Но случалось и так, что хоть и меряли-считали, а основа выходила на несколько пас уже, нежели было задумано.
Пряжа перематывалась с двух или трех вьюнков, но если сновали пеструю основу, то вьюнки эти торчали вокруг сновальщицы, как пенечки. Сперва нить бежала прямо к потолку и через блестящее латунное колечко спускалась в руку сновальщице, та ее пускала вокруг сновалки, кругами сверху вниз и обратно, снизу вверх. Сновалка походила тогда на полосатый верстовой столб.
Наверху и внизу на сновалке были колки, нить только огибала их и шла в обратную сторону. На нижней перекладине имелся еще один колок, и на него нить надо было набрасывать то поверху, то снизу, тогда получались перекрестные петли. И так споро они нарастали, просто диво.
Но снимать пряжу со сновалки не так-то просто. Сновальщица садилась на корточки, считала нити в перекрестных петлях, и если было их сколько требовалось, то скрепляла каждую петлю перевязкой, вынимала по очереди один колок, другой и заплетала пряжу петлю за петлей в цепь. А чтобы сновалка стояла недвижно и пряжа не путалась и не соскальзывала, я крепко придерживал ее руками и отпускал ровно столько, сколько требовалось. Сновальщица, поочередно меняя руки, сплетала пряжу, звено за звеном, в короткую цепь. Делалось это для удобства и чтобы не вытягивались нити.
Ну вот, теперь уже и можно метать бердо и начинать навивку. В петли вдевают рейки, а концы нитей навивают на пруток в заднем навое. И тут одному приходится вертеть ворот сбоку ткацкого станка, а другому тянуть вперед бердо с набилками, третьему крепко держать еще не закрепленные концы нитей. На навой время от времени кладут гладко оструганные сосновые лучины, чтобы уберечь пряжу от разрывов.
Когда укрепят основу, ткачиха начинает заправлять пряжу в нитченки. Чем нитченок больше, тем кропотливее работа. Иной раз на нее может уйти дня два кряду. Теперь остается перенаправить основу в другое, частое бердо, пригодное для тканья. Первое служит только для разделения нитей, когда крепят основу.
Еще осталось укрепить нити на переднем навое, поставить бердо в набилки, подогнать к нитченкам крепкие веревки от подножек. И уже тогда можно садиться за работу.
Нажмет ткачиха на подножку, и тотчас по обе стороны берда встанут вроде бы мосточки - две нити под углом к основе, в этот зев и продевают челнок с утком. Челнок щучкой выскальзывает из рук ткачихи, она подхватывает его с другой стороны и поднимает вверх, чтобы из цевки вытянулась нить для следующего нырка.
Потом слышится стук набилок, нажимается другая подножка и снова продевается уток. Сперва тканье выходит неровное, редкое, но мало-помалу выравнивается, и когда на пришву накручивается готовый конец новины, холст совсем гладкий, ладный, как положено.
В доме теперь только и слышится равномерный перестук: туки-тук! Туки-тук! Лишь изредка ткачиха прерывает работу - связывает порвавшуюся нить или заправляет новую шпульку в челнок. Время от времени приходится также отпускать задний навой и подвернуть передний, на пришву которого наворачивается готовое тканье. Иногда в однообразное постукивание врывается звук падающей на пол лучины из большого навоя.
И вот приходит день, когда видишь: пришва голая. Тканье окончено. Побыстрей ставь котел на огонь да вари кашу. Таков обычай. Ткачиха может на короткий срок дать рукам отдых и оглядеть свою работу.
А я тогда всякий раз брал гладкую доску, на которой за станом сидела ткачиха, прислонял ее к лавке и скатывался по ней на пол. Катанье было на славу, и никто мне теперь этого удовольствия не запрещал.
И наконец наступала та прекрасная пора, когда в небе снова сияло весеннее солнышко и можно было выбежать на волю босиком. Весь косогор от ворот до нижних ветел темно-зеленый в желтых солнечных крапинах цветов. Тут на мураве ткачихи стелили льняные и посконные холсты, чтобы солнце их выбелило. И они лежали там белыми тропками. Утерпеть я не мог и бегал по ним то с горки, то на горку. И хоть были на них пятна моих следов, никто меня не бранил, потому как холсты эти еще не раз полагалось полоскать и снова расстилать на солнцепек.
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Когда скворцы запоют свои песни, а на болоте заквакают лягушки, в жилах деревьев пробуждается сладкая кровь. После хмурой зимы, почти сплошь проведенной взаперти, с радостным нетерпением ждал я того дня, когда пойду с дедом в березнячок возле баньки. В каждой руке у меня по лотку. Дед несет два ведерка, а в них топор, наверточек и пучок пакли. Дойдем мы до места, дедушка, задрав голову, оглядит березы и выберет самую красивую - в ней, говорил он, сок слаще… Потом он принимается буравить ствол с южной стороны. Наверточек острый. С тихим хрустом высверливаются и падают наземь желтоватые колечки стружек. Я их поднимаю и облизываю:
- Чистый сахар!
Дедушка высверлит дырку нужной глубины, вытащит иаверточек вместе с налипшей пробкой из мелких мокрых стружек, и тотчас по корявой коре покатятся торопливые белые капли. И впрямь казалось мне тогда, что это кровь и что березе больно - ведь рана глубокая. Однажды я робко спросил:
- Дедушка, а березе не больно, когда сверлят?
- Чего ж она не кричит? - отвечал мне дед, наворачивая паклю на широкий конец лотка.
Я смотрел, как дед вбивал лоток, как из маленькой скважины засочился сок и потек по желобку. Дед еще разок-другой пристукнул обухом топора по лотку - и вмиг брызги пеленой застлали мне глаза. Мы тут же подставили под лоток ведро. Кап-кап-кап! Ишь как потекло! Хоть и не ручьем, но и не капелью.
С этой минуты я приступал к своим обязанностям. Мне надо было часто делать обход, следить, не переполнялись ли ведерки, не относит ли ветер струйку сока вбок, мимо ведра. Тогда я срезал топкую ольховую ветку, вставлял ее в ведерко, верхний конец прислонял к лотку, и сок стекал по ней, а ветер напрасно силился сбить его с пути.
Я выуживал из ведерка мух, которые жадно устремлялись в него, а потом, распластав крылышки, отчаянно перебирали лапками, пытаясь выплыть, но не двигались с места. Приползали попить соку и муравьи и, позабыв осторожность, тоже тонули. Они лежали на дне, будто скрюченные черные цветочные рыльца. Иной раз утопленников набиралось так много, что сок бывал то ли с горчинкой, то ли чуть кислил.
Мне надлежало охранять сок и от школяров, потому что ополдень в нашем березнячке так и поблескивали козырьки школьных фуражек. Домашние посылали меня гнать непрошеных гостей. И я, гордый и важный, грудь колесом, шел выполнять поручение. Деревянные башмаки прибавляли мне росту, но как только я подходил поближе и видел, что у ведерок толпятся большие мальчишки, целый пяток, а то и десяток, храбрости у меня убавлялось/
- Эй, малый! Хочешь хлебнуть глоточек? - кричали они мне.
А я только стоял и глазел на них, прижавшись к стволу березы или осины.
Мальчишки опускались на корточки, наклоняли ведерко и, припав к нему, пили. Много соку выплескивалось на землю, а я только стоял и смотрел.
Сколько раз бывало - ребята все еще торчат у ведерок, а в школе уже звенит звонок. Тут они как припустят напрямик по болотцу, как поскачут с кочки на кочку - только брызги из-под пят во все стороны. Ведерки с соком они кидали где попало. Я ставил ведерки на место и страшно гневался:
- Бесстыдники! Воры! Разбойники!
И все же соку у нас набегало вдоволь. Мы наполняли и бочку, и кадушку, и несколько бутылей. До чего же вкусное питье - забродивший березовый сок! Молодые парни чертили на большой кружке мерки - отметины, а напившись, крякали от удовольствия:
- Вот это пиво так пиво!
Нам и на троицу хватало этого пива, которое, как говаривал хозяин, наварил для нас сам господь бог.
Когда на березах из рыжих сережек пробивались зеленые листочки, сок мутнел. И на вкус бывал кисловат, а на лотке кое-где появлялся густой, вроде сливок, налет. Дедушка говорил, что теперь подсочка березам во вред и больше пускать им кровь нельзя. И опять мы с ним вместе шли в березнячок. Дед вытаскивал из стволов лотки, а в ранки загонял затычки из сухого дерева, так что даже и неприметны были шрамы. И мне всегда представлялось, будто деревья тотчас выздоравливали и радостно смеялись.
Спустя дня два-три на березах уже вырастали большие зеленые листья. Войдешь в рощицу - от душистого запаха закружится голова. Так и тянет лечь ничком на землю, болтать ногами и смотреть, как в молодой мураве копошатся жучки и букашки, радуя глаз всеми красками земли и неба.
ЧЕРНЫЕ РАКИ
Оказывается, раки черные! Когда Шукав уходил их ловить, то, бывало, я как встану поутру, - вижу большие плошки, доверху полные раков, но не черных, а ярко-красных. И лишь когда мне самому довелось вместе со взрослыми пойти на реку, я своими глазами увидал это чудо.
Каждую весну наши домочадцы ходили ловить раков на большую реку, и как только я немного подрос, пообещали и меня прихватить с собой. Но сперва мне надо поработать. Возле овина лежала груда березовых чурок с гладкой корой. Вот я и трудился под весенним солнышком - сдирал с них бересту. Бабушка клала куски бересты на печь, и там они скручивались свитками и так высыхали, что, можно сказать, издали вспыхивали от малой искры.
Едва схлынули первые вешние воды, мы погожим тихим вечером набили сухой берестой мешки и отправились в путь. Народу набралось - целая орава: бабушка, дед, дядя, хозяйка и Катрэ. Мы шли в вечернем сумраке, переговаривались вполголоса. Все обули постолы, чтобы спокойно шлепать по грязи и лужам. Я этому был очень рад и сразу, как вышел с прогона, будто ненароком, заскочил в лужу. Ой, какая холодная была в ней вода!
До реки надо было пройти версту с гаком. Дойдя до Бичской поймы, мы увидели, что она еще под снегом. В низине глухо плескалась река, и я ее испугался. Но когда мы к ней подошли, страх мой пропал: у берега было неглубоко, значит, мы будем ходить по мелководью.
Речка вышла из своих летних берегов и затопила пойменные луга на излучинах.
Взрослые стали готовиться к ловле раков. Они вынули торбы, и каждый повесил себе торбу на плечо. Потом накололи бересту на длинные железные вертела и подожгли. Наша Катрэ боялась живых раков, поэтому ей дали мешок с берестой, наказав беречь от воды. Ну, а мне было велено подносить раколовам бересту, как только замечу, что пламя слабеет. Поначалу такое занятие показалось мне очень увлекательным, но вскоре я начал сетовать на свою долю: ведь я бегал без передыху и ни минутки не мог спокойно понаблюдать, как кружит, как играет вода.
Только вспыхнули огни - раки сразу же один за другим стали попадать в торбы. То и дело дед пригибался, опускал руку в воду, вытаскивал рака и совал в торбу. Чуть подальше точно так же наклонялись и хозяйка, и все остальные раколовы. С кусками бересты под мышкой я перебегал от одного к другому и все просил, чтобы показали мне рака, но им было недосуг возиться со мной. Ну и не надо, сам увижу, и я стал ходить за бабушкой следом и присматриваться. И так я их высматривал, что бабушка меня не отпускала. Дескать, зоркие у внука глаза, пускай помогает. Еще бы не зоркие! Она мимо проходит, а я вижу: вон трава пробивается, а в ней лежит большой черный рачище и лапками шевелит. Я вздрагиваю и, боясь, что рак меня услышит и сбежит, шепчу:
- Гляди, вон где! Но он черный!
Бабушка усмехнулась, воротилась и ухватила рака. Только тут я узнал, что живые раки черные, а вареные - красные. Ну и чудеса!
И вот бреду я по воде за бабушкой и смотрю во все глаза. Под конец я так пригляделся к этим черным катышкам, что попробовал и сам одного поймать. Не тут-то было! Только руку протянул, рак выставил клешни да так грозно, так воинственно, что мне пришлось спасаться бегством. В другой раз я подкрался потихоньку, но едва дотронулся до рака пальцем, он задергал хвостом и уполз на глубину. Бабушка побранила меня и сказала, чтобы не совался без толку, а то руки застужу.
- Видишь, у меня какие! - И она показала правую руку.
Рука была красная, опухшая.
Мы ловили раков до тех пор, покуда не опустел мешок с берестой. Но торбы наши к тому времени наполнились, а мы успели пройти немалый путь вдоль берега мимо Понтагов, мимо Биланей, Квичей, Бергишей, до Пулпской поймы, тоже покрытой снегом. Ночь была па исходе. Задул ветер, порою он гнал дым нам прямо в глаза. От копоти мы стали черными, как негры.
На обратном пути мы обсуждали все события минувшей ночи. Дядя руками поймал налима фунта на три и рассказал, как это ему удалось.
- Не надень я рукавицу да не ухвати его покрепче, наверняка бы ушел. Он же скользкий - хуже мыла.
Мы возвращались домой через Бергишский выгон по кочкам, по лужам. Взрослые спешили, и я бежал за ними трусцой. То и дело спотыкался, падал и всякий раз давал себе зарок больше на реку не ходить. Какой от этого толк? Ни единого рачишки не поймал, только вымок да прозяб, а тут еще всю дорогу бегом беги.
Но когда мы воротились домой и я лег подле матери в теплую постель и услышал, как в повешенных на крючке торбах шепчутся раки, такой меня взял задор, что я - только позови, - спотыкаясь и падая в темноте, снова бы пошел на реку.
- Да чего ты крутишься, спи! - рассердилась мать. Но я еще долго не мог уснуть. Я так торопился жить.
СЕЛЕДКА
Не раз я слыхал, что селедку с картошкой с одинаковой охотой ест и нищий и царь. Не знаю, ест ли царь селедку просто-напросто с печеной картошкой, но у нас, когда случалось купить селедку, ели ее именно так. Бывало, схватишь горячую картофелину, чуть оботрешь золу о штаны и сдавишь в руке. Пах! Корочка лопнет, и покажется дымящаяся мучнистая мякоть. Мы были бережливы и поэтому ели картошку с шелухой. Все не только говорили, но и верили, что это очень полезно.
Одна беда: селедки и картошки бывало негусто. Взрослым доставалось по полрыбинки, а мне только самый хвост - ошметок мясца с плавником. Видно, оттого-то я всегда мечтал о селедке с такой жадностью, что ни разу не поел ее вдоволь. Положим, когда взрослые вставали из-за стола, я обсасывал селедочные головы, выедал глаза, но все равно мне было мало. Ох, до чего хотелось полакомиться икрой или молоками, но кто мне даст? "Мальцу - хвост!" Это было у нас поговоркой и законом. Мусоль селедочный хвост да поглядывай, как взрослые уплетают, селедку.
Именно селедка чуть не заставила меня пойти на воровство. Иной раз мне случалось взять что-нибудь без спроса, и взрослые могли счесть это воровством, но я, право, совершал его без всякого злого умысла. А вот селедку я бы крал умышленно, если б не трусил.
Однажды я видел, как старый Абрам из Стиберов вместе с бабушкой вошли в клеть, - ей надо было с ним расплатиться за селедку, как обычно, мукой или зерном. Ну, думаю, вряд ли они быстро управятся. Я влез на колесо Абрамовой телеги и чуть отогнул край замызганной тряпки, прикрывавшей бочонок… А у самого уже слюнки текут: вот они, сельди, лежат тесными рядками, будто серебряные челноки.
Эх вы, столичные баловни, рижские и другие городские дети! Что ваши витрины Рейнера и прочих кондитерских в сравнении с тем зрелищем, какое являл моему взору бочонок с селедкой на грязной телеге еврея-торговца! Стоит вам тронуть за локоток вашу маменьку, сказать: "Битте, битте!" - и она тотчас поведет вас в магазин, и вы выберете все, чего душа пожелает. А если маменька не сразу уступит вашей просьбе, вы тут же на улице поднимете рев, и ей волей-неволей придется уступить, дабы не осрамиться при народе. Ну, а детей бедняков, конечно же, и в городе тянет заглянуть в бочонок с селедкой.
Да, так вот и лежали они передо мной в бочонке - только руку протянуть, и целая селедка, нет, лучше - две селедки станут моими! Я стремглав кинусь бежать, спрячусь за батрацкой пунькой и тут же слопаю их без хлеба… Но этому не бывать. Вдруг Абрам покажется на пороге! Нет, лучше у него попрошу, может, и даст две рыбинки? Разве это убыток для такого богатея? Ишь какой у него кошелек, с кулак! Вон как распух. И селедки - целых полбочонка!
Я спрыгнул с колеса и стал ждать.
Абрам вышел с торбочкой то ли муки, то ли крупы, которой ему отсыпала бабушка, и собрался уезжать.
- Ну, я таки поехал, - сказал он и забрался на телегу.
- Поезжай, с богом! - напутствовала бабушка.
Где уж тут было мне голос подать. И остался я ни с чем.
И вот однажды весной мы с бабушкой пошли в Сулайнишки. Это было довольно большое литовское село близ границы с Курземе, в котором жило много евреев. Я болел чесоткой, и, раз уж с помощью колесной мази излечить хворь не удавалось, бабушка повела меня к аптекарю. Из аптеки мы зашли в лапочку к Бенцелихе кое-чего купить.
Бенцелиха с моей бабушкой были в большой дружбе. Нас тут же в лавочке усадили, после дальней дороги, и Бенцелиха взяла два кубика сахара, накапала на них какие-то капли и подала один бабушке, другой мне.
- Не надо, милая, - сказала бабушка, - это лекарство для него чересчур крепкое. Может, селедки кусочек? Дома почти что и не ел ничего.
И я сразу сквозь сотню запахов учуял один-единственный - запах селедки.
Бенцелиха сунула себе в рот мокрый кусочек сахара и направилась туда, где стояло несколько бочек. Над одной из них она пригнулась, вытащила крупную рыбину и сказала, что пойдет в комнату за хлебом. Но от хлеба я отказался.
Впервые в жизни мне довелось держать в руках целую селедку. Я сперва полюбовался ею, а потом вонзил зубы в покатую спинку. До чего ж вкусно! Не успевал я прожевать один кусок, как откусывал другой! Я обглодал бок селедки до самого хребта и вытащил икру. Ах, как она потрескивала, как похрустывала на зубах! У прилавка стояла маленькая девчушка, хозяйкина дочка, и таращила на меня глаза. Когда я принялся уписывать второй бок, она засмеялась, пожала плечами и что-то пролопотала матери на своем языке. И та на меня тоже поглядела и тоже засмеялась. Тут бабушка сказала:
- Уж больно он у меня на селедку ненасытный. Сколько ни дай - все мало.
"Перышков с хвоста…" - думаю я, а сам все ем, ем… Под конец селедка стала очень солона. Весь язык, весь рот у меня горели огнем.
- Обопьешься, увидишь, - сказала мне бабушка, будто знала, что со мной.
- Ничего! - отвечал я и положил селедочную голову с длинным хребтом на прилавок. Не на пол же кидать! Собак тут нигде не видно. Чего эта девчонка опять смеется? Верно, удивляется, что столько съел! А может, ей жалко стало? Может, хозяйка думала, что я полрыбины оставлю?
Ну теперь-то я селедки наелся! "Да, - думал я, утирая рот, - как мало человек может съесть". Раньше я был уверен, что съел бы, если б только дали, не меньше пяти, а тут хватило и одной. С хлебом и того бы меньше съел.
Бабушка накупила всего, что ей надо было, и с Бенцелихой наговорилась. Мы распрощались и ушли.