Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы... Как и в своих воспоминаниях, которые, словно выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
Я знала, что самая отчаянная борьба - это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств... Мама боролась за свое существование в качестве моей единственной матери. И средств в борьбе за эту монополию не выбирала.
На беду, с годами у меня стало появляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в "воспитательных целях", выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза и свои тайны я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в этот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни.
Поэтому советы ее, ненавязчивые, застенчивые, не были замутнены какими-либо личными интересами или соображениями.
Одной из моих главных тайн был Федька-След... Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как "поцелуй хулигана".
- Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
- Бесспорно... Я этому не удивляюсь! - забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. - Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия! Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души!
Подобными вот рассказами старших...
- Не смей обижать бабушку! - твердо сказала я. - Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней...
- И ты еще будешь ставить условия?! - громким голосом неправого человека продолжала мама. - После того, что я видела? Я уверена, что это она... именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
- Ты же так радовалась этой мысли?
- Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
- Так за эти признаки... за то, что они появились... за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!
- Ты с ума сошла. А профессора? А лекарства? Она разлучит нас!
Бесспорно... Это случится!
Самое страшное, когда человек перестает быть самим собой. Мама в тот день перестала. А может, наоборот... она стала собой, поскольку моя минувшая болезнь уже не мешала ей это сделать?
Не дожидаясь, пока бабушка нас с ней разлучит, мама решила забежать вперед, принять меры. Или я несправедлива и выдаю стечение обстоятельств за проявление злой, преднамеренной воли?
Точней сказать, речь идет об одном обстоятельстве. Об одном... Но переполнившем сосуд противоречий, который становился в нашей семье все более наполненным и тяжелым.
Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: "Главный человек в моей жизни".
Я написала про бабушку.
А потом пошла с Федькой в кино... Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь. Федькино лицо, по моему мнению и по мнению бабушки, было красивым, но всегда таким напряженным, будто
Федька изготовился прыгать с вышки вниз, в воду. Увидев хвост возле кассы, он прищурился, что предвещало готовность к действиям чрезвычайным. "Я тебя по любому следу найду", - говорил он, когда был мальчишкой. Стремление добиваться своих целей немедленно и любой ценой осталось опасным признаком Федькиного характера.
Стоять в очереди Федька не мог: это его унижало, ибо сразу присваивало ему некий порядковый номер, и, безусловно, не первый.
Федька рванулся к кассе. Но я остановила его:
- Пойдем лучше в парк. Такая погода!..
- Ты точно хочешь? - обрадовался он: тут уж не надо было стоять в очереди.
- Никогда больше не целуй меня во дворе, - сказала я. - Маме это не нравится.
- А я разве...
- Под самыми окнами!
- Точно?
- А ты забыл?
- Тогда уж я имею полное право... - изготовился к прыжку Федька. -
Раз было, значит, все! Тут уж цепная реакция...
Я повернула к дому, поскольку свои намерения Федька осуществлял любой ценой и на долгий срок не откладывал.
- Ты куда? Я пошутил... Это точно. Я пошутил. Если люди, не привыкшие унижаться, должны это делать, их становится жаль. И все-таки я любила, когда Федька-След, гроза дома, суетился возле меня: пусть все видят, какая я теперь полноценная!
Федька умолял пойти в парк, обещал даже, что не поцелует меня больше ни разу в жизни, чего я от него вовсе не требовала.
- Домой! - гордо сказала я. И повторила: - Только домой...
Но повторила уже растерянно, потому что в эту минуту с ужасом вспомнила о том, что оставила сочинение "Главный человек в моей жизни" на столе, хотя вполне могла бы сунуть его в ящик или в портфель. Что, если мама его прочтет?
Мама уже прочла.
- А кто я в твоей жизни? - не дожидаясь, пока я сниму пальто, голосом, который, словно с обрыва, вот-вот готов был сорваться в крик, спросила она. - Кто я? Не главный человек... Это бесспорно. Но все же какой?!
Я так и стояла в пальто. А она продолжала:
- Больше я не могу, Вера! Возникла несовместимость. И я предлагаю разъехаться... Это бесспорно.
- Нам с тобой?
- Нам?! Ты бы не возражала?
- А с кем же тогда? - искренне не поняла я.
- С той, которую ты... - Ее голос был на самом краю обрыва. - Которую ты, пренебрегая моими материнскими чувствами...
Всегда безупречно выдержанная, мама, потеряв власть над собой, зарыдала. Слезы часто плачущего человека не потрясают нас. А мамины слезы я видела первый раз в жизни. И стала ее утешать.
Ни одно литературное сочинение, наверно, не произвело на маму такого сильного впечатления, как мое. Она до вечера не могла успокоиться.
Когда я была в ванной комнате, готовясь ко сну, пришла бабушка. Мама и ей не дала снять пальто. Голосом, который вернулся на край обрыва, не стремясь что-либо скрыть от меня, она стала говорить сбивчиво, как некогда говорила я:
- Вера написала... А я случайно прочла. "Главный человек в моей жизни"... Школьное сочинение. Все у них в классе посвятят его матерям.
Это бесспорно! А она написала о вас... Если бы ваш сын в детстве... А?
Нам надо разъехаться! Это бесспорно. Я не могу больше. Моя мама ведь не живет с нами... И не пытается отвоевывать у меня мою дочь!
Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось.
Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.
- Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, - сквозь слезы, но уже твердо сказала мама. - Все сделаем по закону, по справедливости...
- Как же я без Верочки? - не поняла бабушка.
- А как же мы все... под одной крышей? Я напишу заявление. В суд! Там поймут, что надо спасти семью. Что практически разлучаются мать и дочь... Я напишу! Когда Вера закончит учебный год... чтобы у нее не было нервного срыва.
Я и тут осталась в ванной комнате, не приняв всерьез угрозы насчет суда.
В борьбе за существование часто не выбирают средств... Когда я перешла в десятый класс, мама, но боясь уже моего нервного срыва, выполнила свое обещание. Она написала о том, что мы с бабушкой должны разлучиться. Разъехаться... И о разделе имущества "согласно существующим судебным законам".
- Поймите, я ничего лишнего не хочу! - продолжал доказывать мужчина, выдавленный из тюбика.
И тут я впервые услышала голос судьи.
- Судиться с матерью - самое лишнее на земле дело. А. вы говорите: не надо лишнего... - произнесла она бесстрастным, не подлежащим обжалованию тоном.
"Нужен тот, кто нужен. Нужен, когда нужен... Нужен, пока нужен!" мысленно повторяла я слова, которые, как врезавшиеся в память стихи, были все время у меня на уме.
Уйдя утром из дома, я оставила на кухонном столе письмо, а вернее, записку, адресованную маме и папе: "Я буду той частью имущества, которая по суду отойдет к бабушке".
- Тряпка... Ничего не смог доказать. Тряпка! - твердила, обращаясь в глубь коридора, дебелая женщина.
Сзади кто-то дотронулся до меня. Я обернулась и увидела папу.
- Пойдем домой. Мы ничего не будем делать! Пойдем домой. Пойдем... судорожно повторял он, оглядываясь, чтобы никто не услышал.
Бабушки дома не было.
- Где она? - тихо спросила я.
- Ничего не случилось, - ответил папа. - Она уехала в деревню. Вот видишь, на твоей бумажке внизу написано: "Уехала в деревню. Не волнуйтесь: ничего страшного".
- К тете Мане?
- Почему к тете Мане? Ее давно уже нет... Просто в деревню уехала. В свою родную деревню!
- К тете Мане? - повторила я. - К тому дубу?.. Окаменевшая на диване мама вскочила:
- К какому дубу? Тебе нельзя волноваться! Какой дуб?
- Она просто уехала... Ничего страшного! - заклинал папа. - Ничего страшного!
Он посмел успокаивать меня бабушкиными словами.
- Ничего страшного? Она к тете Мане уехала? К тете Мане? К тете Мане, да?! - кричала я, чувствуя, что земля, как это бывало прежде, уходит у меня из-под ног.