Правда, порой меня удивляло, что мама, борясь с отравлением природы, самой природой не восхищалась, не замечала ее красот. Борьба для нее была свойственней, чем любовь. Если, конечно, речь не шла обо мне. А может, такое обобщение было и вовсе неверным. Несправедливым.
Папа работал в музее экскурсоводом. На старых фотографиях он был высоким и статным. Но с годами как-то пригнулся... Согласно домашним легендам его пригнула моя родовая травма. Слоняясь по судебному коридору, я думала о том, что скорее все же сильный мамин характер заставил его изменить осанку.
А впрочем, я, наверное, опять была не права, несправедлива к своим родителям.
Там, перед дверью суда, я не в состоянии была примириться с тем, что мама и папа смогли...
Музейная обстановка приучила папу говорить вполголоса, а при маме даже и в четверть. Повторявший каждый день на работе одно и то же, папа и дома любил повторяться:
- Ты не должна игнорировать свое заболевание. Ты не можешь равняться на тех, кто бегает во дворе: они абсолютно здоровы.
"Ты не должна, ты не можешь..." Его методы воспитания входили в противоречие с бабушкиными.
Я слушала всех, но слушалась бабушку.
За музейные ценности папа боролся так же, как мама за окружающую среду.
- В запасниках прозябает столько шедевров! - возмущался он. - Это все равно, что оставлять гениальные литературные творения в рукописях, хоронить их в столах авторов. Или лекарства, способные исцелять людей, прятать от жаждущих и страждущих! Кстати, искусство - это тоже сильнодействующий исцелитель. Сильнодействующий... Он необходим для нравственного здоровья!
Папа произносил это с необычным для него душевным подъемом. И потому чаще всего в отсутствие мамы, при которой остерегался повышать голос.
Он вообще любил исповедоваться, когда мы были вдвоем. Наверно, считал, что я в его исповедях ничего ровным счетом не смыслю, и поэтому мог быть вполне откровенным, как если бы рядом с ним находилась собака.
Сначала я и правда ни во что не могла как следует вникнуть. Но постепенно, с годами, под воздействием таблеток, массажей и бабушкиного психологического лечения, начала понимать, что папа в юности мечтал стать художником. У него даже находили какой-то "свой стиль". Но мама этого стиля не обнаруживала. У нее и тут была своя твердая точка зрения: художником нужно быть либо выдающимся, либо никаким. И папа стал никаким.
Потом он расстался со "своим стилем" и в других сферах жизни.
- Я сделался копировщиком картин, - сообщил он мне как-то. - Сделался копировщиком... Ну а после переквалифицировался в экскурсовода. Если бы мама тогда, давно... лучше понимала меня, я бы мог стать личностью. Мог бы стать личностью... В искусстве по крайней мере! Хотел создавать свои полотна - теперь рассказываю про чужие. Что делают в подобных случаях, а?
- Разводятся, - неожиданно ответила я. Хотя он задал вопрос вовсе не мне, а как бы бросил его в пространство... Мое присутствие он, подобно другим взрослым, в расчет фактически не принимал.
Папа, как и мама после моей реакции на любовный взрыв Антона
Александровича, пришел в восхищение.
- Ты сама догадалась или тебе подсказали? - допытывался он.
- Подсказали, - ответила я.
- Кто?
- Ты.
- Нет, не приписывай мне этой заслуги: ты сама стала мыслить четко и ясно! Четко и ясно... - ликовал папа. И восторженно заламывал руки. -
Мама права: ты стала постигать сложные нравственные категории. У тебя появилась способность иронизировать!
Своими восторгами они как бы подчеркивали, что судьба-то мне предначертала быть полной кретинкой.
Я решила отвлечь папу от моих умственных достижений и спросила:
- А почему вы все-таки не развелись?
- Потому что я... люблю маму.
- И правильно делаешь! - с облегчением сказала я.
Это привело папу в еще больший экстаз:
- Любящая дочь должна была именно так завершить обсуждение этой деликатной проблемы. Именно так должна была завершить... Все логично.
Никаких умственных и нравственных отклонений!
Он еле дождался маминого возвращения с работы. И прямо в коридоре поделился счастливой новостью.
- Она сказала буквально... цитирую слово в слово: "А почему вы все-таки не развелись?" То есть она понимает, что, если брак в чем-то не оправдал себя, не удался, люди разводятся. Ты представляешь, какие аспекты человеческих отношений подвластны ее уму!
Как экскурсовод папа тяготел к возвышенным формулировкам. И некоторые свои фразы повторял, будто кто-то рядом с ним вел конспект.
- Так и сказала?! - восхитилась и мама. - "А почему вы не развелись?"
- Слово в слово!
- Великолепно! Ты, я надеюсь, исправишь эту ошибку?
- Нет... Потому что она сразу встревожилась, как бы я не последовал ее чисто теоретическому выводу. И подтвердила, что я должен остаться здесь, ибо люблю тебя. Ибо люблю... Это был голос разума, помноженный на голос сердца! - Папа, безусловно, тяготел к возвышенным формулировкам. -
Еще одна новая стадия! - зафиксировал он.
Бабушка пожала плечами.
- Какая такая стадия?
- Нет, не говорите, - возразила мама. - Мы укрепляем веру Веры в самое себя. И кому, как не вам, главному победителю, нашему доброму гению, сейчас радоваться?! Необходимо закрепить данное ее состояние.
Бесспорно! - Мама вновь повернулась к папе: - А в результате чего она обратилась к этим проблемам?
- Я рассказал ей о некоторых сложностях, которые имели место... в далеком прошлом. В очень далеком. - Папа опять стал изъясняться вполголоса, как в музее возле картин. - Но она сама, без всякой моей подсказки перекинула мост от конкретных событий к логическим выводам. К логическим выводам! - заключил папа, надеясь, что такая концовка уведет маму от сути того, что именно мы с ним обсуждали. - Еще одна новая стадия!
- Это бесспорно, - согласилась с ним мама. - Если так пойдет, она вскоре сможет учиться в самой обыкновенной школе... В нормальной. Вот тебе и отсталое развитие!
Моя неожиданная реакция на папину исповедь тоже попала в историю болезни. И была таким образом увековечена.
О том, что я посмела представить себе возможность их развода, мама словно забыла. И это при ее самолюбивом характере! Я еще раз поняла, что мое выздоровление было для них важнее всего. Важнее любых жизненных ситуаций и самолюбия.
Но никто так упорно, как бабушка, не стремился убыстрить процесс моего замедленного развития.
Пределом мечтаний для мамы и папы было вначале мое умение нормально ходить. А бабушка решила научить меня прыгать через веревочку.
- Говорят, выше себя не прыгнешь. Вы хотите опровергнуть эту истину?
- с некоторым опасением сказала мама.
- Ничего страшного, - ответила бабушка.
Врачи обучали меня ясно произносить короткие фразы. Бабушка же заставляла заучивать головоломные скороговорки, а о том, что "Карл у
Клары украл кораллы", я должна была сообщать ей, словно сотруднику угрозыска, ежедневно.
- Вы хотите овладеть программой-максимум! - продолжала словесно рукоплескать мама. - Мы этого никогда не забудем.
Бабушка заставляла меня, как альпинистку, не интересоваться холмами, а стремиться к вершинам, которые издали кажутся недоступными.
Она занималась этим целыми днями, и я могла бы возненавидеть ее. Но бабушка сумела убедить меня, как, наверное, убеждала не раз тяжелобольных, что там, за труднодоступными хребтами, долина спасения.
Она уверяла меня в этом без истерических заклинаний - спокойным голосом медсестры, которая подходит к постели, взбивает подушку и дарит надежду.
Когда бабушка впервые объяснила мне, что самое дорогое слово на свете
"мама", я стала называть ее "мамой Асей": у бабушки было редкое имя
Анисия.
- Крестьянское имя, - объяснила она.
Руки у нее тоже были крестьянские - иссеченные линиями, черточками, морщинами и морщинками.
Бабушка не раз пыталась убедить меня, что мама у каждого может быть только одна. Поэтому лучше уж называть ее так, как принято: бабушкой.
Я пересказала все это маме: мне было интересно, что она думает по данному поводу. Мама думала то же, что я:
- Она подарила тебе, как пишут в газетах, "второе рождение". И поэтому можешь называть ее матерью. Она заслужила. Это бесспорно! - Мама любила слово "бесспорно". И в самом деле никто спорить с ней не решался.
- Я сама буду называть ее твоей "мамой Асей". Ты хочешь?
Исполнение любых желаний - привилегия больного ребенка. Но я возразила:
- Ты называй, как раньше... Анисией Ивановной.
- Хорошо. Раз ты хочешь! Только не волнуйся. Главное, не расходовать нервы!
- Вы вспомните меня мальчиком! - умолял в зале мужчина, выдавленный из тюбика. - Разве я когда-нибудь огорчал вас?
Я вдруг услышала его мать. Она счастлива была сообщить всем, что в детстве ее сын был хорошим, и напрягла голос.
Дебелая женщина от неожиданности ввалилась обратно в зал.
Судья, похожая на школьницу, склонившись над столом, как над партой, что-то разглядывала. Издали мне показалось, что это была фотография.
Рядом, на столе, лежала ее раскрытая сумочка, из которой высовывался кончик платка. И я почему-то подумала, что она тайком разглядывала своего собственного сына. Наверное, маленького. И может быть, размышляла о том, как это мальчики, которые в детстве не огорчают, потом...
Я сама часто об этом думала. И когда видела лицо негодяя, всегда старалась представить себе, каким это лицо было в самом начале жизни.
О том, что я не должна расходовать свои нервы, что человека, перенесшего родовую травму, травмировать больше нельзя, у нас в доме знали все. Это провозглашалось мамой и папой почти ежедневно. И я научилась искусно пользоваться своим "родовым состоянием".
Речь, разумеется, идет о том времени, когда фундамент моего здоровья, закладываемый, как говорил папа, в материнском чреве и разрушенный в первый момент моего появления на свет, был фактически уже восстановлен.
Но я делала вид, что он все еще находится, так сказать, в процессе восстановления. Болезнь предоставляла мне немалые льготы. И я с ними расставаться не торопилась.
Мое настроение все обязаны были учитывать. Как только родители не хотели выполнять какой-либо просьбы, состояние моего здоровья трагически ухудшалось: я начинала спотыкаться на ровном месте и невнятно произносить слова. Мама и папа вперегонки уверяли, что у них и в мыслях не было наносить удар по моему душевному состоянию. И только бабушка все понимала. Она жалела родителей: "Ничего страшного!" Но не выдавала меня.
Когда мне исполнилось тринадцать лет, в меня влюбился самый перспективный из начинающих хулиганов нашего двора - Федька-След.
Прозвище он получил потому, что каждую свою угрозу сопровождал предупреждением:
- Я тебя по любому следу найду!
Как можно отыскать конкретного человека по любому следу - это было
Федькиной тайной.
Я тогда еще не совсем оправилась от своей травмы. И если кто-нибудь позволял себе хотя бы усмехнуться по поводу моей неловкой походки или не вполне складной речи, Федька тут же обещал отыскать этого человека "по любому следу".
Родители одного из тех, кого он уже отыскал, истерически сообщили об этом моим родителям.
- Почему он мстит за тебя? - напрямую спросила мама.
- Влюблен. Вот и все.
- Вот и все?!
Узнав о моем первом женском завоевании, мама очередной раз возликовала. Она всегда беспокоилась о том, могут ли у неполноценных ног ее дочери быть поклонники. Утешая себя, мама говорила, что в моих недугах, бесспорно, есть некоторая пикантность, интригующая непохожесть.
- Разумеется, - привычно соглашался с ней папа. - Отклонение от нормы
- это самобытность, оригинальность.
Хотя пилюлями, массажами и консультациями профессоров они все же старались лишить меня той интригующей самобытности, в которой, как в бороде Черномора, таилась моя главная сила.
На примере Федькиной страсти я поняла, что истинные чувства действительно понятны без слов: он ни разу не обмолвился о своей слабости. Но свою силу устремил мне на помощь: почти все мальчишки во дворе оказались избитыми.
- Мы можем быть спокойны: ничто человеческое не обойдет Верочку стороной! - восхищалась мама. - Бесспорно... Теперь уже окончательно и бесспорно!
- Это взаимное или одностороннее чувство? - вполголоса поинтересовался папа.
- Одностороннее, - ответила я.
- Всегда стремись к этому! Одностороннее движение даже на улице безопаснее, - поощрила меня мама. - Пусть лучше они... - Она взглянула на папу. - Пусть лучше они вкладывают эмоции и выкладывают свои нервные клетки!
Когда я вышла в другую комнату, бабушка еле слышно сказала:
- Почему надо так восхищаться? Это же оскорбительно.
- Человек, в котором подозревают какую-либо неполноценность, - тоном экскурсовода начал разъяснять папа, - всегда хочет опровергнуть подобное мнение. И это сильнейший стимул!
- А в ком подозревают неполноценность? - уже обычным голосом, не боясь, что я услышу, и продолжая свой метод лечения, спросила бабушка.
Мамина мама, узнав о Федькиной страсти, сказала по телефону, что в мои годы она еще никому не позволяла "себя любить".
- К сожалению, он драчун, - сказал папа таким тоном, будто речь шла о женихе, которому придется отказать от дома. - Драчун, к сожалению.
- Разве Айвенго или, допустим, герои... "Всадника без головы" не были драчунами? - вопросом ответила бабушка. - Они, насколько мне помнится, оставались без головы, потому что дрались за честь. И Федька не лезет в бой просто так... Ничего страшного!
- Плохой человек не может полюбить в столь раннем возрасте. И с такой силой! Анисия Ивановна, как всегда, абсолютно права, - вступила в разговор мама.
Папа сник, поскольку мамины аргументы были для него неопровержимыми.
Меня это порой раздражало. Но в данном случае я согласилась с мамой.
Однако, когда через несколько дней обнаружилась очередная Федькина жертва и ее родители не пожелали молчать, папа, как бы беря реванш, заявил:
- Надо с ним всерьез побеседовать. Побеседовать надо...
- О чем? - поинтересовалась бабушка.
- О том, что его любовь должна быть бескровной.
- Разве он кому-нибудь говорил про любовь?
- Не говорил... Но о ней знает весь двор! И Вера выглядит вроде бы соучастницей. Ведь из-за нее он угрожает... И даже в отдельных случаях бьет. Даже бьет!
- Это скверно, - согласилась бабушка.
Приободренный папа выдвинул новое предложение:
- Надо побеседовать с его родителями. Все, знаете, были молодыми.
Все, знаете, были... И помнят!
Тут я вошла в комнату, где происходил разговор, заплетающейся походкой.
Увидев это, папа взметнул руки вверх:
- Я не буду беседовать. Не буду. Обещаю тебе! Только не трать свои нервы.
Я начала "отходить". И проследовала к окну уже более твердым шагом.
Тогда, обращаясь ко мне, папа громко продолжил:
- Пойми... его интимное чувство не должно производить шум на весь дом.
- Почему?! - вмешалась в разговор мама. - Пусть знают, что в нашу
Верочку можно влюбиться.
- Разве в этом кто-нибудь сомневается? - тихо сказала бабушка. - Она имеет защитника? Ничего страшного!
- По крайней мере для нее, - согласилась мама. - Анисия Ивановна, как всегда, права. - И крикнула в папину сторону: - Просто не верится, что ты ее родственник!
Я подошла к двери, возле которой вновь дымила не замечавшая меня женщина.
- Зачем же делить-то, Коленька? - донесся близкий к рыданию голос матери. - Я ведь скоро...
- Всех нас в два раза переживет! - отреагировала дебелая женщина.
И я поняла, что мужчина, выдавленный из тюбика, - ее раб.
- Что там делят? - спросила я.
Она была до того возбуждена, что выдохнула дым мне в лицо:
- Что делят в суде? Имущество!..
У бабушки была старшая сестра. Ее звали тетей Маней.
- Старшая, но нестарая, - объяснила мне бабушка. - Выглядит куда лучше меня: всю жизнь прожила в деревне. Воздух такой, что пить можно. И спокойная она. Ни разу криком себя не унизила.
- Как раз это опасней всего, - включился в разговор папа. - Опасней всего... Человеку необходимо разрядиться: крикнуть, выругаться, что-нибудь бросить на пол. Иначе внутреннее самосожжение происходит...
Самосожжение!
Грамоте тетя Маня научилась поздно, уже в зрелом возрасте, и поэтому очень любила писать письма. Бабушка читала их вслух, а мама и папа делали вид, что им интересно.
Мама иногда даже переспрашивала:
- Сколько... сколько она собрала грибов?
Бабушка находила соответствующее место в письме.
- Сколько она наварила банок варенья?
Бабушка вновь водила пальцем по строчкам.
Мама могла бы и не интересоваться этими цифрами, потому что все засоленные тетей Маней грибы и все сваренное ею варенье отправлялось по нашему домашнему адресу.
- Куда нам столько? - ахала мама. И аккуратно размещала банки в холодильнике и на балконе.
Всякий раз, когда потом грибы и варенье появлялись на столе, мама подчеркивала:
- Это от тети Мани!
Если же к папе приходили друзья и грибы становились "грибками", за здоровье тети Мани провозглашались тосты. Бабушке это было приятно:
- Не зря Манечка спину гнула. Удовольствие людям!
Когда бабушка была маленькой, они с тетей Маней осиротели.
- Она, старшая, выходила меня... Не дала росточку засохнуть без тепла и без влаги.
- Как ты мне?
- Ты бы и без меня расцвела: тут и мать, и отец, и профессора!
- Нет... Без тебя бы засохла, - с уверенностью ответила я.
По предсказаниям бабушки ее старшая сестра должна была "пить воздух" лет до ста, если не дольше.
Но тетя Маня стала вдруг присылать письма, в которых точным был только наш адрес. Бабушку же она называла именем их давно умершей матери, сообщала, что грибы и ягоды растут у нее в избе, прямо на полу... из щелей.
Потом ее сосед из деревни написал нам, что у тети Мани сосуды в голове стекленеют, но что сквозь это стекло ничего ясно не разглядишь.
Так ему врачи объяснили.
- Стало быть, у Мани склероз, - сказала бабушка. И добавила, первый раз изменив себе: - Очень уж это страшно. И воздух, стало быть, не помог.
- В молодости чем больше родных, тем лучше, удобнее. Все естественно, прямо пропорционально, - сказала мама. - А в старости, когда наваливаются болезни, возникает нелогичная, обратно пропорциональная ситуация: чем больше родных, тем меньше покоя.
- Но ведь и мы тоже можем стать пациентами своих близких, - ответила бабушка. - На кого болезнь раньше навалится, никому из нас не известно!
Мама при всей точности своего мышления как-то этого не учла.
- Никогда не кричала она. Вот и результат, - пробормотал папа. - Вот и результат.
- Что поделаешь... Надо ехать в деревню, - сказала бабушка. И, вроде бы извиняясь, обратилась ко мне: - Ничего страшного: вас будет трое. А она там одна.
И сразу пошла собираться.