Вот и сейчас они с папой стоят на крыльце своего дома, а вокруг них уже который год идет война. Они – семья и они вместе, но сколько же потерь пережил каждый. И эту лавину, обрушившуюся на ни в чем не повинные головы, невозможно остановить. Всё запуталось так, что как ни тяни этот свалявшийся клубок жизней, – ни за что не распутаешь, и не разрежешь, и не разрубишь… Петериса забрали на фронт. Может быть сейчас, в этот самый момент он где-то в бою убивает людей, которых радио называет врагами. Петерису эти люди ничего не сделали, и единственная причина, по которой он должен стрелять, это – безопасность семьи. Если он откажется воевать, они – Густа не находила лучшего определения для тех, кто пришел на эту землю и подмял её под себя, – "они" придут и расстреляют всю семью. Включая Эмилию, маленького Кристапа и даже Гиртса-Гершеля, которого она спасла прошлым летом в лесу. Петерис убивает, чтобы спасти. А они – папа, мама, Марта и она, Густа, и даже Гиртс-Гершель – спасают партизана, хотя знают, что за это их могут убить. Получается, что Петерис воюет зря. Он убивает тех, кто посылает сюда партизан. А они – спасли партизана. Но они с Петерисом – не враги. Густа отлично помнила, как ночью они добывали оружие, чтобы защитить семью. И прошлой ночью оружие пригодилось! Всё так запуталось…
– Я знаю, дочка, – папа словно читал её мысли. – Божий промысел не всегда пониманию доступен. Но как по мне, лучше уж нарушить законы человеческие, чем всю жизнь отводить глаза от стыда, даже если плата за это не тридцать серебреников, а – собственная жизнь.
Звезды смотрели прямо в душу, которая – Густа это знала точно – стоит куда больше любых серебреников. Папа был прав. Как прав был и Петерис. Как права Марта, бросившаяся в ночь спасать незнакомого ей человека от волков. И мама, без лишних слов бинтующая сломанную ногу.
Они правы, даже если это опасно и трудно.
"Брунгильде такой выбор и не снился, – вдруг усмехнулась про себя Густа. – Там как-то проще: вот враги и вот битва. Защищать, оказывается, сложнее, чем убивать. Похоже, дева-воительница могла уже у меня и поучиться".
С этой мыслью и закончился день.
7
Арман пробыл на хуторе почти месяц.
Несколько дней пролежав ничком, он потихоньку приспособился к наскоро сколоченным папой костылям и уже вполне сносно передвигался по дому, не рискуя, правда, высовываться на улицу.
Семья тоже привыкла к тому, что в их доме поселился пусть больной, но очень опасный чужак. Не то, чтобы Арман был опасен сам по себе, хотя в нем и ощущалась мощная внутренняя сила, тщательно скрываемая. Опасность караулила со всех сторон. Вдруг власти решат заглянуть на одинокий хутор, или, к примеру, партизанам покажется, что они, мирные люди, недостаточно хорошо смотрят за больным… Неопределённость пугала, но поскольку деваться было некуда, пришлось выработать свой ритуал жизни с партизаном.
Внешне почти ничего не изменилось. Ну, если не считать такой мелочи, как то, что Эмилия теперь спала в одной кровати с Густой. Как и раньше, шли по утрам кормить свиней и проведывать стельных коров, как и раньше, первый вставший топил большую, наполнявшую дом теплом печь. Как и раньше, мама готовила завтрак для всех домочадцев, чинно усаживавшихся вокруг большого семейного стола. Армана за стол не звали. Несколько дней Гиртс относил больному еду в постель, а затем, когда тот приспособился передвигаться на костылях, Вия стала оставлять ему еду на столе. Позавтракав, члены семьи расходились по своим домашним делам, а незваный гость в одиночестве сидел над своей тарелкой.
Конечно, игра в человека-невидимку создавала всего лишь иллюзию обычной жизни, но так было проще, и, похоже, это устраивало не только домашних, но и раненого. Да и в чем можно было кого упрекнуть? Кров, еду, тепло они предоставляли, как себе, так неужто нужно ещё и душу бередить, привыкая к опасному незнакомцу. Даже маленькая Эмилия каким-то чудом чувствовала, что к чужому дяде лучше не подходить и, обычно любопытная, вопросов не задавала.
Сам Арман на общении не настаивал, сидел себе у печки, вытянув под солнечный луч из окна больную ногу, и о чем-то думал. Правда, время от времени Густа ловила на себе его цепкий взгляд, но, к счастью, тот недолго на ней задерживался.
К концу февраля Вия решила, что лубок можно снимать. За ответственным моментом наблюдало много глаз. Но всё обошлось. Морщась от боли и прихрамывая, опираясь на костыль, но Арман шёл по комнате, наступая на ногу. "Слава Богу, скоро уйдёт", – думала Густа. Да и не она одна надеялась, что так и случится.
Однако не обошлось.
Как видно, партизаны и без него не дремали и что-то ещё успели натворить, потому что однажды ночью к ним пришли полицаи. Они стучали в дверь спящего дома, громко требуя немедленно её отворить.
Суматоха охватила весь дом. Маленький Кристап, пробудившись, истошно вопил, тихонько плакала напуганная Эмилия, а Вия громко ругалась, требуя прекратить безобразие и дать честным людям спокойно спать. В этом гаме даже грохот, с которым, торопясь в сооружённое папой убежище, Арман уронил костыль, прозвучал естественно, словно так и должно быть. Услышав, что за партизаном закрылась дверь убежища, папа поспешил отворить дверь.
На пороге возникли три полицая, в одном из которых Густа с удивлением признала младшего из братьев Калейсов. Остальные были не знакомы.
– Ну, что случилось? – Папа начал с нападения. – Почему честным людям не дают по ночам спать?
– Молчать! – один из полицаев, видимо главный, отдал приказ по-немецки. – Молчать и отвечать на вопросы!
Отодвинув папу, непрошенная троица вошла в дом.
– Где партизаны?
– Какие партизаны? Откуда? – папа развёл руками, охватив весь дом. – Только свои в доме.
– Лампу зажги. – Последовал новый приказ. – Будем осматривать.
Маленький Кристап заходился за стенкой в плаче, вызывая недовольную гримасу на лицах мужчин в форме.
– Показывай.
Видно у папы дрожали руки, потому что Густа слышала недовольное ворчание и требования зажигать огонь поживее. Но вот под дверь пробилась полоска света. Густа слышала, как отворилась со знакомым скрипом дверь в комнату Марты, выпустив плач младенца, заглушивший остальные звуки.
– Одна девка с малышом, – поскорее затворили дверь мужчины. Тяжёлые шаги приближались к её двери.
Густа сидела на постели, прижав к груди хнычущую спросонок Эмилию и молясь про себя, чтобы девочка не вздумала ничего говорить. Вторая постель так и стояла разобранная, ясно было, что в ней только что кто-то спал.
Дверь распахнулась, впустив свет и полицаев. В полумраке белые простыни бросались в глаза, так что надеяться на то, что постель останется незамеченной, было невозможно.
– Где он? – три пары глаз уставились на Густу.
Она с ужасом почувствовала, что Эмилия хочет повернуться и ответить на вопрос, Этого допустить было никак нельзя. Прижав девочку покрепче к груди, она отважилась на ответ:
– Не пугайте ребёнка, видите – страшно ей. Нет в доме чужих.
Она говорила по-немецки, надеясь, что Эмилия не поймёт и не опровергнет её слова. Трёхлетний ребёнок мог сказать всё, что угодно. Но, к счастью, девочка не вмешивалась. Старший группы, видимо обрадовавшись хорошей немецкой речи, остановился:
– У вас хорошее произношение, вы – немка?
Густа на мгновение растерялась, однако младший Калейс, то ли из ревности, то ли из желания услужить вмешался в разговор:
– Да нет, местная она, Янки дочка. Просто у барона служила, вот и научилась.
Интерес тут же угас, и немец, повернувшись, пробурчал:
– Хорошо, фройляйн, отдыхайте.
Дверь закрылась. Густа сидела на кровати, потихоньку убаюкивая Эмилию. Кристап замолчал, и было слышно, как полицаи, объясняя ночное вторжение, рассказывают о бесчинствах партизан. Мама ахала от ужаса, а папа рассудительно объяснял, что хутор – на отшибе, и ни партизан, ни даже их следов тут отродясь не водилось. "Не водилось", – соглашались и полицаи, – "но сами понимаете, работа такая". "Понимаем, конечно", – соглашался папа, выпроваживая пришельцев.
Наконец они удалились, похрустывая по снегу сапогами.
Дом потихоньку погружался в тишину.
Уложив поудобнее уже засопевшую во сне Эмилию, Густа пошла вызволять из убежища невольного узника. Тихонько постучав кончиками пальцев по двери, она позвала:
– Выходи, можно уже.
На совесть слаженная папой, потайная дверка отворилась бесшумно. Арман, без движения пережидавший визит в полной темноте, шумно вздохнул полной грудью и попытался шагнуть. Нога, видимо, затекла, и он покачнулся, и Густе поневоле пришлось его поддержать. Доведя мужчину до кровати, она ощутила, что его рука довольно настойчиво удерживает её:
– Присядь со мной, – попросил он тихо.
И Густа покорно села на край узкой постели. Она чувствовала, как мужская рука нежно пробежалась по спине и мягко, но настойчиво обхватила талию. Она закрыла глаза. Нервное напряжение, едва ли не судорогой сводившее мускулы, потихоньку отпускало, рука ласкала, унося прочь мысли и даря столь желанные и так давно забытые ощущения. Густа не знала, был ли причиной ночной визит, рука ли мужчины проявила настойчивость, а может, просто пришло время, но в этот момент она не желала быть Брунгильдой-воительницей. Ей хотелось быть женщиной и впитывать в себя всю ласку и нежность, которые был готов подарить ей этот мужчина. Она закрыла глаза и позволила своему телу стать послушной глиной в уверенных мужских руках, получая и даря наслаждение.
Потом они лежали, вытянувшись на узкой кровати и прижавшись друг к другу.
– Когда война кончится, я на тебе женюсь.
Шёпот звучал в полной тишине, как набат. Во всяком случае, так казалось Густе, пока не пришедшей в себя и уж тем более не знавшей, как ответить на это неожиданное предложение. Кто она? Мужняя жена? Вдова? Или и вовсе девица, принёсшая в подоле двух младенцев и так и не получившая статус замужней? По бумагам-то выходило просто – девица Лиепа без каких-либо детей. А вот кто она сама для себя… На этот вопрос ответа у Густы пока не было. Поэтому неожиданное предложение осталось без ответа.
Арман, не получив подтверждения, решил, что должен объясниться подробнее.
– Ты не такая, как все. Я на тебя смотрю, ты – совсем другая. Внешне-то, понятно, в мать пошла, но вот внутри… У тебя как будто есть что-то своё, что ты далеко от всех прячешь. Густа приподнялась на локте, стараясь разглядеть в темноте лицо мужчины, не просто залечивавшего в их доме телесные раны, но и изучавшего её семью, а главное – пытавшегося заглянуть в её душу. Внутренне Густа содрогнулась – к исследованию этих глубин она и сама готова пока не была. И пусть привычка к Ordnungу позволила не выдать волнения, но вопрос повис в воздухе, и над ним требовалось как следует подумать.
Она попыталась встать, но мужчина удержал её:
– Ты не думай, это я не для красного словца говорю. Погоди, ты ещё увидишь, какой я. Вот дай Бог, война закончится, заживём тогда.
– Спать пора…
Густа осторожно освободилась от объятий и выскользнула из узкой постели, чтобы тихонько заползти на своё привычное место рядом с самозабвенно сопящей во сне Эмилией. Девочка, среагировав на движение, повернулась и, не просыпаясь, прижалась к ней всей горячей детской спинкой. Сердце Густы зашлось от любви к дочке. Она долго лежала без сна, размышляя о прошлом, настоящем и будущем. Тем более что прошлая жизнь, по всей видимости, ушла невозвратно. То, что щедрой рукой дала ей судьба – любовь, титул, двое детей от любимого мужчины, возможность учиться самой и растить детей, как подобает наследникам рода фон Дистелроев, – всё это стало не более досягаемым, чем полет на Луну, чей свет проникал сейчас в её комнату.
Прошлое закончилось, оставив после себя незаживающие душевные раны, нереализованные возможности и эту, доверчиво подкатившуюся ей под бок, сладко спящую девочку. А также – свидетельство о браке, выданное местным пастором, и ларец, который она так и не удосужилась пока открыть.
О прошлом больше думать было нечего.
Настоящее радости не сулило. Война, тяжёлый крестьянский труд, а теперь – дополнительная опасность, принесённая в дом этими партизанами, один из которых лежит сейчас в её комнате на узкой кровати. Что она знает об этом человеке? Месяц прожили они под одной крышей, и Густа тщетно пыталась делать вид, что его здесь нет, словно это каким-то образом спасало от суровой реальности. Как оказалось, план был провальным – этот человек наблюдал за ней, а она – она не знала о нём ничего кроме имени. Кроме имени и того, что сегодня ночью он вдруг стал её любовником. "Боже мой! – Густа вдруг почувствовала, как в полной темноте краска стыда заливает её лицо, спускаясь горячей волной на грудь. – Я не знаю, в чьей постели я была этой ночью". Арман Розе, партизан со сломанной, а ныне почти зажившей ногой – вот всё, что знала она о мужчине, разделившем с ней постель. Этого было явно недостаточно, чтобы даже на мгновение подумать о том предложении, которое прозвучало в темноте. Но с другой стороны, с ним ей впервые за очень долгое время было хорошо. Она потянулась и почувствовала, что её тело до сих пор хранит следы этой ласки, сделавшей его счастливым. Телу было хорошо. А вот хорошо ли ей самой, ей – Густе-Брунгильде, этого она пока не знала. "Поживём – увидим", – с этой мыслью она провалилась в глубокий сон.
8
Арман провёл под их крышей ещё два дня. А ночью за ним пришёл толстячок Вилнис, раны которого уже тоже зажили. Они ушли тихо, стараясь не потревожить спящий дом.
Выйдя во двор, Густа смотрела на остатки снега, который носил по двору неутомимый ветер, не оставляя ни малейшего следа от тех, кто покинул хутор всего несколько часов назад. Всех ушедших поглощал лес.
За эти два дня они с Арманом говорили о многом. Кое-что он рассказал и о себе. На двенадцать лет старше Густы, он тоже успел пережить многое. Родился в Талси в семье железнодорожника, выучился в Риге на инженера и даже успел поработать "на железке" по специальности до войны. Почему пошёл в партизаны, Арман не делился, просто сказал, что иначе – не мог.
Да Густа и не расспрашивала. Ей вполне хватало своих переживаний. Она то корила себя, что так быстро забыла Георга, то напоминала, что весточки от него не было уже три года. Внешне по-прежнему спокойная, она едва справлялась с душевным смятением, которое поселил в ней этот мужчина. В ней боролись совершенно противоположные силы: желание спокойствия, стабильности и безопасности, – и вновь возродившееся со страшной силой желание познания и самосовершенствования. Стабильность означала продолжение привычной жизни на хуторе – те же коровы, тот же быт на всю жизнь. О том ли она мечтала в детстве?
Но и связаться с этим Арманом, практически незнакомцем, означало невероятную опасность не только для себя, но и для всей семьи, включая малышку Эмилию. К счастью, решения от неё сейчас и не требовалось.
– Я тебя не тороплю, понимаю, что ты ничего обо мне не знаешь. Да и жениться смогу только после войны, не в партизаны же тебя тащить. Ты просто знай, что я есть, а я уж найду способ наведаться.
Так он и ушёл, чуть прихрамывая и опираясь на плечо "малыша" Вилниса.
А следы запорошило снегом….
9
В попытках хоть как-то обрести душевный покой Густа решила пересмотреть свои богатства. Может быть, что-то колыхнётся в душе и наступит долгожданная ясность. Но при полном доме народа позволить себе эту роскошь она не могла. Приходилось ждать.
На Пасху, уже в апреле, в церковь она не пошла, сославшись на нездоровье. Густа так редко болела, что мама не на шутку встревожилась. Но папа, пытливо взглянув на дочь, понял её правильно:
– Эмилия, возьми бабушку за руку, пойдём-ка. Пусть Густа полежит, поспит, помечтает, глядишь, к вечеру и полегчает. Мы свечку за тебя поставим, дочка.
С тем и ушли.
Густа уж и не помнила, когда она оставалась в доме совсем одна. Наверное, никогда, во всяком случае, вспомнить этого она не могла.
Чуть помедлив на случай, вдруг кто-то из родных что-то забыл и решил вернуться, она отважилась. Тихо-тихо, словно кто-то мог услышать её в абсолютно пустом доме, отодвинула она вторую, уж совсем потайную перегородку, сделанную папой едва ли не четыре года назад. Из темноты выступил потемневший резной шкаф, на полке которого стояла, выделяясь светлым лакированным деревом небольшая – размером с сумку – шкатулка. Густа не знала, как правильно назвать этот предмет, но в сущности это было не важно. Куда важнее было то, что у неё есть ключик от тайны рода фон Дистелроев и достаточно решимости, чтобы узнать эту тайну. Ещё раз оглядевшись, она вставила в замочек ключ. Он повернулся легко и почти бесшумно, с едва слышным щелчком и крышка, освободившись от запора, слегка приподнялась. Как видно, шкатулка была полна.
Густа осторожно открыла деревянную крышку и взгляду её предстали… бумаги. Это было странно – вес шкатулки недвусмысленно говорил совсем о другом, и потому она ощутила лёгкое разочарование, тут же сменившееся раскаянием: наследство было доверено на хранение, и рассуждать, что там уместно, а что нет – точно не следовало. Для начала требовалось хотя бы ознакомиться с содержимым.
Приглядевшись повнимательнее, она почти сразу заметила существенное отличие этих бумаг от всего, когда-либо виденного ею раньше – из шкатулки на неё смотрела история. Она так и подумала – "история", имея в виду древность артефактов. Бережно, стараясь не повредить находку, Густа развернула верхний документ…
Исследования продолжались, захватив ее целиком.
Изумление от найденного было столь велико, что опомнилась она только, когда солнце, изрядно переместившись по небу, вдруг осветило комнату ярким жёлто-салатовым апрельским светом. "Ой, да что же я сижу!", – Густа спохватилась и принялась поспешно складывать найденное обратно в шкатулку, торопясь изо всех сил, пока не вернулись из церкви домашние.
Она едва успела оглядеться в поисках чего-то забытого и закрыть-задвинуть потайную стенку, как во дворе послышался звонкий голос Эмилии, что-то старательно обсуждавшей с бабушкой.
"Успела", – это была первая мысль, сразу за которой возникла вторая: "Нельзя это в доме держать! Кто бы ни нашёл, опасно слишком". Густа растерялась окончательно. Оказывается, сама того не ведая, она три, да куда три, почти четыре года хранила бесценное сокровище, даже не подозревая об этом! А теперь что делать-то? Не приведи господь, шкатулку найдут немцы, это же сразу – расстрел. А если партизаны? Им она, Густа, тоже покажется куда как лишней. "Что делать, что делать?", – мысль билась в висках с такой силой, что девушка присела на кровать, в изнеможении обхватив руками голову. Так её и застала вошедшая в комнату Вия.
– Да что с тобой? – мама перепугалась не на шутку, – На тебе лица нет!
– Ничего, пройдёт, – это было всё, что она могла ответить сейчас.