- Нет, ветеринар я. А ты не знал? Сперва на медицинском училась, но после рождения Эрики перевелась на ветеринарный. Ты и не представляешь, какая это радость - лечить зверей. Такие благодарные, так легко с ними…
- "Чем больше узнаю людей, тем больше начинаю любить зверей"? - процитировал в форме вопроса Павел.
- Да разве ж я людей знаю! Это по твоей части.
- Профессиональная психология часто упрощает проблемы, - изрек Павел, и следом пришла совсем уж высокопарная и бессмысленная фраза: - Вернее, ее тематические построения не всегда соответствуют устремлениям индивидуума. И много у вас работы?
- Трудно себе вообразить. Вот ты говорил, я в Варшаву не езжу. Да я уж два года без отпуска. Пришлось даже частную практику открыть - все равно ведь круглые сутки бывала занята, несмотря что задаром. Теперь дважды в неделю принимаю дома, оперирую в клинике, да еще по утрам бегаю с визитами. Сегодня уже успела у двух пациентов побывать. Прекрасно, няня, спасибо. А Эрика? Она сойдет?
- Эрика спит, вы же знаете, - укоризненно ответила няня, и Павел перехватил осуждающий взгляд, брошенный ею на Сузанну. - Не стану же я ребенка будить.
Сузанна смолкла.
- Ну, мне пора, - сказала она минуту спустя. - У меня сегодня большой прием. Только я хочу тебе сказать… Мне надо сказать тебе… предупредить… Видишь ли, Эрика… - Она снова замялась. - Словом, не знаю, как Эрика будет вести себя с тобой. Она может быть очень милой, правда, но может и совсем наоборот. Единственно, о чем прошу тебя, - не принимай ничего близко к сердцу… Ну, и взываю к твоей снисходительности - ты же будущий психолог.
Уплетая яичницу, Павел наблюдал лицо Сузанны. Без улыбки оно выглядело совсем иначе.
- Что, трудно? - спросил он с набитым ртом.
- Не стоит говорить об этом, но вообще да, трудно. Впрочем, сам сориентируешься. Может, она с тобой поговорит? Никогда не знаешь, чего от нее ждать. С чужими порой часами болтает, а я… Ну, мне бежать надо, полдесятого. В садике шезлонг есть, там и клетки с моими пациентами. Не помешает тебе? Можешь их выпустить. Главное, чтобы калитка была заперта. Обедаем мы только вечером, вместо ужина. Ох, чуть не забыла. На вот ключи, от калитки и от двери. Не забудь их, а то не дозвонишься, няня глуховата, а Эрика из принципа к телефону не подходит и двери не отворяет.
* * *
Он медленно шел от трамвайной остановки. Славно тут, тихо, зелено, не то что в Варшаве. Иной ритм, все иное… А что именно? Чувствуешь, а словами не выразишь. Вот, кажется, тут. Симпатичный домик, этакое уютное гнездышко, муж, жена, двое детишек школьного возраста и один - в манежике. Телевизор. "Может, выскочишь на уголок за сосисками?" "Алинка вся исцарапалась в садике". Посредственность. Будничность. Откуда взяли, что молодежи противопоказана будничность? Почему всякий вздор выдают за аксиому? Интересно, какая она, Эрика? Что Сузанна знает о своей дочери? "Эрика из принципа двери не отворяет". Ну-ка попробуем… Павел нажал звонок: в пустынной улочке он отозвался звучным эхом. Кика тявкнула в садике, давая понять, что она чувствует себя здесь дома. И снова воцарилась тишина. Он позвонил еще раз. Наконец, отступившись, вынул ключ от калитки. Одно подтверждалось: Эрика не отворяла.
Он вошел в столовую, сел в кресло, закурил. Был час дня. Его так и подмывало увидеть девочку. "С чужими иногда охотно разговаривает". Он же не намерен застревать в этом Вроцлаве… Так что если идти, то идти.
По деревянной лестнице он поднялся на второй этаж. Из-за чуть приотворенной двери доносились звуки радио, запущенного на полную катушку. Он постучал довольно громко, а так как ответа не последовало, крикнул:
- Можно?
И еще раз:
- Можно?
Так и не дождавшись "пожалуйста", он нажал на ручку и медленно открыл дверь.
Занавеска была задернута, но даже в полумраке в глаза бросился фантастический беспорядок: груды журналов, газет на полу, колготки, туфли, брошенные куда попало. На кровати, посреди бумаг и пластинок, лежала девочка, лица которой он не мог разглядеть, увидел только красный свитер, джинсы, босые ноги. Она подняла голову, не произнеся при этом ни слова.
- Войти можно? - спросил Павел.
Глаза его привыкали к царящему в комнате полумраку. Девочка была темноволосая, скорее высокая, не слишком худая.
- Влез.
Голос тусклый, говорит врастяжку. Замолкла, ни о чем не спросила.
- Почему не спрашиваешь, откуда я тут взялся?
- А чего мне?.. Снова кого-то подослала. Я этот номер наизусть знаю.
- Что? - Павел опешил. - Ты о чем это?
Не глядя на него, она махнула рукой.
- Ну давай не крути, начинай.
- Да ты что? Я просто хотел с тобой увидеться, мы когда-то в детстве вроде были знакомы, но если не хочешь…
- Мы? В детстве?
- Моя фамилия Радванский. Павел. Наши матери когда-то вместе в школу ходили.
- И потому мне выпала честь?
- Я приехал во Вроцлав по делам, мама просила навестить вас. Вот я и пришел. Может, ты будешь столь добра, приглушишь на минутку музыку, а то мочи нет драть глотку, не говоря уж о том, что так весьма трудно достичь взаимопонимания…
Она всплеснула руками, буркнула:
- Ты что, взаимопонимания жаждешь? - но радио все же прикрутила.
Чтобы как-то сгладить столь неудачное начало, Павел протянул ей пачку сигарет и, когда она стряхивала пепел, взглянул на ее руки. Была у него такая привычка: по рукам он судил о людях, быстрее раскусывал их - так, во всяком случае, ему казалось, - чем во время иной беседы. Но здесь, в темноте, невозможно было как следует разглядеть ее руки.
- Разреши отдернуть занавеску?
- Мы едва знакомы, а уже столько требований. Немножко, не совсем, а то слепит.
Теперь он мог присмотреться к ней, тем более что она на него не глядела. Повернувшись боком, Эрика следила за рассеивающимся дымом. Не красива, но и не дурнушка. В лице что-то интригующее: насмешливость в сочетании с высокомерием, а может, и с застенчивостью… трудно сказать. Нос чуть длинноват, прямые волосы ниспадают по обеим сторонам лица, и рот - странный, капризный, как-то не вяжущийся с чертами этого недетского лица. Глаз не было видно.
- Мне не очень-то ясно, что ты имеешь в виду, но поверь, пришел я к тебе просто так, без всякой цели. Нет у тебя охоты со мной говорить - ради бога, я тут же уйду. А если не мешаю, поговорим минутку - и я все равно уйду, так что риск не велик. Постой, а ты, случаем, не больна? Что с тобой? Может, тебе чего-нибудь нужно?
- Нужно? С чего бы?
Тут она наконец повернулась к нему, и он увидел ее глаза. Обрамленные прямыми ресницами, большие, почти неподвижные, очень красивые.
- Ну, не знаю… Будний день, а ты не в школе… - неуверенно начал он.
- Я в школу не хожу.
- Как это?
- А вот так. Не хожу, и все тут.
- А почему в постели лежишь?
- Люблю. Все всегда делаю в постели - читаю, рисую. Удовлетворен?
Павел пытался уловить, правду ли она говорит или валяет дурака. Похоже, правду. В школу не ходит… А мать? Мирится с этим?
- Ты учишься дома?
- Вообще не учусь. Это скучно.
- Ну, знаешь, учение ни для кого не развлечение, но… - Фу, вздор какой! Девица рисуется, а он с ходу клюнул и принялся мораль ей читать.
- У меня без всяких "но"…
- Но хоть что-то тебе нравится?
- Кто его знает… Многое. А многое, наоборот, не нравится; такие допросы, например.
"Не удивительно", - подумал Павел, но ответил педагогично:
- Никакой это не допрос, не преувеличивай, мы только что познакомились, ничего не знаем друг о друге, ну и… Надо же как-то начать разговор.
- Так уж и надо? А если нарвешься? Я далеко не всегда разговорчива.
- И не всегда любезна.
- Похоже, угадал.
- Мне уйти, я верно понял?
Она ответила уклончиво:
- Зато ты, кажется, весьма разговорчив и проявляешь неумеренный интерес к миру.
Она снова подняла на него глаза, такие необычайные, что он даже смолк на минуту. Необычайные. Иначе не скажешь. Огромные, словно матовые, серая радужная оболочка во весь глаз.
Поражало и то, что они подкрашены. На фоне общей запущенности, неопрятности, просто неряшества это выглядело очень странно.
- Ты забавно подкрашиваешь глаза, - сказал он. - Как-то не вяжется с твоим обликом.
- Сперва я назло ей стала это делать. Ее прямо удар хватил. А потом мне понравилось. Могу целый день с постели не подняться, но ресницы подкрашу. Есть на то причины. И… я вообще мазать люблю.
- Мазать?
- Ну, рисовать. По рисунку я всегда была первая в классе.
- В прошлом, так сказать.
- Ну да, в прошлом.
- А ты не хотела бы стать художницей?
- Если уж обязательно надо было бы кем-то стать, то уж лучше художницей.
- Без школы в академию художеств трудно попасть.
- Раньше академии не было, а великие художники были. Ну и что?
- Ничего. Раньше много чего не было.
- Холодильников, автомашин, заражения атмосферы, спутников…
- Я вижу, аргументов для дискуссии у тебя хоть отбавляй. Здесь ужасно душно, можно немного приоткрыть окошко?
- Нельзя. Не успел на порог ступить, а уже столько требований. Ненавижу, когда мир врывается ко мне в комнату.
"Когда мир врывается ко мне в комнату". Недурно. Хорошенькое отклонение от нормы. А от нее, пожалуй, было бы больше проку, чем от детишек из интерната. Грех пренебрегать таким случаем.
- Еще одно. Что ты имела в виду, заявив, что я подослан?
- Не притворяйся дурачком. Ничего не говорила обо мне?
- Кто?
- О, господи! Она. Разве что не успела, спешила, как обычно… Жаль было времени. Деятельная, неутомимая, этакий живчик - с утра и до ночи, с ночи до утра. Просто мука. Ты же видел ее? Очаровала гостеприимством? Была обаятельна?
- Ах, ты о своей старухе… Вот я вроде бы и дома. Да, видел. Минутку. Точно, очень была гостеприимна. Но должен тебя разочаровать, о тебе ни словом не обмолвилась, сказала лишь, чтобы я захватил ключи на случай, если ты звонка не услышишь.
Эрика всплеснула руками.
- Не успела. Времени было в обрез. Вот откроет тебе глаза, тогда поймешь, с кем имеешь дело…
Из какой-то лекции он помнил, что пока больной (что это? Он уже классифицирует ее?) в состоянии над собой подшучивать, его еще можно вылечить.
- Ты считаешь, что я не способен иметь собственное мнение?
- Не знаю. Я не психолог и в этом не смыслю.
- А я психолог, - сказал он, пожалуй, преждевременно, но реакция была скорее непредвиденной.
- Ну и ладно. - В тоне полное равнодушие, тянет слоги. - До сих пор я имела дело лишь с круглыми идиотами. Задавали кретинские вопросы для недоразвитых детей.
- Если тебе мешает, что я психолог, забудь об этом.
- Почему мешает? Пока ты не примешься за мое исцеление…
- Какое там еще исцеление! Просто я хотел кое о чем спросить тебя. В моих личных интересах.
Павел глотнул. Резкая девица. С такой держи ухо востро: того и гляди, в дураках окажешься.
- Значит, в школу ты не ходишь. Чудесно. Ну а дальше как? Я уж не говорю об академии. Так, вообще… В наше время без аттестата… Что собираешься делать? На что жить?
- Я голову над этим не ломаю. Вперед не думаю.
- Но ведь должна же быть у тебя какая-то цель впереди?
Пустой треп, черт побери, как уйти от этой темы? И почему я так беспомощен в разговоре с нею? Неконтактна она, что ли? Или я дурак?
- Ты так считаешь? А может, я стремлюсь туда, куда и все? В могилу!
Позерка! Ну и намешано тут, однако с ходу не разберешься. Конфликт с матерью? Явно. Но на какой почве? Что случилось? Сильная личность подавила слабую? Уход отца? А может, совсем другое - самое прозаичное (или самое поэтичное): разочарование в любви?
- Скажи, откуда тебе пришло в голову, что твоя… что пани Сузанна говорила со мною о тебе?
- А она ни о чем другом говорить не способна. Излюбленная тема.
- Но преувеличиваешь?
- Они меня ненавидит. Знаешь, сколько раз уже пыталась от меня избавиться? Да не так-то это просто.
- Почему не просто?
Он чувствовал в себе забавное раздвоение. Выходит - спор ради спора? Да, пожалуй, это бунтующее - лежа в кровати создание вызывало в нем явный интерес.
- Меня закон охраняет. О, ты не думай, я хорошо знаю свои права. И не дам от себя избавиться. Дешево она не отделается. Родила - пусть любуется. Я на этот свет не просилась.
- Ну, знаешь, если бы все так рассуждали…
- Все меня не касаются, я за себя говорю. Приобрела ребеночка, изволь кормить. Я пока что несовершеннолетняя. Вкалывает, так пусть, по крайней мере, знает, ради кого. И так ни гроша не дает. Я ужом извиваюсь, чтобы выудить на сигареты, на кино. А зверюшкам ни в чем нет отказа. Зверюшки… У них тут прав больше, чем у родной дочери.
Павел помолчал.
- А тебе не приходило в голову самой уйти отсюда? Не унижаться до милости?
- Я же толкую тебе, никакая это не милость. Я не хипарь какой-нибудь, чтобы воздухом питаться и по свету бродяжничать. Это мой дом, и я не намерена отсюда убираться. Тут я хочу иметь все, что мне положено.
Значит, бегство исключено - и на том спасибо.
- Но если она, как ты уверяешь, не желает давать тебе то, что положено, где же твое самолюбие?
- А где написано, что у меня должно быть самолюбие?
В самом деле, нигде не написано. Попробуй-ка тут втолкуй ей. Она упряма, это ясно, и убеждена в том, что к ней тут несправедливы. Он знал из опыта, что говорить о самолюбии и чести людям, начисто их лишенным, - все равно что разъяснять музыку глухим. Абсолютно безнадежное и бессмысленное занятие.
- А ты не хотела бы стать независимой, самостоятельной, иметь деньги, ну, скажем, на путешествия: захотела - поехала.
- Может, когда-нибудь и поеду. Мне не к спеху. Хочу, чтоб было приятно и удобно.
- А тут тебе что - приятно и удобно?
- Неприятно, это точно, но относительно удобно. Няня меня обслуживает, нет-нет да сунет чего-нибудь.
"Обслуживает"… Шестнадцатилетняя соплячка!
- Честно говоря, мне не очень-то понятно, как можно так жить. Мать твоя работает, и, кажется, много…
- Ох, много, много… Попрекает меня этим с утра до ночи. Она с ног валится, а я… Ну и так далее. Ничего другого не слышу, надоело до смерти.
- Но это же факт.
- Ну и что? Разве все факты интересны?
- Надоело, а пользуешься.
- Удивительное дело, все одну и ту же пластинку крутят, подосланные, неподосланные, у всех одни и те же аргументы. Могу продолжить за тебя: недостойное поведение… раздражает… хоть кого может из равновесия вывести, вот если б я переменилась, то она… если б помогла ей… Да помоги я ей хоть разок, она тут же на голову сядет! Тебе и невдомек, сколько эти самые зверюшки, - язвительно произнесла она, - требуют заботы и сердца! Водичку Кикочке. Молочко Фифочке. Таблеточки Шкварочке. Капли Пипочке и т. д. и т. п. - круглые сутки. Она способна завалить работой целый полк солдат. А вот прибрать, купить что-то - тут ее нет, а нянька уже едва ноги таскает… Только начни что-нибудь делать, и пойдет как по маслу. И то, и другое, и пятое, и десятое… А зачем, когда можно ничего не делать?
- Вот именно.
Наступила минутная пауза. Эрика, почесывая голову, смотрела в окно.
- И не скучно так лежать целый день? - спросил Павел.
- А работа, по-твоему, развлечение? Может, ты и любитель…
Закурили. Сомнений не было - он наблюдал последствия какой-то глубокой травмы, что-то тут явно произошло.
В этот момент раздался звонок. Павел взглянул на Эрику, она не шевельнулась.
- Кто-то звонит, - сказал он.
- Пусть себе.
Ну и нервы! Сколько раз он зарекался, когда занимается, не подходить к телефону! Где там - разве выдержишь? Первый звонок пропустишь, ну, второй, а уж на третий срываешься с места как оглашенный. Вдруг и в самом деле что-то важное - болезнь, телеграмма…
- Ведь это может быть что-то важное: телеграмма, несчастный случай.
- Со зверюшкой? Еще раз придут. Она будет дома - откроет.
- Ну, знаешь ли, у меня характер слабый.
Он быстро сбежал вниз. За калиткой стояла пожилая женщина.
- А доктора нет?
- Нет.
- Может, передадите ей цветочки? - И она протянула ему сквозь прутья маленький жалкий букетик астр. - Передайте ей и скажите, от Зимородка, мол, с благодарностью. И еще скажите, что мы век помнить будем.
- Что? - спросил он.
Еще не отдавая себе в том отчета, он начинал собирать информацию для дела "мать-дочь".
- И вы еще спрашиваете? Да это же золотой человек! Как увидела, что я… Сами понимаете, пенсия у меня, живу небогато. Кот - вот и все мое общество. Так и живем: то он со мной картошки поглотает, то я с ним потрошков, вместе как-то перебиваемся. И тут, знаете ли, вдруг беда с ним приключилась. Вечером, ночью вернее, часов этак в одиннадцать, поперхнулся, видать, закашлялся, а потом словно бы задыхаться стал. К кому другому я, может, и не осмелилась бы, а уж к ней… Зимородка за пазуху и сюда. Возилась она с ним полночи, уколы делала, лампой грела. И всего-то денег - сто злотых взяла. А потом я еще два раза прибегала, так она ничего - ни гроша. Как есть ангел, все тут знают.
Тетка прямо захлебывалась от восторга.
- Во всем Вроцлаве ее знают! "Ангел" говорят. И надо же, чтоб такую святую женщину так господь покарал. У нее, знаете, дочка есть, - приложив палец к виску, она выразительно покрутила им, - не все дома, рехнутая.
Павел почувствовал прилив злости.
"Она больна", - хотел было он сказать, но спохватился, что это будет медвежья услуга.
- Не повторяйте всякой чепухи. Уж настолько-то вы доктору обязаны.
Она подозрительно глянула на него и, решив, вероятно, что он родственник, быстро проговорила:
- Прошу прощения, вообще-то люди черт те что болтают. Так передадите цветочки-то? От Зимородка, мол. Она поймет, от чернуленьки. А Зимородок он потому, что зимой родился, вот я и назвала его так. Скажете? От Зимородка.