- Я узнал, что ты здесь, и приехал, - сказал он.
Мы стали вспоминать аэроклуб, школьные годы, друзей - то время, когда еще не было войны и когда казалось, что впереди все так легко и прекрасно.
…Кончились полеты. Мы, курсанты аэроклуба, едем в город. Мчится по шоссе грузовик. Мелькают мимо деревья, столбы, небольшие домики. Пригороды Киева. Ближе к городу заводы. В кузове тесно. Мы все стоим, держась друг за друга.
Я стою у самой кабинки, облокотившись о крышу. Рядом Леша. Он держит мою руку в своей большой теплой ладони, и я чувствую, какой он сильный и ласковый. Ветер растрепал мои косы, и длинные пряди волос бьются о Лешину щеку. Я стараюсь отодвинуть голову, а Леша наклоняется еще ближе…
Прошло всего два года с тех пор. Но как давно это было!
Когда тебя ждут…
Полеты, полеты… С заката до рассвета. Мы бомбим переправы через Терек, бомбим врага в станицах, в Моздоке. Ищерская, Прохладный, Малгобек, Ардон…
Глубокой осенью погода здесь неустойчива, она может измениться внезапно.
…Горный поселок Дигора. Сверху он кажется маленьким, совсем игрушечным. Светящаяся бомба медленно опускается на парашюте, освещая крутой склон горы, светлые полосы пересохших русел небольших речушек и сам поселок. Я отчетливо вижу каждый дом, белую ленту дороги и машины, стоящие на окраине. Пока четыре широких луча пытаются нас поймать, мы бомбим машины.
Первый вылет прошел успешно. И второй тоже был удачным. А вот третий…
Мы пролетели уже половину пути по направлению к Дигоре, когда наткнулись на облака. Они двигались двумя ярусами. Некоторое время мы летели между ними, но вскоре самолет окунулся в сплошную облачность. Не могло быть и речи о том, чтобы продолжать полет к цели. Решили возвращаться с бомбами. Ира взяла обратный курс. Еще раньше я заметила, что ветер усилился и резко изменил, направление. Значит, нас несло в сторону. Но куда и насколько? Этого я не знала, потому что точных расчетов не вела. Просто не было необходимости: мы летали по ориентирам, которых в этом районе больше чем достаточно. Теперь же земля совершенно не просматривалась.
Мы пролетели в облаках довольно долго. Наконец Ира спросила:
- Где мы находимся?
Я ждала, что она это спросит, и нервничала. Мне не хотелось отвечать "не знаю". Ведь она так верила мне…
Я медлила с ответом, крутилась в кабине, то поглядывая на часы, то делая пометки на карте, чтобы хоть приблизительно определить место, над которым летел самолет. Потом призналась:
- Ира, я не знаю. Понимаешь…
Но объяснять было нечего.
Минутная стрелка двигалась медленно, очень медленно, и мне казалось, что в облаках мы летим уже много часов. По моим предположениям, мы все еще находились над долиной. Но как проверить? А кругом горы…
Временами мы выходили из облачности, но внизу под нами проплывали светловатые клубы, похожие на вату. Иногда темнели небольшие просветы. Я до боли в глазах вглядывалась в темные разводы: что там - хребет или долина? Можно ли снижаться? А если горы?
Ира молчала. Теперь она, вероятно, на меня не надеялась. Мы летели и летели, а облакам не было конца. Что же дальше? У меня пересохло во рту и тягуче-неприятно засосало пол ложечкой. Очевидно, закрыло весь наш район и аэродром тоже.
- Ира, я брошу САБ. Может быть, увидим что-нибудь.
- Давай.
Через несколько секунд вокруг стало белым-бело. САБ утонул в облаках. Мы летели, как в молоке. Потом наступила темнота: САБ сгорел.
Темнота казалась еще более густой и зловещей. Мне стало страшно. Нужно было на что-то решиться: лететь дальше или пробивать облака наугад.
Снова попробовала делать расчеты, но получилась ерунда, и я совсем запуталась. Чувствуя себя виноватой, позвала:
- Ира… я ничего не знаю…
- Ну, что ты? Не волнуйся. Давай подумаем вместе: далеко снести нас не могло. Значит…
Вдруг внизу что-то блеснуло. Светлая расплывчатая точка. Еще одна… И уже совершенно ясно я увидела на земле свет фар. Направление луча все время менялось: машина ехала по извилистой дороге.
- Иринка, жми в этот просвет! Видишь - фары. Там дорога!
Не теряя времени, Ира направила самолет туда, где между облаками появился просвет. Вскоре мы очутились ниже облаков. По дороге, которая вела к узким воротам в ущелье, ехали машины. Рядом вилась речушка. Мы привязались к ней и летели вдоль ее русла, пока не прошли ущелье. Шел снег, и видимости не было почти никакой: на высоте около тридцати метров мы еле-еле различали светлую полоску реки. Но теперь мы уже знали наверняка, что долетим.
За горой, в нескольких километрах от нее, должен был стоять прожектор. Выйдя на него, мы могли легко найти свой аэродром. Однако прожектора не оказалось: просто его не было видно. И только случайно я заметила вдали сквозь пелену снега светлый, живой кусочек луча, самое его основание. Как будто луч обрубили, оставив только крошечный корешок, который чуть-чуть шевелился.
На аэродроме непрерывно стреляли ракеты. Они пятнами растекались в облаках. Нас ждали. Хорошо, когда тебя ждут…
Тишина
Наконец началось наступление и у нас, на Закавказском фронте. Почти полгода, с августа 1942 года, мы летали в районе реки Терек. Успехи наших войск под Сталинградом принудили немцев начать отступление. Они поспешно уходили с Кавказа, боясь оказаться отрезанными.
В первых числах января мы начали двигаться вперед. Полк оставил станицу Ассиновскую и перелетел через Терек на новую площадку, сразу за рекой.
…Полетов нет: еще не подвезли бомбы. Наземный эшелон в пути, поэтому летчикам самим приходится дежурить у самолетов.
Над площадкой, где рассредоточены наши "ПО-2", висит луна. Вернее, четверть луны. Но она так четко обрисована и так ослепительно блестит, что видно и остальную, слегка затушеванную часть диска. Поле, покрытое свежим, недавно выпавшим снегом, залито бледно-голубым светом.
Сразу за нашими самолетами стоят самолеты "братцев", которые тоже прилетели сюда, за Терек. "ПО-2" темными пятнами выделяются на снегу.
Я медленно хожу вдоль самолетов, мягко ступая унтами по снегу. Вместе со мной движется моя тень. Она совсем короткая: месяц высоко, почти над головой. Я стараюсь наступить на нее, но она ускользает все вперед, вперед…
Леша Громов тоже дежурит сегодня. Мы с ним виделись вечером в столовой. Я знаю - он придет ко мне. И, улыбаясь неизвестно чему, я снова охочусь за собственной тенью… Вскоре он приходит, большой, плечистый, похожий на медведя, в комбинезоне с широким меховым воротником и в мохнатых унтах.
- Давай дежурить вместе.
Я рада ему. Мы идем рядом. Теперь по снегу скользят две тени - одна короче, другая подлиннее. Возле моего самолета останавливаемся.
Тихо. Поблескивает обшивка крыла. Покрытый чехлом мотор и лопасти пропеллера, торчащие в стороны, кажутся огромной птицей, которая приготовилась взлетать.
Сегодня тишина особенная. Немцы бегут, фронт с каждым часом удаляется, и у меня такое ощущение, будто на время раздвинулись тучи войны и стал виден светлый кусочек мира…
- Как я рад, что нашел тебя, - говорит Леша.
Он уже говорил мне это однажды. В Киеве, два года назад.
Тогда еще не было войны…
Мы стоим, облокотившись о крыло… Говорить не хочется. Я чувствую на спине тяжесть Лешиной руки и даже сквозь меховой комбинезон ощущаю ее тепло. Нам обоим хорошо. И нет никакой войны…
Внезапно воздух сотрясает взрыв. Где-то недалеко, за станицей. Мы прислушиваемся, гадаем, что бы это могло быть. Но все опять спокойно, и мы забываем о взрыве.
Проходит час и еще один час. За это время луна опустилась ниже, тени удлинились, стало темнее.
Вдали послышались голоса. Это идут нас сменить. Как жаль, что дежурство кончилось…
Гадание
Январь 1943-го. Мы продолжаем наступать, перелетая из станицы в станицу, все ближе к Кубани.
Солдато-Александровка. Здесь мы были полгода назад при отступлении. И, конечно, все девушки останавливаются у своих прежних хозяек.
Навстречу нам вышла вся станица. Ребятишки окружили нас тесным кольцом.
- Тетя Ира! Тетя Рая!
- К нам пойдемте, тетя Надя! Я вас сразу узнал!
- А какой это орден? Можно потрогать?
- А фрицы уже теперь не вернутся?
Наша хозяйка встретила Иру и меня с восторгом. Всплеснув руками, бросилась обнимать.
- Ох вы, мои девочки-голубушки! - приговаривала она. - Да я ж сердцем чуяла, что мы еще свидимся! И сны ж мне такие снились!
Она все хлопотала, крутилась возле нас, шлепала ребят, чтоб не мешали.
- И как же вы не боялись? Темно ж! А высоко - страху не оберешься!
Она рассказала, как вели себя немцы, где стояли орудия, танки, зенитки. И как прилетали ночью самолеты бомбить фашистов, а ей так хотелось подсказать, куда бросать бомбы. Она была убеждена, что прилетали именно мы, девушки. Мы не стали разуверять ее, хотя нам не приходилось бомбить в этом районе.
Муж ее на фронте. Ушел в первый день войны. Жив ли - не знает. Ни одной весточки с тех пор. Дома четверо детей.
Мы порылись в рюкзаках, собрали ей для ребят теплые вещи.
Был канун Нового года по старому стилю.
Хозяйка раздобыла муки, испекла пирог, и мы отпраздновали нашу встречу.
Белоголовый Ванюшка не отходил от Иры. Время от времени он осторожно трогал орден Красного Знамени и при этом доверчиво заглядывал ей в глаза.
- А вы большие бомбы кидали?
- Большие.
- Вон с того самолета?
- С того. И с других тоже.
Наш "ПО-2" стоял у самой хаты, его можно было видеть из окна. Соскочив с табуретки, Ванюшка подбежал к окну, чтобы еще раз посмотреть на самолет.
В полночь мы гадали. Жгли бумагу, ставили рядом со сгоревшей бумагой свечу и разглядывали тень на стене, угадывая, что изображено.
- Чепуха все это, - говорила, посмеиваясь, Ира, но продолжала жечь бумагу: все-таки интересно.
У меня получилась тройка лошадей и еще что-то, вызвавшее самые различные толкования. А у Гали Докутович - гроб. Никто не хотел, чтобы - гроб. И мы всячески изощрялись, придумывая несусветную чушь. Фантазии хватало.
- Это трамплин! Значит, будет большой прыжок на запад!
Мне казалось, что убедительнее этого ничего нет.
- Нет, это рояль, - задумчиво говорила Женя Руднева.
- Не трамплин это, не рояль, а самый обыкновенный стол. Обеденный стол…
- Бросьте, девчонки, выдумывать! - решительно закрыла дискуссию Галя. Она почему-то настаивала на своем варианте, доказывая, что на тени изображен гроб. И громко смеялась, хотя заметно было, что смеяться ей не хочется.
Впоследствии я часто вспоминала этот вечер и гадание: через полгода Галя не вернулась с задания.
Пробовали гадать и по-другому. По старинному русскому обычаю, как у Жуковского. Только не было у нас легких башмачков, как у Светланы. Приходилось вместо башмачка бросать через забор тяжелый сапог… На это решились не все: перспектива остаться без сапога не радовала.
Кто-то предложил выйти на улицу и спросить имя у первого встречного. Так можно совершенно точно узнать, как будут звать суженого. Накинув шинели на плечи, мы с хохотом выбежали на мороз. Но встречных не оказалось. Улица была пустынна. Только часовой у самолетов, не то казах, не то киргиз, судя по акценту, громко выкрикивал:
- Какой пропуск, знаешь?
Перебивая друг друга, мы пытались объяснить ему, что хотим узнать его имя. Но он ничего не понимал и упрямо твердил свое:
- Пропуск "Калуга" знаешь?
- Знаем, знаем…
- Какой?
- "Калуга"!!
Возвращаясь, мы заметили у ворот нашей хаты маленькую фигурку. Это был Ванюшка. Когда его окликнули, он сразу же нырнул во двор и скрылся.
На следующий день мы с Ирой прощались с гостеприимной хозяйкой, с ее ребятами. Только Ванюшка куда-то исчез, и никак его не могли дозваться.
Но когда я садилась в самолет, то неожиданно обнаружила пропавшего мальчишку в штурманской кабине. Он сидел на полу, скорчившись, уткнувшись носом в колени, и молча поглядывал на меня снизу вверх, ожидая, что я буду делать.
- Вот ты где! Что же ты, с нами полетишь?
- С вами!.. - обрадовался Ванюшка.
Убитый немец
Новое место базирования - станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И сегодня уже нашим самолетам не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.
Жители рассказывают, как немцы отзывались о нас, о наших самолетах "ПО-2". Они знали, что их бомбят женщины, и сочиняли всякие небылицы, называя нас "ночными ведьмами", утверждая, что мы, летчицы, бывшие заключенные, которых специально выпустили из тюрем, и т. п.
Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией, над раскинувшейся вокруг нее станицей стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт.
Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.
На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.
Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…
Мы впервые видели мертвого немца так близко.
На счету каждой из нас было уже около трехсот боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а скорее всего не хотели думать.
"Подавить огневую точку", "разбомбить переправу", "уничтожить живую силу противника" - все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: враги истязают и уничтожают советских людей, сжигают наши села, города. Многому я сама была свидетелем. Чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов мы убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов! Казалось бы, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать.
Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости…
Завтра я снова полечу на бомбежку. И послезавтра и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют… Такие же немцы, как этот…
Где же тогда место жалости?..
Валенки, валенки…
Село Красное. Сюда мы прилетели днем.
А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег.
Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.
Полетов нет. Хорошо - можно хоть денек отдохнуть.
Хрипло поет надтреснутая пластинка:
Валенки, валенки-и… не подшиты, стареньки!
Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:
- А не пора ли на боковую?
Я киваю головой: пора. Завтра с утра опять перелет на новое место. И… продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные - трудно оторваться.
Внезапно стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо.
Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.
- Быстро на аэродром! На полеты!
Выглядываю в окно: снег не идет, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило.
Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты.
А патефон визжит:
Валенки, валенки…
Других пластинок нет, это единственная.
Хозяйка стоит у печки, сложив руки на животе. Смотрит на нас жалостно.
- Салют, Ефимовна! - улыбаемся мы ей и выходим в черную ночь.
До утра мы успели сделать два долгих вылета. Немцы оказались далеко: они отступали безостановочно, отходя в направлении Краснодара. Мы бомбили автомашины, которые шли колонной, с включенными фарами.
На рассвете, вернувшись с аэродрома, мы с Ирой вошли в хату. Старались не шуметь, чтобы не разбудить хозяйку. Но, открыв дверь комнаты, остановились на пороге в изумлении: наша Ефимовна стояла у печки на том же самом месте, что и вечером, в той же позе, сложив руки на животе. И смотрела жалостно - точь-в-точь как вчера. Как будто и не ложилась…
- Вы что, Ефимовна? Так и стояли всю ночь? - спросила шутя Ира.
- Верну-улись… - сказала она вдруг нараспев и отошла наконец от печки. Потом спросила: - И что ж, всегда так - целую ночь?
- Да как придется…
Она покачала головой недоверчиво и облегченно вздохнула.
- Ну теперь спите.
Мы забрались на печку. Я долго еще ворочалась.
- Ира, она и в самом деле не ложилась?..
Гусак
В станице Джерилиевской нас застала весенняя распутица. Днем аэродром превращался в болото с густой глубокой грязью. Только к середине ночи на несколько часов немного подмораживало, и до утра мы все-таки летали.
…Утром, возвращаясь с аэродрома, я подхожу к дому с опаской. Небольшой домик, где мы с Ирой поселились, стоит в глубине двора. Все входят в него спокойно: открывают калитку и через двор идут к крыльцу. И только мне одной так нельзя, потому что у меня есть враг - большой белый гусак с длинной шеей и бесцветными круглыми глазами. В сущности, безобидная домашняя птица. Целый день вместе со своими собратьями он важно расхаживает по двору, что-то выискивает, щиплет прошлогоднюю травку, чистит перья или же о чем-то рассуждает. Но стоит ему заметить мое приближение, как он немедленно преображается: воинственно расправляет крылья и с криком бросается мне навстречу с дальнего конца двора. Вытянув шею, шипит и норовит ущипнуть меня.
Я отбрыкиваюсь, отшвыриваю его сапогом, пробивая себе дорогу к крыльцу. И так - каждый раз… Мне редко удается ускользнуть от гусака. Когда бы я ни вернулась, он всегда тут как тут, как будто ему точно известно, когда я приду.
Иру он не трогает. Она не спеша идет к дому и может даже погулять во дворе. А мне приходится потихоньку красться к дому, прячась за забором. Быстрыми перебежками я мчусь к двери и, только захлопнув ее, чувствую себя в безопасности.
Почему-то он невзлюбил меня. Вероятно, каким-то образом догадывался, что я боюсь гусей. Это осталось у меня еще с детства, когда однажды мне пришлось удирать от мирных птиц. В ужасе я бежала по улице, а они налетали на меня, маленькую, худенькую девочку, и больно щипали за ноги. С тех пор я их панически боюсь…
Сегодня Ира задержалась, и я возвращаюсь одна. Сначала высматриваю, где гусак. Убедившись, что он еще не видит меня, опрометью бегу через двор.
После полетов мы легли спать в девять утра. Но уже через два часа проснулись. Никак нам не удается выспаться: ведь отдыхать приходится днем, когда в доме идет обычная жизнь. По комнатам бегают хозяйские дети, глуховатая бабка говорит громко, почти кричит.
Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: в окна бьет яркий солнечный свет.
- Проснулась? - слышу я голос Иры.