- Я ни в чем не уверен, разве лишь в том, что, потеряв однажды доверие Эрики, завоевать его снова невероятно трудно. А все остальное… Кто может это знать? А вдруг у нас она изменится, станет самостоятельной?
- Ты же сам не веришь в то, что говоришь.
- А ты говоришь все это лишь из страха за меня. Не хочешь, чтобы я брал ее на свою шею. А я не хочу, чтобы ты из страха за меня говорила нечто тебе не свойственное. Ты же прекрасно знаешь, что Эрике надо помочь. Всю жизнь ты долбила мне про доброту, сердечность и тому подобное, а как до дела дошло - в кусты.
- Да ведь это не так-то просто, Павлик. Ты же учишься, тебе покой нужен. Для Эрики переезд к нам, может, и спасение, но нашу жизнь в каком-то смысле это перечеркивает, и притом ведь надолго?
- Слушай, мама, неужели ты думаешь, что я не вижу этих трудностей? Прекрасно вижу. Но считаю, что овчинка стоит выделки. Да, я иду на то, что дорого будет мне стоить, что обоих нас может довести до белого каления. Но ведь не ради забавы или каприза! Если мы, - он сознательно употребил это "мы": пусть и она почувствует себя втянутой в игру, - не займемся ею, то никто ею не займется. Она погибшая. Я ведь кое-что знаю об этом, что-то изучал, что-то читал. Ситуация будет обостряться, ухудшаться, а кончится дело больницей.
Она задумалась. Из всего, что Павел говорил, до нее дошла лишь последняя фраза. Больница. Вспомнилось, как ходила она пару лет назад в такую больницу. "Больница" - за этим словом кроется нечто пострашнее: "сумасшествие", "безумие". А если бы Павлу такое, не дай бог, грозило, разве не молила бы она любой ценой спасти его, даже если спасение Павла принесло бы несчастье спасшему его человеку? Да, конечно, но надо же, чтобы именно Павел… Ее Павел. Такой жизнерадостный, способный, добрый - и эта ненормальная девица, от которой потом не отвяжешься.
- А что ты предпримешь, Павлик, если я с тобой не соглашусь?
Павел заколебался. Развел руками.
- Не знаю. Одно ясно: ужасно на тебя обижусь.
- Ты прекрасно знаешь, что я этого не сделаю. И не хочу, и права не имею. Ты человек взрослый, живем мы вместе, ты здесь у себя дома, так же как и я. Вез сомнения, людям надо помогать, но лезть из кожи вон все же вряд ли стоит. Взять сейчас Эрику к нам в дом - свыше моих сил. Мы не сможем помочь ей, не угробив себя. У нас нет на то условий. Если бы речь шла о кратковременном неудобстве, я бы и слова не сказала, но здесь дело обстоит куда сложнее.
"Чего я, собственно, хочу? - думал Павел, играя повисшей на ниточке пуговицей. - Чтобы она убедила меня, что это невозможно, или чтобы я убедил ее, что это необходимо? Ведь и я этого боюсь, и я вовсе не уверен, что нам это под силу".
Он потянулся в кресле.
- Может, чайку выпьем, а? - спросил он. - Перед серьезной дискуссией неплохо и подкрепиться.
Когда они сели за чай с бутербродами, он уже был готов ко второму раунду. В конце концов, запретить она ему не может, как не могла бы запретить ему любить кого-то, кто не пришелся ей по нраву.
- Ну так слушаю тебя, - сказала она, не глядя на сына и старательно обрезая свисающий с булки ломтик сыра.
Ох, как хорошо она знала Павла, с его душевными порывами, необдуманными поступками, вынуждавшими его потом пятиться задом и на четвереньках, с его стремлением действовать очертя голову. Все это было прекрасно, трогательно, но… абсолютно невыносимо.
- Понимаешь, Маня, чтобы помогать такого рода детям, надо что-то знать о них. Это азбучная, описанная в учебнике истина. Два главных условия эффективной помощи - смена среды и создание атмосферы, в которой девочка почувствовала бы себя необходимой кому-то, любимой. Без этого все насмарку. Отношения Сузанны и Эрики настолько обострены, что там нет никаких шансов на выздоровление. В санаторий она не хочет… Постой, не морщись, сперва выслушай меня до конца, а потом скажешь. Я и без тебя знаю: моя затея - трудноосуществима и кажется сумасбродством.
- Чай остынет, - мягко сказала пани Мария. - Строчишь, как из пулемета. Пей спокойно, я никуда не убегаю и выслушаю тебя до конца. Откуда вдруг эта нервность?
- Но только трудные решения… - Он откусил бутерброд и с набитым ртом закончил: - Только трудные решения могут в самом деле дать какой-то результат. Это не я нервничаю, отложи-ка нож, а то порежешься. Ничего не случилось, никто не умер, и твоему обожаемому единственному сынулечке ничего не грозит.
- Перестань валять дурака, Павел, и поговорим, наконец, как двое взрослых людей. Ведь ты же знаешь, о чем я, кроме всего прочего, думаю.
Павел с чувством облегчения кивнул головой: пусть уж будет так. Быка за рога.
- Понимаешь, что там ни говори, нельзя игнорировать того факта, что под одной крышей поселяются шестнадцатилетняя девушка и девятнадцатилетний юноша. Подумай, сколько причин для конфликтов. Если ты будешь добр к ней, то одинокая, жаждущая душевного тепла девушка - это же естественно - влюбится в тебя. Если у тебя не хватит терпения - не прерывай, уж мне ли тебя не знать! - она будет страдать, а ты ее возненавидишь, то есть произойдет нечто обратное тому, что ты задумал. Не говоря уж о том, - она вздохнула, - что, если все сложится, как говорят, наилучшим образом…
- Ну и будет все как нельзя лучше, - невозмутимо сказал Павел. - Это, пожалуй, самый лучший выход. Я бы женился на ней, и дело с концом. Загвоздка в том, мама, что она, увы, не будит во мне спонтанной симпатии. Пока что.
Она рассмеялась, хотя сердце у нее колотилось. Тоже мне психолог, исцелитель, дитя неразумное!
- Как же ты себе это представляешь, Павел? Не так-то легко постоянно быть с кем-то, кто не будит "спонтанной симпатии". Какой ценой ты хочешь лечить ее нервы? Изодрав свои в клочья? А если она будет раздражать тебя?
- Думаешь, во Вроцлаве она меня не раздражала?
- Но это длилось всего неделю, а тут будет длиться неограниченное время. Все, что ты говоришь, Павел, - прекрасно, но абсолютно нереально. Ты забываешь, какова в самом деле Эрика. Вспомни все, что ты сам говорил мне: агрессивность, неврастения, смена настроений, безалаберность. Как ты это себе представляешь? Сможешь ли ты работать, если она постоянно будет сидеть у тебя на голове? Жертвовать собою - это, конечно, весьма благородно, но, боюсь я, такого рода жертва плохо кончится и для тебя и для нее.
- Да перестань ты, Маня, пророчествовать на целую вечность. Пойми, судьба поставила ее на моем пути. Я не могу рассуждать, что бы да кабы, поскольку знаю, точно знаю: если жизнь ее не изменится, она погибла. А вот если нам удастся вытащить ее сюда и создать такие условия, при которых напряжение ослабнет, она, возможно, будет спасена. Признайся, искушение велико.
- И риск тоже.
- Что поделаешь. Если заранее предполагать неудачу - ничего не выйдет.
Она не ответила. Понимала: защищать утраченные позиции - значит потерять авторитет. Павел сейчас не уступит ни за что на свете.
Он встал из-за стола и теперь ходил по их маленькой комнатке от окна к двери, от двери к окну.
- Душно здесь, - сказал он.
Нет, она не позволит этому наивному медведю совершить такое безрассудство. Но как? Как по-умному это сделать? Ему надо спокойно кончить институт, не впутываясь ни в какие драматические ситуации.
То, что он кого-то обидел, могло обернуться для него трагедией. Не говоря уж о том, что и сам он легкоранимый. Ну, а Эрика? Нет, брать на себя такую ответственность - не по силам. К тому же не будет ли это еще одним ударом для Сузанны? Затея нелепая, это ясно.
Павел остановился перед нею.
- Не бойся, Маня, - сказал он. - Мне кажется, ты ужасно преувеличиваешь. Типичный для взрослых катастрофический взгляд на жизнь. Не всегда правильный, точнее, почти всегда неправильный. Зачем предвидеть одни огорчения? Может, будет совсем иначе: ты к ней привяжешься, она войдет в норму и тогда удастся как-то направить ее на верный путь? Все это, ей-богу, не так уж трудно. Или получится…
- …или не получится. Вот именно. Я хочу тебе вот что предложить. Решение, правда, не соломоново, но тише едешь - дальше будешь. Давай отложим все на месяц, через месяц и решим. Идет?
Павел молчал. Не очень-то знал, что ответить. С одной стороны, нельзя было не признать Маниной правоты. Эрика много лет жила так, может пожить еще месяц. С другой… Где-то в глубине души он боялся, что через месяц, уйдя в свою жизнь - занятия, работа, друзья и, кто знает, может, снова Алька, - он уже не найдет в себе той энергии, которая заставляла его верить в неизбежность такого выхода. А что это было именно так, он знал точно. Выход неизбежный и единственный. Последний.
- Ой, Маня, Маня, задумала ты меня вокруг пальца обвести.
- Ничего подобного. В общем-то, хочу испытать тебя. Если это всего лишь минутный порыв, то лучше и не начинать, хотя бы ради нее. Она не может жить иллюзиями.
Павлу вспомнилась сцена в кафе, и сразу противно заныло под ложечкой. Еще раз? Нет! Упаси господи!
- Если через месяц, уже не сгоряча, все обдумав, ты по-прежнему будешь убежден, что ее надо привезти к нам, рассчитывай на мою помощь.
Она поцеловала его в лоб и, по своему обыкновению, шутливо взяла за подбородок.
Павел закурил. Ему стало грустно. Вроде бы выиграл… Грустно. Да нет, не выиграл… Все равно грустно. Если не хватит у него энергии, все ограничится лишь благими намерениями, то есть ничем. А если энергии хватит и… и… дружба, тепло, сердечность - прекрасно, но как это выдержать?
Он прикрыл глаза и, затянувшись дымом, увидел захламленную комнату Эрики, прожженную занавеску, постель, заваленную газетами и пластинками, один деревянный башмак у окна, другой где-то под кушеткой, хлеб с воткнутыми в него сигаретами. Запах окурков.
Встречаются во мраке корабли…
Слова… Насколько же они дешевле, легковеснее дел.
* * *
Он не раз уже задумывался, почему судьба никогда ничего не хотела решать за него. Друзья часто вспоминали разные случаи, когда что-то словно бы включалось вдруг и в результате они выезжали или не выезжали куда-то, поступали на тот или иной факультет, знакомились или избегали знакомства с той или иной девушкой. С ним ничего подобного не происходило. Любое дело он должен был сам начать и довести до конца (умно или глупо, верно или неверно) сам, на собственный страх и риск, под свою ответственность. Один-единственный раз случилось иначе: сейчас, в истории с Эрикой. Познакомился он с ней не по своей воле, и дальше все складывалось как бы помимо него - похоже, судьба и вправду решила взять на себя инициативу.
Примерно спустя неделю после разговора с матерью, возвращаясь из института, он увидел конверт в почтовом ящике. Что это? Эрика решилась ответить на его последнее письмо? Нет, почерк был аккуратный и ровный - не ее, и адресат не тот: Марии и Павлу Радванским. Павел взглянул на штемпель: Вроцлав. Значит, все же оттуда. В нынешней ситуации это могла быть только Сузанна. "Стряслось что-то", - подумал Павел и почувствовал неприятный холодок в сердце. С минуту он взвешивал письмо в руке, словно пытаясь угадать его содержание. Но тревожное чувство заставило его вскрыть конверт.
Не знаю, Павлик, твой ли отъезд тому причиной, или что-то другое, о чем я не имею ни малейшего понятия, но Эрика в течение последних двух недель стала абсолютно невыносимой, несравненно, неизмеримо хуже, чем когда ты был у нас. Представить трудно, каким топом она говорила со мной, что вытворяла. Не хочу, да и не в состоянии занимать вас подробностями. Ночью пришлось вызвать врача, думала, у меня инфаркт. До сих пор с трудом держу перо в руке. Устроив кошмарный скандал, она переколотила тарелки и выбила стекло в столовой. Больше так продолжаться не может. Для общей нашей пользы попытаюсь поместить ее в интернат, потому что одно упоминание о санатории вызывает у нее приступ ярости. Няня проливает слезы, но даже она поняла, что другого выхода нет. Эрика знает о моем решении, она объявила, что ее это устраивает: везде, где угодно, даже в аду, ей будет лучше, чем дома. Я уже написала об этом Олеку…
- Что за письмо? - из-за гладильной доски спросила пани Мария.
Вместо ответа Павел протянул ей бумагу. Она отставила утюг, пробежала страничку, а потом молча снова склонилась над блузкой. Оба не произнесли ни слова. Павел чувствовал: в молчании решается нечто такое, чего мать его сейчас страшно боится. Он подошел и поцеловал ее в мягкую щеку.
Она отставила утюг и села в кресло. Выглядела очень усталой.
- И что теперь? - спросила она.
- Что ты решишь.
Он смотрел на мать, на лице ее отражались противоречивые чувства.
- Ну что ж, придется помочь тебе, Павел. Когда ты за ней поедешь?
В этом была вся Маня.
Он слушал ее и кивал головой - бедной своей, полной смятения головой. Случилось то, чего он опасался: тогдашнего запала в нем уже не было. Нет, он не забыл об Эрике, он помнил и думал о ней, но тот священный огонь, на котором он готов был сжечь себя ради нее, понемногу угас. Не только мать боялась - он тоже боялся.
* * *
Впервые в жизни он в полной мере испытал нечто до сих пор не изведанное: терпкий вкус горечи. Ну ладно, она не обрадовалась ему - бог с ней. Это еще можно понять, он ведь и не ждал, что Эрика примет его предложение с восторгом; она вообще не из восторженных. Но тут ведь сопротивление, недоверие. И тон - насмешливый, злой. Уже звонок его был принят недружелюбно. Эрика отвечала односложно, а когда он сообщил, что собирается к ним приехать, заявила, что не имеет ни малейшего желания видеть его. Но это Павел свалил на прошлое: значит, она все еще травмирована и, несмотря на примирительное письмо, еще таит на него обиду. Надо отнестись к этому спокойно, постараться переломить ее недоброжелательный тон. "Надеюсь, моего желания видеть тебя хватит на нас двоих", - сказал он, вполне довольный собой. Наступила короткая пауза, и тут - он явно это почувствовал, мог бы поклясться, что не ошибся, - Эрика на другом конце провода показала ему язык. Не обескураженный этим, он попросил, чтобы она встретила его на аэродроме. Эрика что-то там буркнула, чего он не расслышал, и на том дело кончилось. На аэродром она не приехала.
Сузанна приняла его очень сердечно, но, узнав, зачем он приехал, объявила, что слышать об этом не хочет. Павел не верил собственным ушам. Они с матерью были убеждены, что ее обрадует такая перспектива - как-никак дочь будет жить у друзей, в обстановке заботливости и дружелюбия. Но Сузанна сказала, что их предложение ставит все с ног на голову, более того - рушит ее планы. Их вариант - лишь временное решение вопроса.
- Ну, выдержите с ней месяц, в лучшем случае - два. А что потом?
Павел не осуждал Сузанну. Видно, дошла до точки. Выглядела она больной. Бросалась в глаза ее нервность, странная манера поведения, запавшие глаза. Она сильно изменилась с тех пор, как он ее не видел, была какая-то пришибленная, не столь энергичная. И то, что она делала, вызвано было не целесообразностью, а нервной потребностью двигаться. Перекладывала какие-то вещи с места на место, барабанила пальцами по столу, по десять раз размешивала чай.
Павел пошел в кухню и поставил воду на плиту. Когда он шарил в холодильнике в поисках колбасы, послышался скрежет ключа в замке, хлопанье двери и вслед за тем тяжелые шаги Эрики. Первым его движением было побежать за ней, поздороваться, но он тут же овладел собой. Сейчас, при Сузанне, это не имело ни малейшего смысла.
Он вернулся. Сузанна сидела за столом в той самой позе, в какой он ее оставил.
- Слышал? - Она взглядом показала на комнату Эрики. - Мы вообще не видимся.
Он кивнул и подвинул ей бутерброды.
- Нет, я не буду. Ешь сам.
Она определенно выглядела больной.
Вскоре Сузанна ушла. Пойти к Эрике наверх? Нет, поздно, пожалуй, отложим на утро. Уж могла бы сама поздороваться с ним, коль скоро не изволила встретить.
Спал он плохо, уличный фонарь опять светил ему прямо в глаза, но не это было главной причиной бессонницы. Мешал страх, неуверенность, злое предчувствие. В полусне он прислушивался, не шастает ли Эрика, как обычно, ночью по дому, тогда бы он пошел к ней на кухню. Но стояла абсолютная тишина.
Когда он встал, Сузанны уже не было. Он страшно проголодался. Нервное состояние (экзамены, поездки) обычно вызывало в нем волчий аппетит, особенно на сладкое. В доме было тихо, он поставил замок на предохранитель (забыл попросить ключи), сбегал в кафе на углу и купил там десять пончиков. Четыре съест утром с кофе. А то ведь бог его знает, что предстоит днем.
Выпив кофе с пончиками, он поднялся наверх и с сигаретой во рту постучал в комнату Эрики. Она лежала на кушетке, бледная, встрепанная, некрасивая. Павел впервые видел ее с ненакрашенными ресницами. Они коротко поздоровались ("привет!").
- Можешь ничего мне не говорить, - обратился к ней Павел. - Я все знаю. Мы договорились с мамой, и я приехал, чтобы забрать тебя к нам, в Варшаву.
Он умолк. Эрика по своей привычке вскинула брови, но ни словом не отозвалась.
Переждав минутку, он спросил:
- Молчишь? Не хочешь?
И поскольку она продолжала молчать, прибавил:
- Послушай, ты в самом деле не хочешь, чтобы мы были рядом, Эрика?..
- Что такое? - губы ее скривились в иронической гримасе. - Значит, работа у тебя все же не вышла? Дополнительный материал понадобился?
Павел долго молчал.
- Ну, если так… - пробормотал он, наконец, очень тихо, изменившимся голосом. - Если так, то я и вправду, пожалуй, напрасно сюда приехал.
- А как?! - забился о стены голос Эрики. - Думаешь, я снова дам себя обмануть? Опять брехня? Опять переливание из пустого в порожнее?
"…На земле или на море. На земле или в небе. Эрика". Брехня. Переливание из пустого в порожнее. Проклятие! Выйти бы сейчас, трахнув дверями, как она обычно делает, и послать к чертовой матери всю эту психопатию.
Он подошел поближе.
- Повернись ко мне! - И так как она лежала, не меняя позы, повторил: - Слышишь, повернись ко мне. А теперь слушай: ты несправедлива и жестока. Я так обрадовался представившейся возможности убедить тебя, что ты тогда ошиблась… И дело было вовсе не в моей работе. Я верил, что смогу показать тебе иную жизнь (Эрика снова презрительно надула губы), иные отношения в семье, чем те, которые ты знаешь и в какой-то мере сама создала. Я хотел, чтоб у тебя были нормальные, спокойные условия жизни, и тогда мы могли бы дружить по-настоящему.
- Я сама ненормальная, и нормальные условия мне ни к чему, - снова прервала она, врастяжку произнося слова. - И уж кому, как не тебе, это знать, ты ведь достаточно наблюдал меня. Оставь ты меня, наконец, в покое, святой Павел, чертом подшитый, хоть ты оставь меня в покое! - И она снова отвернулась к стене.
Павел спустился вниз. Впервые в жизни он чувствовал себя совершенно беспомощным, не знал, что говорить, какие приводить доводы. Но после полудня снова поднялся наверх. Эрику он застал в той же позе, только пепельницы были полные ("Мать честная, сколько же она курит! - мелькнуло у него в голове. - Буквально сигарету за сигаретой…") и надымлено - хоть топор вешай.