. За окнами играла гармошка, мужские и женские голоса не в лад вели какую-то песню.
"Гуляют", - подумал Парамон, и ему стало не по себе и от чужого веселья, и от того, что им плохо живётся и что мать привыкла ходить по домам и попрошайничать. Он представил себе, как войдёт сейчас в дом, встретит Димку, его мать, отца. Семён долго будет расспрашивать, почему у Канавиных нет сена и как это они не подумали запасти его загодя.
"Косорукие вы какие-то, неумелые, - скажет он. - На земле живёте, а не запаслись. Думать же надо, мозгой шевелить". И, наговорившись всласть, Семён, наконец, милостиво разрешит навьючить санки сеном.
"Да ну его, всю душу вымотает", - вздрогнув, отмахнулся Парамон и прошёл мимо дома Клепиковых.
За усадьбами, в стороне от фермы, смутно темнела большая скирда соломы. Парамон знал, что солома лежит с прошлого года и никому до неё нет дела. "Навьючу сейчас санки, подмешаем к сену, может, и перебьёмся с недельку", - решил он и, свернув в переулок, направился к скирде.
Навьючить санки было делом нескольких минут. Чтобы ветер не раздул солому, Парамон обвязал её веревкой и, как добрый конь, впрягся в санки. Но не успел он отъехать, как из снежной мглы вынырнул председатель.
- Ну как, коняга, тяжело?.. Помочь, что ли? - усмешливо спросил он.
От неожиданности Парамон шарахнулся было в сторону, но Фонарёв ухватил его за плечо и повернул к себе.
- Эге, так вот он какой, ночной работяга… А я думал, из взрослых кто, - ухмыльнулся председатель и крикнул Феде и Саше, шедшим по улице. - Эй вы, школяры, идите-ка сюда.
И когда недоумевающие ребята приблизились, он вновь обратился к Парамону:
- Ну что ж, Канавин, опять ты за старое-бывалое. Мало на тебя жалоб было!.. И картошку ты колхозную подкапывал, и сено таскал, и свёклу.
- Ничего я не таскал, - вспыхнул Парамон. - Брал, что не убрано было, забыто…
- А теперь, значит, за солому принялся, - не слушая его, продолжал Фонарёв. - Что ж делать-то будем, забубённая ты голова?
- А как знаете, - угрюмо отозвался Парамон и, покосившись на Федю с Сашей, буркнул: - А вы чего по пятам ходите?
- Ну, ну, не командуй тут! - прикрикнул Фонарёв. - Я не зря ребят позвал, они за свидетелей будут. Пошли вот в правление.
Развязав верёвку, Парамон свалил солому и, волоча за собой санки, зашагал вслед за Фонарёвым.
Федя с Сашей поплелись сзади.
Пока сторожиха открывала в правлении кабинет председателя да бегала за бухгалтером, большим мастером сочинять всякие акты, заключения и деловые бумаги, прошло довольно много времени.
Наконец явился Иван Лукич, заспанный, недовольный, и принялся составлять акт.
Но не успел он своим завидно-аккуратным почерком вывести: "Мы, нижеподписавшиеся…", как в кабинет ворвалась мать Парамона.
- Господи, Кузьма Егорыч, - запричитала Василиса, бросаясь к председателю. - Зачем же парня порочить? Не виноват он… Это я Парамошку с панталыку сбила: "Поезжай да поезжай, прихвати соломки…" С кормами-то у нас хуже некуда.
Парамон с недоумением вскинул на мать глаза:
- Чего ты болтаешь!..
- Мой грех, Кузьма Егорыч, мой! На меня и пишите, - твердила Василиса, прерывисто дыша и размазывая ладонью по щекам слёзы. - Уж сама не знаю, как бес попутал.
Фонарёв развёл руками:
- Вот те на… Ещё виновник объявился. На кого же теперь акт писать прикажете?
- А дело вполне очевидное, - осклабился Иван Лукич. - Можем сформулировать в таком роде: "По наущению родной матери, гражданки такой-то, колхозная солома похищена несовершеннолетним школьником таким-то…."
- Да не было никакого наущения, не было! - вскрикнул Парамон. - Мать тут ни при чём. Она меня к Клепиковым за сеном посылала, а я не пошёл… Не захотел…
- И решил, значит, колхозным добром попользоваться, - перебил его Фонарёв. - Да ещё как - самовольно, тайком, в пургу.
- Мать сколько раз у вас сена просила… А вы знай одно: не положено.
- Значит, не положено, не заслужили.
- Да чего ты хорохоришься? - накинулась на сына Василиса. - И так веры нам нет… Ну повинись, коли так, покайся… - И она, вновь всхлипнув, принялась упрашивать председателя простить Парамона.
- Так ведь у них же корова стельная, кормить нечем, - подался вперёд Федя. - А потом, разве ж это корм! Гниль одна, труха… Зачем же из-за неё акт составлять?..
- А это без разницы, - нахмурился Фонарёв. - Всё равно расхищение колхозного добра. Пусть уж теперь милиция разбирается…
- Ну и пишите акт, подводите под статью! - зло вырвалось у Парамона. - Я гнилую солому подобрал - так это расхищение колхозного добра? А только вы и про свои дела не забудьте, как удобрения приказали в овраг свалить… А это как называется?
Мать умоляюще замахала на сына руками.
- Да как ты смеешь об этом! - тяжело задышав, приподнялся Фонарёв. - А ну марш отсюда! - Потом кивнул Василисе: - А ты задержись… поговорить надо.
Парамон выбежал из правления. Следом за ним вышли Федя и Саша. На улице они хотели заговорить с Парамоном, но тот сразу же завернул за угол правления и скрылся в темноте.
- Что же теперь будет с ним? - вполголоса спросил Сашка.
- Да уж будет, - со вздохом отозвался Федя. - А всё же он молодец, что про удобрения Фонарёву сказал… - Он заметил у крыльца правления оставленные Парамоном санки и потащил их по дороге.
- Ты куда? - спросил Саша.
- Хоть соломы Канавиным привезу. Есть у нас во дворе немного.
Глава 6
Дом Стрешневых стоял посредине деревни и никогда, кажется, не закрывался на засов. К хозяину дома постоянно шли колхозники как свои, родниковские, так и из других деревень. Людям было о чём поговорить и посоветоваться с известным в Родниках механизатором Прохором Михайловичем.
Над крышей дома на трубе вместо флюгера была укреплена поделка изобретательного Феди - вырезанный из белой жести силуэт колёсного трактора. От ветра он вращался вокруг оси, при восходе и закате Солнца блестел, как зеркало, и словно оповещал каждого, что в этом доме живут охочие до техники люди.
И ребята любили бывать в доме Стрешневых. Здесь то и дело затевались споры о машинах, о приспособлениях к ним, рассматривались чертежи новых марок тракторов и комбайнов.
Утром Сашка с Улькой пришли к Феде. Он сидел за столом и что-то записывал в тетрадь.
На керосинке варилась картошка. Вода в кастрюле булькала, шипела, из-под крышки вырывались струйки пара, но Федя ничего не замечал.
Сняв крышку, Сашка потыкал вилкой в разварившуюся картошку и потушил керосинку.
- Готово! Можешь заправляться.
- Когда вы пришли-то? А я и не слышал, - смущённо признался он, поглядев через окно на улицу. - Отец вот-вот завтракать придёт.
- А чего ты делаешь? Усердничаешь, хвосты подбиваешь… - удивился Улька. - Это в каникулы-то…
- Нет… Отец просил почту разобрать. Смотрите, сколько писем пришло - из Смоленщины, из Псковской области, из Кировской, с Урала… Со всех концов. Все просят опытом поделиться.
Федя перебрал несколько писем и отложил их в сторону.