Так и сидели в тишине под треск дров в печи, решали примеры и слушали, как читает Густа вслух учебник истории.
2
Рождество прошло спокойно.
Загодя, едва только зажгли первую свечу на венке Адвента, стали готовить подарки. У мамы, сколько Густа помнила себя, был настоящий ткацкий станок. Сразу же после дня Микеля, когда шумно отмечался праздник урожая, папа доставал его, и на всю зиму это большое сооружение занимало своё место в комнате. Всё, от ткани на юбку до половичков ткалось на нем.
И в этом году он тоже привычно раскинулся вдоль стены. Однако много ткать не получалось. Марта, которая обычно с удовольствием прибивала челночную нить широкой деревянной гребёнкой и легко нажимала на педаль, почти такую же, как на рояле, увы, к станку почти не подходила. В искусстве ткачества Марта давно переплюнула маму. Но в этом году в её руках не было сил, чтобы широкими взмахами гнать тяжёлый деревянный челнок по реке из туго натянутых нитей.
У Густы же сил, может, и хватило бы, но умения не было. Так что станок просто стоял и напоминал о себе, отзываясь иногда лёгким скрипом.
В ожидании прибавления в семействе вроде бы и надо было ткать, но холод, тревога, которую излучало радио, а главное, неуверенность в будущем как Густы, так и Марты, от мужа которой тоже не было вестей, порой просто лишали сил. Но ныть и жаловаться не принято было в семье Лиепы. Именно поэтому Густа обучала семью математике и читала вслух учебники, папа шутил, а мама, сидя со спицами у зажжённой лампы, пела своим звонким сильным голосом, прогоняя грусть и печаль.
К Рождеству подарки были готовы. Мама, что-то втихомолку вязавшая, уже засунула какие-то пухлые колобки в каждый подарочный носок у печки. Густа тоже постаралась – для каждого члена семьи приготовила она небольшую тетрадочку с несложными весёлыми задачками и загадками. Тетрадочки были аккуратно переплетены и подписаны. И даже уже положены, каждая – в свой носок. Папа с Кристапом, уже несколько дней потихоньку уединявшиеся в дальнем углу и что-то мастерившие, теперь с гордостью переглядывались. А носки – заметно толстели. Даже Марта, несмотря на нездоровье, умудрилась сделать сюрпризы для домашних.
На Рождество мама напекла скландраусиши, Густа и Марта, которую, к счастью, перестало выворачивать по утрам, намесив крутого с пряностями теста, наделали традиционных перечных печений piparkūkas. Серый горох со шпеком, пирожки…
Эти, в сущности, незатейливые приготовления к рождественскому столу возвращали Густу в детство. И этот дом с большой, уверенно противостоящей морозу печкой, беременная Марта, вытянувшийся не по годам Кристап и почти седой папа порой казались ей нереальными. Глядя на догорающую в венке Адвента свечу, она вновь чувствовала себя маленькой девочкой, с нетерпением ожидавшей праздника и подарков.
3
Морозы продержались до конца февраля.
И до конца февраля обитатели хутора не покидали его.
Да и сам хутор, как необитаемый остров, стоял себе, затерянный в лесу, пережидая нелёгкую холодную пору.
Сказать по совести, Густа была этому даже рада. Она с трудом могла представить себе, как будет смотреть в глаза людям, родив внебрачное дитя. Этот позор ей, судя по всему, предстояло переживать всю жизнь. Так что данная морозом отсрочка принималась с благодарностью.
А когда в конце февраля мороз, ни за что не желавший отпускать насквозь промёрзшую землю, всё-таки, теснимый солнцем, начал сдавать позиции, Марта родила.
Этого события ждали. Мама потихонечку готовилась, доставала старенькие, помнящие Кристапа пелёнки-распашонки. Постиранные, они то и дело сушились у печки и аккуратно складывались в стопку. Папа достал из сарая люльку – Густа даже удивилась, как это столько лет хранилось это добро в каких-то сундуках и закромах. Огорчённо покрутив над рассохшимся деревом уже изрядно поседевшей головой, папа принялся что-то строгать и прилаживать, готовя люльку для младенца. Время от времени он посматривал на живот Густы, тоже сильно округлившийся, и, как видно, прикидывал, когда же настанет пора для второй люльки. Папе приходилось нелегко. Ведь обе дочки на сносях, а от отцов детей – ни слуху ни духу. Как ушёл в начале сентября записавшийся на корабль Петерис, так ни одной весточки от него и не было. Знали только, что на корабль он попал. Куда уплыл тот корабль, в какие моря-океаны, не знал никто. В Европе шла война, новости, передаваемые по радио, звучали очень страшно. Но, кажется, военные действия шли только на суше. Поэтому была надежда, что рано или поздно, но Петерис вернётся домой. Для Густы же война в первую очередь означала смертельную угрозу для Георга. Как раз он был в самом центре Европы. И хоть по радио и говорили, что Германия наступает, Густе снились страшные сны, в которых Георг, получивший пулю, падал на рельсы и не шевелился. От него вестей тоже не было с октября. Впрочем, удивляться не приходилось – хутор, отрезанный морозом и сугробами от внешнего мира, вестей не получал ни от кого.
С утра Марта стала держаться за поясницу. А к вечеру стало понятно, что роды уже совсем близко.
Мама, то и дело заглядывавшая к дочери, наконец кивнула. Как видно, родители приняли решение давным-давно. Папа, сидевший в ожидании, только и ждал команды. Немедленно поднявшись и молча накинув тулуп, он пошёл запрягать лошадь. Хлев был большой и вмещал не только коров и лошадь, но и кур и уток. Разбуженные в неурочное время, несушки заквохтали, подняв в птичьем царстве немалый переполох. Да и лошадь, похоже, была удивлена. Только коровы, даже не поведя своими сильно округлившимися боками, продолжали невозмутимо пережёвывать жвачку.
Сани тронулись со двора, чтобы вскоре вернуться и привезти повитуху.
Густа, отвыкшая от посторонних, с ужасом ждала визита повитухи, чей опытный взгляд не мог не заметить явно выдающих беременность форм. Мама, словно читая мысли, тут же распорядилась:
– Кристап, на тебе ответственность. Нечего тут сидеть и прислушиваться, как там у Марты дела. Всё в своё время произойдёт. Ты давай, бери Густу и иди к ней в комнату. Проследи, чтобы ей от волнения плохо не стало.
Кристап, с утра не находивший себе места, наконец-то оказался при деле. Ему было поручено важное задание, к которому он, как и любой почти ребёнок, отнёсся очень ответственно. Посмотрев на Густу, вдруг оказавшуюся на его попечительстве, он приготовился командовать.
Но мама и тут успела раньше:
– Давай-ка, печку подтопи, чтобы потом уж, когда самое трудное начнётся, не отвлекаться.
И пока Кристап был занят печкой, успела шепнуть Густе:
– Нервничает парень. Пусть уж при тебе побудет. Посидите тихонечко, а как повитуху увезём, так и младенчика покажем.
Густа поняла маму с полуслова. Мама тоже не желала, чтобы длинный язык повитухи разнёс новость о потерявшей невинность младшей дочке. Поэтому, как ей не хотелось помочь, временное заточение в собственной комнате она восприняла с благодарностью.
И, сопровождаемая Кристапом, удалилась к своим книгам.
Папа вернулся быстро.
Повитуха – средних лет женщина, закутанная едва не по самые брови, вскоре уже разматывала свои платки возле печки. Густа и Кристап отчётливо слышали каждое слово, сказанное довольно резким высоким голосом:
– Ну здравствуй, Вия. Что, скоро бабушкой станешь? Какие у тебя полотенца белые, спасибо. Сейчас посмотрим, как там у Марты дела. А что, от мужа её вестей никаких нет?
Голос удалился в комнату Марты.
А Густа в очередной раз подумала об удивительном свойстве соседей – знать всё обо всех. Как происходит, что жители затерянных в лесу хуторов каким-то образом знают, что творится у соседей, было загадкой. Но что касается самой Густы, то её положение пока что оставалось тайной. Тайной для всех, кроме семьи, и даже для Георга, что бы с ним сейчас не происходило.
Роды длились долго.
Густа с Кристапом, закрытые в дальней комнате, поначалу пробовали читать. Густа выбрала какой-то исторический роман и сама не заметила, как увлеклась. Кристап тоже слушал с интересом. Но луна за окном уже далеко продвинулась по одному ей известному маршруту, а шум и топанье в доме становились сильнее. Потом Марта закричала. Кристап, окончательно испугавшийся, прижался к Густе и вдруг отпрянул, почувствовав толчки в её животе. Как видно, неродившееся дитя тоже разволновалось.
– Ой, он шевелится! – Кристап смотрел на сестру с ужасом. – Он тоже сейчас родится?
– Родится, конечно, но не сейчас, а когда придёт его время. Он пока слишком маленький, чтобы родиться.
– Маленький… – Кристап с сомнением посмотрел на весьма даже немаленький живот Густы.
– Маленький, маленький, не волнуйся. Сейчас я рожать не собираюсь.
Густа тёплой сильной рукой притянула уже большого, но по-детски напуганного брата к себе и принялась гладить по светлой лохматой голове.
Книжка давно была отброшена, они сидели в ночной тьме, прогоняемой только светом керосиновой лампы, и рука Густы надёжно обнимала брата. Так, в обнимку, он и уснул, доверчиво засопев ей в плечо. Уложив и прикрыв его для тепла полушубком, Густа прикрутила лампу, откинулась поудобнее, чтобы не ныла затёкшая поясница и, глядя на звёздное небо, которое уже покинула луна, ушедшая за конёк крыши, слушала звуки ночи. Она слышала, как кричит Марта, как взволнованно меряет шагами соседнюю комнату папа, как время от времени что-то командует своим высоким голосом повитуха… И вдруг нервную суету этой бесконечной ночи прорезал новый тоненький звук – заплакал появившийся на свет малыш.
И все остальные ночные звуки затихли. Не кричала Марта, не скрипел половицами папа… Только тоненький голосок новой жизни пробивался из-за закрытой двери. И звучал-бормотал ставший вдруг ласковым голос повитухи.
И под это умиротворяющее бормотание Густа заснула, давая отдых и своему сильному, полному новой жизни телу и измученной думами и тревогами душе.
4
Утром никакой повитухи уже не было.
Зато на подушке рядом с Мартой лежала новорождённая. Девочку туго завернули в свивальники, видно было только маленькое красненькое личико. Малышка спала, набираясь сил после родов.
Марта не сводила глаз с долгожданного, так тяжело ей доставшегося дитя.
Мама с папой тоже ещё спали – ночь выдалась длинной и хлопотной.
Но новый день уже набирал силу, и кто-то должен был его начать. И Густа с Кристапом принялись за хозяйство. Уже была растоплена печь, приготовлен завтрак и накормлена Марта. Обитателей хлева тоже не забыли. Лошадь, всю ночь простоявшую запряжённой в санях, угостили хлебом, густо посыпанным солью. Она с удовольствием ела лакомство, щекоча мягкими губами ладошку мальчика.
Потом проснулись остальные.
День, не вовремя начавшийся, так же и продолжался. Делать ничего не хотелось, да и, как будто, не нужно было. Налюбовавшись спящей малышкой, семья уселась за стол, чтобы выпить кофе и обсудить новости.
Новостей оказалось много.
Повитуха была в курсе всего, что происходило в округе, пока семья сидела взаперти на своём хуторе. И получив в своё распоряжение новые, нетронутые новостями уши, она обрушила сначала на маму, а потом – в дороге – и на папу град всевозможной информации обо всем и обо всех. И теперь мама, папа, Густа, Кристап и вышедшая к столу Марта обсуждали это изобилие новостей, пытаясь отделить важное от второстепенного. После новостей о том, кто, не пережив зимы, умер, а у кого – пополнение в семействе, на первое место вышло известие страшное. Оказалось, уже с начала зимы в округе промышляют бандиты, разоряя маленькие хутора.
С одной стороны, верить этому не хотелось – никогда раньше не водилось в местных лесах этой напасти. Но кто знает… Невероятно сухое, неурожайное лето и последовавшая за ним суровейшая зима… Такие погоды могли разорить не одно хозяйство. И раньше бывало, что появлялись на хуторе бродяги, не имевшие собственного крова над головой. Мама всегда выносила им хлеба. Несколько раз им даже давали на ночь кров в старом сарайчике, где родились когда-то Марта и Густа. Но никогда на родительской памяти не приходили бродяги с враждой. Получив свой кусок, благодарили и уходили, пожелав мира приютившему их дому. Поэтому рассказ о бандитах был встречен с недоверием.
С другой стороны… Папа, отвезя повитуху, купил-таки в городе новые батарейки, и теперь радиоприёмник, возвратившись к жизни, вещал с буфета. И ничего утешительного он не говорил. Война продолжалась, и часть польского населения бежала от германской армии на восток. С другой стороны, оказалось, что уже с ноября идёт ещё одна война – советско-финская. И Советы заняли Западную Украину и Западную Белоруссию, откуда тоже пошла волна беженцев. Кто знает, какие они, эти беженцы, и не пришли ли они уже в эти далёкие леса.
Ответов на эти вопросы ни у кого не было.
По просьбе папы Густа достала из своих книжных запасов карты, и, нависнув над ними, семья пыталась прикинуть, как далеко стоит их хутор от мест, поражённых войной. По картам выглядело, что далеко. Между занятой немцами Польшей и хутором была целая Литва и большая часть Латвии. С востока тоже, казалось бы, идти и идти…
Кристап высказался неожиданно: "А может быть, те, кто беженцы, они отнимают дома у тех, кто встречается по дороге. А те, у кого отняли, тоже вынуждены идти и отнимать еду и кров для себя, тогда им не так далеко идти".
Мысль была неожиданной и спокойствия не принесла. Мама, встав из-за стола, отошла к комоду и старательно принялась что-то там перебирать, пытаясь занять свои мысли чем-то более простым, чем мировая политика. Папа же, напротив, завис над картой, изучая её. Загребя в широкую ладонь горсть щепочек, он расположил их на карте и передвигал взад и вперёд, пытаясь понять, как и куда движутся по Европе беженцы, которых согнала с насиженных мест война. Его руки двигались над картой плавными загребающими движениями, а губы шевелились, словно он что-то считал.
Густе же карта перед глазами нужна не была. Положив ладонь на свой круглый живот, где почему-то снова разбушевался её будущий малыш, она думала о Георге. В отличие от них, запрятанных в курземских лесах, он-то как раз и был в центре той самой войны. И с октября от него не было никаких вестей.
5
Выбившаяся из колеи с появлением малышки, жизнь на хуторе снова наладилась.
Повеселевшая Марта, которую больше не тошнило по утрам, порхала по дому, время от времени давая грудь дочке, едва та принималась кряхтеть и хныкать. Молока, к счастью, хватало, опасался папа зря. К тому же в хлеву стояли три стельных коровы, которым его стараниями хватало запасов сена. И скоро уже должны были появиться на свет телята, а с ними – и молоко, и свежий сыр, и творог.
Мороз отступал, солнышко, теперь хоть пару часов в день дающее тепло, трудилось над сугробами и сулило весну. И хотя ночи пока были морозными, Густа больше не просыпалась от леденящего холода. Теперь её будил ребёнок. Он буянил и брыкался в утробе, снова и снова напоминая о том, что совсем скоро и ему пора будет появиться на свет.
В начале марта одна за другой отелились коровы. Принимали телят мама с Мартой, выскакивавшей из хлева только чтобы покормить малышку. От Густы, предложившей было свою помощь, мама отмахнулась:
– Давай-ка мы без тебя справимся. Тебе сейчас нагибаться трудно, вон какой живот нарастила. Да и незачем, вдруг за компанию решишь раньше времени родить. Присмотри лучше за малышкой, пусть руки привыкнут к дитю.
Спорить с мамой было бесполезно, она, как всегда, была права. И Густа, завернув как следует девочку, вышла с ней во двор подышать.
Несмотря на мороз, уже вовсю угадывалась скорая весна. Небо, всю зиму бывшее серым, теперь напиталось яркой голубизной, с которой светило, стараясь растопить как можно больше сугробов, солнце. Берёзы, простоявшие всю зиму недвижными и заледеневшими, теперь потихоньку оживали. До листвы, конечно, было очень далеко, но ветки, оттаявшие на солнышке, как длинные тонкие руки, махали, подчиняясь дуновению лёгкого ветерка. В хлеву жалобно мычала корова и тоненько мекал уже народившийся теленок, на руках у Густы сладко сопела малышка Марты, а в животе напоминало о себе её будущее дитя. Жизнь громко заявляла о своих правах.
6
Папа повёз на рынок свежий сыр.
А привёз – целый ворох писем. Точнее, телеграмму и письма. Телеграмма была свежей, а письма – нет.
Где они бродили всю зиму, было неизвестно, но почтмейстер вручил приехавшему в город папе пачку конвертов:
– Держи, Янка. Небось, дочки-то твои заждались.
И это было правдой! И Марта и Густа действительно заждались. Ни та ни другая не получали известий от своих мужчин с осени, и конверты были разобраны немедленно.
Телеграмма была от Петериса: "Я в Филадельфии. Расчёт получил. Ищу судно обратно".
Марта, быстро прочитав то, что было напечатано на длинной узенькой полосочке, растерянно смотрела на Густу:
– Филадельфия – это где?
Густа стояла у стола, прижимая к груди около десятка конвертов. Она не успела их даже рассмотреть. Единственное, что бросилось в глаза, это почерк, знакомый и любимый.
Но конверты были отложены, а на столе появилась карта, на которой, за большим-пребольшим Атлантическим океаном широко раскинулась Америка, на побережье которой красовались крохотные кружочки городов. И один из них носил имя "Филадельфия". Марта стояла, растерянно глядя на этот кружочек, где, судя по телеграмме, был сейчас её муж. В голове не укладывалось, как мог Петерис оказаться аж за океаном, в городе, названия которого она ни разу и не слышала. Папа тоже смотрел на карту.
– А покажи, дочка, мы-то где?
Густа, взяв щепочку, показала, где к западу от Риги находится Курземе с их маленьким, затерянным в лесах хутором. Папа долго мерял карту ладонями и кряхтел – Филадельфия была слишком далеко. География семьи стремительно расширялась.
Оставив родных вздыхать над картой, Густа умчалась к себе вместе с ворохом конвертов. Вывалив их на стол, она было занесла руку, чтобы схватить и открыть уже хотя бы один из них, но вдруг непонятно отчего заробела. Вестей не было так давно, а радио говорило такие страшные, не укладывающиеся в голове вещи, что казалось – откроешь конверт, а оттуда выскочит и набросится на тебя очередная плохая новость. Так что Густа, в попытке успокоить разбушевавшееся сердце, а заодно – буянившее в животе дитя, оперлась одной рукой на стол, другой рукой раскладывая конверты так, чтобы самое раннее письмо оказалось самым первым. Ей казалось правильным не торопиться узнать последние новости, а читать сначала, отдаляя от себя момент истины.
Наконец она решилась.
И вот первое письмо, освобождённое от изрядно затёртого конверта, с шуршанием расправлено на столе. Буквы больше не прыгают перед глазами, и можно, скользя глазами по строчкам, начинать читать, представляя, как голос Георга говорит эти слова, так долго томившиеся в заточении неоткрытого письма.
К вечеру письма были перечитаны не один раз. Густа вновь и вновь возвращалась к ним, пока, кажется, не выучила наизусть. Смысл всех писем, в сущности, был очень простым. Их содержание сводилось к тому, что Георг по-прежнему её любит и крайне обеспокоен затяжным молчанием. Письма были полны тревоги. Потому что, несмотря на все чувства, приехать он пока не может. В военное время такой отъезд был бы приравнен к дезертирству. Стало быть, скорой встречи ждать не приходилось. В одном из писем упоминалось, что в Дортмунд благополучно прибыло семейство Шварцев и что герр Шварц и Эмилия получили места на заводе.