Разговор между ними, прерываясь, возобновляясь и снова прерываясь, тянулся почти до самого вечера. Ощущая явную гротескность ситуации, но словно бы заупрямившись, Павел в течение нескольких часов упрашивал, уговаривал Эрику. Не однажды, доведенный до крайности, он хотел вскочить и, оттолкнув стул, выбежать из комнаты, но тут же вспоминал ее лицо в кафе, ее слова: "Я должна была знать. Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца". И снова садился и снова принимался убеждать. Прямо перед ним было ее лицо - неприязненное, насмешливое, искаженное злобной гримасой.
"Психические больные вызывают обычно не жалость, а антипатию - в этом их беда, - вспомнил он слова профессора Абламович, лекции которой очень ценил. - Психиатр или психолог обязан непрерывно контролировать такого типа реакции".
Теперь Павел не ощущал уже, что он борется за судьбу Эрики, он боролся как бы за себя - за свое призвание, за собственную душу, - вопреки себе, ибо всем своим существом жаждал проиграть, не везти Эрику в Варшаву, уступить ее упорству. Но покориться было нельзя.
Под вечер Эрика сказала, что она вконец измотана, ничего уже не хочет, только бы скорей прекратить этот разговор.
- Завтра скажу, что я решила, дай немного отоспаться.
Расстались они молча. Павел замертво рухнул на постель. На следующее утро, когда он делал себе завтрак, она вошла в кухню. Он вздохнул глубоко, словно собираясь нырнуть, и молча взглянул на нее.
- Ты выиграл. Еду с тобой. Уже собралась, - коротко сказала она.
- Порядок.
И продолжал готовить завтрак. Забавно! Так навоевался, а теперь, когда она уступила, не чувствовал ни малейшего удовлетворения. Мелькнуло лишь: "Надо Маню предупредить, надо тут же позвонить ей". Он взглянул на часы.
- Послушай, раз так, давай побыстрей. Поезд идет через час. А то вечерним хуже.
- Когда надо будет, зайди за мной.
И вышла из кухни, громко хлопнув дверью, а Павел принялся звонить в Варшаву.
Сузанна тоже уже не противилась. Примирилась со свершившимся.
- Замучит она твою мать, как меня замучила, - сказала она. - Но я уж ничего не могу. Помни, я предупреждала вас.
Павлу стало грустно. Хуже того - плохо. В таком настроении они переждали время до выхода на вокзал: он внизу, она наверху, Сузанна у себя.
Когда они выходили, он взял у Эрики чемодан. Она шла впереди, прямо к двери, не бросив даже взгляда на комнату Сузанны. От калитки повернула вдруг обратно. "Неужели? "- удивился Павел. Не тут-то было. Она исчезла на минуту и тут же вернулась с альбомом под мышкой.
* * *
После звонка Павла пани Мария долго сидела не шелохнувшись, не кладя трубки. Итак, жребий брошен. До сих пор она все еще надеялась на чудо - что Павел вернется домой один. Ничего не поделаешь. Раз уж они приезжают, и притом через два часа, надо хоть как-то подготовить квартиру. Валено сразу же определить Эрике ее собственное "жилое пространство", чтобы она не распространялась по всей квартире. Это сразу положило бы границы ее разгильдяйству, которое - чего греха таить! - может, более всего пугало пани Марию.
Если пойти на работу, ничего не успеешь.
- Свершилось, Ядвига, - позвонила она приятельнице; почти двадцать лет сидели они стол в стол, их связывала дружба внешне сдержанная, но многократно проверенная. - Павел звонил. Приезжают.
- Когда?
- Сегодня.
- Так я и думала. Не тревожься и останься дома. Будь спокойна, я шефу все объясню. Делай, что считаешь нужным, и не нервничай. Жаль тратить энергию на то, что все равно неизбежно.
- Можно было как-то избежать.
- Ошибаешься. Нельзя. Раз уж Павел уперся, твой отказ испортил бы ваши отношения. К тому же… Ты ведь сама считала, что девочке надо помочь.
- Надо, но не такой ценой.
- Еще раз говорю тебе: не стоит думать задним числом. Свершилось. Впрочем, если тебе это окажется не по силам, пришлешь ее ко мне. Ты же знаешь - после отъезда Юрекова семейства места в Константине хоть отбавляй. Будет кому Беса отгонять, а Филип…
- Тебе еще не хватало…
- Какая ерунда! Звони, если что-то будет нужно.
Каморка за кухней (есть в ней шесть метров, как указано в ордере? Пожалуй, нет…) была забита чемоданами, какими-то картонками, бутылками, коробками, там же стояла корзина для грязного белья. Кое-что пани Мария отнесла в подвал, остальное водрузила на антресоль, корзину поставила в ванную. Потом она подмела и натерла мастикой пол, с дворником они притащили из подвала узкую кушетку, на которой раньше спал Павел, она накрыла ее покрывалом, положила пару разноцветных подушек, повесила занавески, на полочку в угол поставила горшок с ниспадающим плющом. У кушетки на табурете поместила лампу с соломенным абажуром и маленький транзистор, который они слушали иногда, если не было ничего интересного по телевизору. "Пригодился бы еще коврик, - подумала она, глядя на дело своих рук. - Где бы его раздобыть?" И тут вспомнила, что на антресоли спрятана вьетнамская циновка. Она сняла ее сверху и положила у кушетки. Критическим взглядом окинула комнату. Что ж, вполне уютная конурка.
Она и оглянуться не успела, как пришло время приезда "детей". С раздражением поймала себя на том, что именно так и подумала: "детей", и в душе посмеялась над своей наивностью. Они еще ей покажут… Она боялась Эрики, ее поведения, ее влияния на Павла, она боялась даже самой себя, напряженности, неестественности в своем поведении. Но самое страшное было потерять на… во всяком случае, очень надолго то единственное, что она имела и ценила более всего, - спокойствие и приятную атмосферу в доме.
Зазвонил звонок (она тут же узнала нетерпеливую руку Павла), и пани Мария с тяжелым сердцем пошла отворять.
* * *
В освещенном дверном проеме Эрика увидела маленького роста шатенку с пышными, заколотыми в большой узел волосами. Судя по высокому и не слишком худому Павлу, она, скорее, ожидала встретить женщину крупную и полную. Это хрупкое существо было полной неожиданностью. Но хотя мать Павла, вопреки ожиданию, оказалась не такой уж противной, на лице у Эрики не было и тени улыбки. Подала руку неловко, неприветливо, не глядя в глаза. Пани Мария поздоровалась с ней весело, но тоже вполне сдержанно. Слава богу, не хватало еще телячьих нежностей!
- Здравствуйте. Представляться друг другу не будем, правда? Раздевайтесь. Павел, внеси ее чемодан. Пойдем, Эрика, я покажу тебе твою… комнатой это трудно назвать, но другой у нас нет.
Эрика молча окинула взглядом веселую, старательно прибранную клетушку. Заметила все: плющ, радио. Сунула руку в карман и… черт, нет сигарет. А уж так нужны сейчас! Надо будет выскочить вечером, без сигарет - зарез.
- Часть вещей можешь положить в тот комодик. Остальное повесишь в нашем общем шкафу в передней, с левой стороны, я тебе приготовила там пару вешалок. Как доехали, хорошо? Поезд не очень был переполнен? Давайте-ка прежде всего напейтесь чаю. Пошли, дети.
"Дети, - подумала Эрика. - Ну, ясно… Началось. Не была ее ребенком и быть не намерена. Нужна мне ее милость, как же". Она неприязненно взглянула на мать Павла. Кисуля. Нет ничего хуже этакой преднамеренной слащавости. Само собой - подруга Сузанны.
Эрика без слова села за стол, но ни к чему не притронулась и в течение всего вечера не раскрыла рта. Выпила только чай, в котором отражалась висящая над столом лампа; светила она весело, "по-семейному", как бы с издевкой.
Ей страшно хотелось курить, но раз уж решила молчать, не просить же сигарету у Павла; когда он протянул ей пачку "клубных", она машинально, не успев подумать, отказалась и тут же горько пожалела об этом: ее буквально корчило от желания хоть разок глубоко затянуться. Павел взглянул на нее, но ничего не сказал, встал из-за стола и включил телевизор. Минуту они слушали известия, потом пани Мария обратилась к Эрике:
- Пойдем, Эрика, я помогу тебе устроиться в твоей клетушке. Располагайся в ней, как тебе удобно, я бы хотела, чтобы ты чувствовала себя тут не как дома, а просто дома. Вот твои ключи. Помни, нас целый день нет, и если ты забудешь их, выходя, то не сможешь попасть в дом; вот этот - от верхнего замка, этот - от нижнего, но поворачивать его надо в обратную сторону, словно закрываешь. Понятно?
Нельзя сказать, чтобы она была подчеркнуто любезна, тон самый обычный, дружелюбный, но и это разозлило Эрику. "Располагайся… дома…" Отвратная баба! И вдруг захламленная комната на втором этаже вроцлавского двухквартирного домика, комната, в которой она могла делать все, что душе угодно, представилась Эрике утраченным раем. Эх, схватить бы сейчас чемодан, оттолкнуть эту зануду, поймать такси и на вокзал! И чего ради она уступила, зачем согласилась приехать?.. Да просто уставшая была. "Завтра", - подумала она и тяжело опустилась на стул.
- Постель в кушетке. Ну, что ж не распаковываешься?
Вопрос был задан в лоб, что-то надо было ответить, но Эрика молчала. Не хотелось в присутствии этой расфуфыренной обезьяны вываливать свое мятое барахло. Минуту она колебалась, потом вдруг, не глядя на мать Павла, взяла свою сумку и все ее содержимое - бумаги, колготки, свитер, краски, кусок творожника - высыпала на чистую кушетку. Пани Мария не промолвила ни слова.
- Тебе, наверно, приятно будет искупаться, пойдем, я покажу, куда класть вещи в ванной.
Эрика тупо последовала за своей провожатой.
- Вот здесь твое полотенце, розовое, и розовая кружка для чистки зубов. Голубая - моя, желтая - Павла. Хочешь, напущу воды? Обрати внимание: душ не до конца закручивается. Рубашку кладу вот сюда.
Вода лилась из крана. Эрика - одна уже - вглядывалась в нее, сидя на низенькой скамеечке. "Розовая, желтая, голубая"… Ну и идиотка! Кружечки для зубов всех цветов радуги… Сорокалетняя кисонька. Не хватает еще полотенец с петушками или с белочками. И детской пасты "Яцек и Агатка". Она сидела не двигаясь, опустошенная, как бы полая внутри, невесомая - никто. С усилием, не вставая, расстегивала кофту, блузку, брюки. Пропотела, и это доставило ей какую-то горькую утеху. Вода распрыскивалась зелено и звонко. Эрика с наслаждением погрузилась в ванну и закрыла глаза.
Неожиданно ею овладело безмерное блаженство, какое она испытывала когда-то, зарываясь носом в юбку бабы Толи. Баба Толя теплой шершавой рукой гладила ее по щеке… Она повернула голову и прижалась щекой к ванне - не шершавой, гладкой, но тоже теплой.
Странное чувство - она словно бы и не она вовсе, а кто-то необычайно легкий, как ее погруженное в воду тело, кто-то уже оторвавшийся от одного места, но еще не принадлежащий никакому другому. Эта ванна была "ничейной землей", оазисом спокойствия, островом в океане. "Встречаются во мраке корабли…" Нет. Нет. Прочь. О чем они говорят? О ней? Подумала она об этом как-то пассивно, лениво. Пусть себе говорят что хотят, какая разница?.. "Увидишь, она научится убирать за собой". - "Помни, Павлик, мы должны быть чуткими к этой несчастной девочке". От телевизора доносился голос диктора.
В ванне она сидела долго, пока вода почти совсем не остыла. Потом, пожав плечами, вытерлась "розовым полотенцем" (Ох, идиотка, неужели она, Эрика, став взрослой, тоже будет прикидываться этакой святошей?) и надела ночную рубашку пани Марик. Можно было, правда, облачиться в свою "несвежую" пижаму, но ей понравилась эта, совсем не в ее стиле, отороченная кружевом, свободно ниспадающая рубашка. Она взглянула в зеркало. До чего не похожа на себя в этом воздушном нейлоне! Да еще с мокрыми приглаженными волосами. Надгробный памятник. Забавно.
Боже мой! Только теперь, протянув руку за сигаретой, она осознала, что позабыла выскочить за ними. Что делать? В отчаянии сгребла вещи в охапку и прошмыгнула в свою комнатенку за кухней. Теперь уж не выйдешь: и куда - неизвестно, и темно уж. Впрочем, кто его знает, который сейчас час и когда закрываются киоски? Черт побери! Единственный выход - проспать катастрофу. Из комнаты слышался разговор… Она свалила на пол вещи с кушетки, кое-как постелила и юркнула под одеяло. Постель была свежая, подкрахмаленная, приятная. Пахло мылом, прачечной и словно бы… Она зарылась лицом в подушку и почти мгновенно заснула.
Проснулась она среди ночи. В квартире тишина. Стала нервно шарить рукой в поисках сигареты и наткнулась на стенку. Что это, черт возьми? Мгновение спустя запах постели, гладкость рубашки напомнили ей, где она. Ясно, курева нет. И теперь уж не заснуть, хоть лопни. Если не закурит - спятит. Видит бог, спятит. Рот наполнился слюной. В груди ныло. Так мучиться до самого утра? За какие грехи? Она встала и потихоньку, на цыпочках, пошла в комнату, где они ужинали. Ей помнилось, что у тарелки Павла осталась целая пачка "особо крепких". Она протянула руку к столу, зацепилась за что-то и чуть не упала. Кто-то зажег ночник, и Эрика увидела, что она споткнулась об угол дивана, на котором лежит мать Павла.
- Прос… - и осеклась.
- Случилось что-нибудь? - спросила пани Мария, садясь на постели. - Или тебе что-то надо?
- Сигарет у меня нету.
Ничего не поделаешь. Сломалась. Выхода не было.
- Вон там они, на полке. - Пани Мария легла и, не говоря больше ни слова, накрылась одеялом.
И на том спасибо: не удивилась ее неожиданному вторжению, не стала читать мораль: сигареты, мол, вредят здоровью, а ночью положено спать.
Эрика взяла пачку и вернулась к себе. Наконец-то! Ох, наслаждение! Сидя на постели, она дымила, то и дело поглядывая в зеркало. Никак не могла привыкнуть к себе в этой воздушной рубашке, но ощущение было скорее забавным - это вовсе не она сидит тут, на постели. Эрика покачала головой, как киноактриса. Громко произнесла: I love you, погасила сигарету и скользнула под одеяло. Закрыла глаза, сохраняя в памяти свой образ в воздушной рубашке.
Мысли ее начали путаться. "Какая неприятная манера у матери Павла, - подумала она, - говорит тихо-тихо, не сразу и поймешь". И еще подумала, что…
Заснула.
* * *
Проснулась она поздно. Дома никого уже не было. На столе в большой комнате нашла записку:
"…Подогрей молоко и свари себе яйца. Свежий хлеб в жестяной коробке".
Эрика заглянула в кухню. На белом буфете стояла чашка, рядом прибор и сложенная салфетка.
"Свихнуться можно от этой культуры, - подумала она. - Что за несносная баба! Образцово-показательная".
Она съела завтрак, критически глянула на грязную чашку с тарелкой. Во Вроцлаве просто не заметила бы их, но тут все так блестело, было "на своем месте", и такой царил кругом порядок, что каждая вещь, оказавшаяся не там, где ей положено, резала глаз. Эрика небрежно сполоснула чашку и тарелку. И вдруг разозлилась. На все: на мытье посуды, на порядок в квартире, на пани Марию, на себя. Павла она как-то незаметно перестала принимать здесь в расчет.
Вернувшись в "комнату для прислуги", как мысленно она окрестила свою клетушку, Эрика выдвинула три небольших ящика комода и все свое барахло впихнула туда так, чтобы ничего не оставалось сверху. "Порядок так порядок", - насмешливо подумала она. Потом села на кушетку и закурила.
Хотя праздность вот уже несколько лет была ее стихией, здесь почему-то она была в тягость. Там "ничегонеделание" было иного рода: много места, можно взять блокнот, что-то нарисовать, послушать радио, поставить проигрыватель. Здесь, на шести квадратных метрах, она чувствовала себя словно в тюремной камере. Что с того, что клетка эта "кокетлива" и уютна. Здесь - чужое, там - свое. Здесь ты как на сцене, время враждебно к тебе, что с ним делать - неизвестно. Она включила радио. "Мариновать огурцы - целое искусство"… Привет. Вечером она забыла завести часы и теперь понятия не имела, сколько времени. Телевизор лучше не трогать, эта штука портится от малейшего прикосновения. Эрика подошла к окну. На дворе играли дети. Мальчонка лет пяти строил крепость из песка. Весь поглощенный этим занятием, он то и дело откидывал назад прядку волос, которая упорно спадала ему на глаза. В какой-то момент она чуть не влезла ему в рот, и рассерженный малыш состроил комичную гримасу. Эрика расхохоталась и тут же смолкла: испугалась своего голоса, своего смеха. Да и не до веселья ей сегодня. Давно уж она не смеялась вслух. Вдруг вспомнилось - она тогда была еще маленькая, - как они с Олеком пошли в зоопарк. Огромный гиппопотам медленно и долго раскрывал пасть, Эрика испугалась и заплакала. А Олек смеялся. И так громко он смеялся, что она перестала плакать и взглянула на него. А потом и сама рассмеялась (вот как сейчас), а потом они, держась за руки, бежали по дорожке и смеялись, и Олек купил ей сахарную вату. "Олек… тоже мне…"
Она поморщилась, внезапно расхоложенная. Отошла от окна. Минуту постояла среди комнаты, потом пошла к пани Марии, села у стола, открыла ящик и стала бездумно перебирать бумаги. Какие-то квитанции, страховой полис, несколько фотографий. Эрика посмотрела их, увидела карточку Павла - маленького. "Та", улыбаясь, держала его на коленях. Симпатичная мордаха была у Павла. Глаза чуть раскосые… На самом дне лежала пачка писем, почерк почему-то показался Эрике знакомым. Она взяла первое сверху.
Милая Марыся!
Спасибо тебе за доброе письмо, ты давно не писала мне, и я очень обрадовалась. Увы, у меня ничего хорошего. Обстановка накаляется с каждым днем. Находясь меж двух огней - Толей и Олеком, - я чувствую себя совершенно беспомощной. Собственно, единственный выход - отослать Толю в деревню, но сама посуди, как я могу это сделать? Живу в предчувствии надвигающейся катастрофы и совершаю глупость за глупостью.
Эрика бросила читать. Ей захотелось тут же уничтожить письмо, но она сложила его и вместе с конвертом сунула на дно ящика. "Совершенно беспомощна… Глупость за глупостью…" - мстительно подумала она. О, бумага все терпит. Вот уж никогда не была она беспомощной, напротив, всегда себя не забывала. Сплошной расчет и лицемерие. Друг животных и человека, образец трудолюбия, святая невинность, замученная дочерью-психопаткой… Дочь-психопатка, клинический случай, идеальный объект для исследований.
Эрика закрыла стол и вернулась в свою комнату. Тюрьма, черт подери, тюрьма, три шага вперед, три назад.
- Так и рехнуться можно, - громко сказала она.
Снова подошла к окну. Парнишка по-прежнему воевал со своею прядкой, а крепость его то и дело разваливалась. Он усердно загребал ручонками песок, который просачивался у него меж пальцев. "Замки на песке, - подумала Эрика. - Замки на песке… Боже мой, как жить, как тут жить…" И вдруг решила спуститься вниз, подойти к малышу, что-то сказать ему, услышать свой голос. Она подошла к двери, отворила… Чушь! Вернулась в комнату и, вытянувшись на кушетке, прикрыла глаза. Сперва ничего не видела. Потом всплыло лицо Павла. Глаза чуть раскосые, посаженные близко к носу. Как глаза Самойловой. Ей вспомнился фильм "Летят журавли". Она видела его в клубе, он тогда уже сходил с экрана. Целую неделю ходила на все без исключения сеансы, жадно всматриваясь в экран. Ее пленила игра Самойловой, атмосфера фильма. Что-то совсем ей неведомое и, однако же, близкое. Что-то такое, о чем она тосковала, что было необходимо ей.