- Что-нибудь о детях, Андро? О Вале? По правде сказать, мальчик этот начинает беспокоить меня. Слишком сильно накидывается он на всевозможные отрасли науки и так же быстро меняет их. Селима легче воспитывать. Еще меня волнует Даня. Девочка эта щедро одарена от природы талантом и тщеславием. Чем больше - ответить затрудняюсь.
- Милая Нина, вы вся для других, вся для вашего питомника. Неужели нет у вас мысли о личном счастье?
Голос Андро дрожит. Глаза ищут взгляда Нины. И вдруг падает и обрывается последнее препятствие.
- Нина, моя светлая отрада, моя сильная, гордая, смелая девушка, я люблю вас, - говорит он смело, сильно, вдохновенно. - Я немолод и немало перенес горя, но моя душа - это светильник, зажженный вами. Мы знаем хорошо и много лет друг друга. Нина, радость жизни моей, хотите ли вы стать женою Андро Кашидзе?
Слова полетели, унеслись в темноту, к самым звездам, казалось, к голубому карталинскому небу.
И в самую глубину сердца Нины Бек-Израил упали эти слова. Ее лицо меняется, бледнеет. Ее глаза яркими звездами глядят в другие темные, ясные, знакомые, дорогие.
- Князь Андро Кашидзе, друг мой и брат мой, - говорит она. - Я люблю вас, после памяти моих близких, больше всего на земле. Но моя жизнь - трудная задача: дать бедным осиротевшим детям воспитательницу, мать. Если я соединю мою жизнь неразрывно с вашей, Андро, брат мой, единственный и любимый, я должна буду вам и моим собственным будущим детям отдать себя всю. Всю посвятить собственной родной семье. И эти бедные жалкие ребятки отойдут поневоле на второй план, стушуются, поблекнут в моем представлении. Изменится тогда и моя жизненная задача. Нет, Андро, любя меня, не просите меня об этом. Отдадим наши силы на общее светлое дело и останемся братом и сестрою, как прежде, как всегда. Я люблю вас и верю вам, Андро, и горжусь тем, кого люблю.
Последние слова срываются с дрожью. Бледнеет личико Нины.
Князь Андро встает и целует ей руку.
Ни горя, ни упрека нет в его душе.
Разве все это не прекрасно? Разве жертва благородной, великодушной девушки не есть лучшее доказательство ее новой духовной красоты?
Он низко склоняется перед нею.
- До свидания. Благодарю. Я счастлив дружбой такой сестры, как вы, Нина, - говорит он тихо, глядя на нее, потом медленно выходит из кунацкой, спускается вниз с галереи в чинаровую аллею.
У ворот Аршак под уздцы держит его коня.
- Какая чудная ночь, батоно! - говорит он.
- В такую ночь, Аршак, Господь особенно добр к людям, - отвечает князь, вскакивая на седло.
Княжна Нина остается в кунацкой. Она еще так молода. И, кажется, достойна любви. Так грустно расставаться, с туманной хотя бы мечтой о счастье. Она любит Андро всеми силами души. Но ее гнезду, ее милому питомнику должны принадлежать все ее силы. Что значит ее собственное счастье перед великой задачей, возложенной на нее судьбою!
- Будь мужественна, Нина! Будь мужественна! Не забывай: ты названная дочь князя Георгия Джаваха, ты внучка Хаджи-Магомета, прекраснейших из людей! - шепчут ее побледневшие губы.
А слезы все накипают - непрошеные, тихие слезы, накипают, тают и падают ей на грудь.
- "Друг", что с тобою? Ты плачешь? Кто тебя обидел? Скажи. Клянусь тебе, кинжалом расплачусь я с тем, кто осмелился обидеть тебя, будь это татарин или свой грузин, олозонец! - пылко произнес Сандро.
- Сандро, мой мальчик, успокойся, меня никто не обидел. Но что с тобою? Ты весь дрожишь!
Трепещущий, с огромными глазами, стоит Сандро перед Ниной. Губы его сводит судорогой. Руки бесцельно хватаются за чеканный пояс и кинжал.
- Она убежала, "друг"! Она исчезла! Скрылась! - срывается с его губ.
- Кто, Сандро? Кто? Говори, во имя неба, скорее!
- Она… Даня Ларина. Но мы найдем ее. Не пугайся. Найдем непременно.
Но Нина лучше кого бы то ни было знает, что не ей пугаться, не ей - славному потомку могучего лезгинского племени, не ей - дочери непроходимых дагестанских ущелий! Страх неведом с детства этой отважной душе.
Мгновенно она охватывает всю сущность дела. Быстрыми шагами проходит во внутренние покои гнезда.
К ней навстречу бросается Людмила Александровна, вся в слезах.
- Ее нигде нет. Она всех нас провела, обманула!
- А арфа, арфа дома? - неожиданно вспоминает Нина Бек-Израил.
- Нет. И арфы ее нет. Она взяла ее с собой.
В одну минуту княжна овладевает собой. Мысль, быстрая, как птица, проносится в ее мозгу.
Она распахивает окно, высовывается в него до половины и громким, повелительным голосом кричит:
- Аршак! Павле! Седлайте коней! А вы, мальчики, Селим, Сандро, Валь, - прибавляет она, - сюда, ко мне скорее! Сейчас же скачем за нею! Ночью, в темноте она не могла уйти далеко.
В доме поднимается суета. Мелькают фонари во дворе, в конюшне.
Селим, взволнованный, протискивается к Селтонет и шепчет:
- Не бойся, Селта, она уже далеко. Сам ветер не догонит ее.
Лицо Селтонет озаряется улыбкой. Торжество, злая радость так и искрятся в нем.
- Наконец-то сгинула белобрысая девчонка!
Но сразу хмурится лицо, исчезает радость. Она хватает за плечи Селима, приближает к его лицу свое.
- А если они догадаются? Если станут допытываться, спросят? - спрашивает она.
- Селта, - отвечает Селим, сдвигая на затылок папаху. - Селта, я скорее вырежу себе язык кинжалом, нежели они узнают правду от меня.
И, характерно гикнув, бросается к коням, где уже собрались все остальные.
ГЛАВА 6
Величественно и гордо вздымаются горы. Мохнатые, темные купы деревьев кроют их склоны. Уступ за уступом, терраса за террасой. Целая лестница вверх, к белой, покрытой вечным снегом шапке старого великана Эльбруса. Синеватым туманом окутаны горы. Грудь их темна, а белые вершины сверкают ослепительным светом в лучах восходящего солнца.
Простым взглядом не окинуть эту великолепную, непобедимую голову. Ослепнешь в ее сиянии в яркое летнее утро. Среди теснин - зеленые, как изумруд, долины, прорезанные потоками, берущими свои воды и силы у знаменитого аварского Койсу, этого князя-властителя всех дагестанских рек. Там, где княжество Койсу, там голые, дикие скалы, там редкие сосны, простоявшие века, там цепкие кусты карагача и каменные отвесы с холодным поутру росистым склоном.
Здесь - горы зеленые и пышные, как надежды юности. Здесь чаще бывает солнце. Здесь, в зеленых полянах, примыкающих к скату, в затерянных среди утесов котловинах, пасутся овцы, бараны и табуны лезгинских, легендарных по выносливости коней.
Среди котловин мелькают дивные и редкие цветы. К угрюмым скалам льнут нежные золотые гроздья азалий. А рядом - дикие лилии, нарядная ярко-розовая персидская ромашка, лазурно-белая аквилегия, великанши центаврии.
А еще дальше, выше, где нет лилий, ромашки, азалий и роз, где высятся хмурые головы скалистых горных теснин, по самому скату их лепятся сакли. Это дагестанский аул Бестуди. Как ласточкино гнездо к крыше, прилеплен он к склону горных великанов, тесно прижавшись к их могучей груди. Над ним высятся развалины когда-то крепкой и неприступной сторожевой башни. Есть в нем и несколько каменных двухъярусных зданий: наиба селения, муллы, какого-то горского князя. Но все больше глиняные, сложенные из горных обломков домики-сакли. Узкие улицы, как горные потоки, разбегаются от площади, среди которой стоит мечеть с ее длинным минаретом, с высоты которого три раза в день мулла-муэдзин призывает к намазу мусульман. А ниже, за скатом гор, открывается огромная котловина, оцепленная утесами. Там усадьба богатого, знатного бея Мешидзе, покойного наиба аула, умершего два-три года тому назад.
Бек-наиб умер. Жена его тоже. Усадьба состарилась, обветшала. Но чьи-то зоркие глаза сторожат ее. Чья-то властная рука оберегает эту каменную, недоступную, благодаря окружающим ее горам-стражникам, саклю и прилегающие к ней угодья. "Совье гнездо" - называют лезгины таинственную усадьбу. И с невольным жутким смятением проезжают мимо нее по ночам запоздавшие путники.
* * *
Вечер. Запахло ночными цветами. Поднялись из бездны синие туманы, окутали горы. Закурилась пропасть знойным душистым паром.
Молодой, в рваном бешмете, унизанном серебряным почерневшим позументом, мальчишка-лезгин гонит баранов по горной тропинке в селение.
Солнце не скрылось, а как-то разом упало в бездну. Звонче, голосистее запели горные ручьи. В зеленой котловине зажглись огоньки. Осветилась большая каменная сакля, прильнувшая к каменной груди соседа-утеса. Круглые и продолговатые оконца ее единственного яруса светло улыбнулись синеокому принцу-вечеру, скользнувшему из-за гор.
В небольшой освещенной горнице, на широкой тахте сидит Леила-Фатьма, закутанная в чадру.
Стены и пол сакли обиты коврами. Всевозможное оружие, с чеканными, отделанными в серебро и золото рукоятками, навешено поверх них. Перед Леилой-Фатьмой прибор для курения. Из тонкой трубки вьется душистый дымок кальяна. На грифельном одноногом столике стоит небольшая чашечка с черным турецким мокко. Кругом на полках расставлена дорогая серебряная домашняя утварь. Серебро - любимейший металл лезгинского племени - дорого ценится и в Бестуди, тогда как к золоту здесь равнодушны. Женщины-лезгинки проводят в труде весь день с утра до ночи. Они, между прочим, ткут тончайшие сукна за самодельным станком, расшивают их хитро сплетенным серебряным позументом, в то время как мужья-повелители их лежат на тахтах, беседуют с соседями и пьют шипучую бузу. Помимо пряжи, шитья, вышивания, лезгинки работают и в поле, и в лесу, и на дворе.
Леила-Фатьма - лезгинка. Но она богатая, важная лезгинка. Не для работы создана она. Ее руки непривычны к труду с самого детства. Она сроднилась с довольством, богатством и золотом. Золото, деньги она любит больше себя самой.
Точно мумия, неподвижно сидит Леила на тахте. Ее наряд - не наряд лезгинки. Те носят простые бешметы, синие рубахи, красные покрывала до пят из кумача, сплошь зашитые монетами с бахромою. У нее - смесь пестрых цветов, алого канауса, персидского бархата, голубого шелка. Она по виду почти старуха, хотя ей нет еще и сорока лет.
Восточные женщины старятся рано. И Леила кажется много старше своих лет. Ее седые космы торчат из-под чадры. Глаза ее дикие и блуждающие, неспокойные глаза. Жутко и хищно ее бронзовое, морщинистое лицо. Но наряд ее блещет яркостью и красотою.
Кораллы, монеты, серебряные бляхи, ожерелья броней кроют ее высохшую грудь.
Она курит кальян, чего не делает ни одна женщина аула. Курение - запрет Аллаха. Но что Леиле-Фатьме Аллах!
Шайтан, грозный дух бездн и гор, - ее защитник и повелитель. Ему служит Леила-Фатьма, ему! Раз она уклонилась от него, приблизилась к Алле и что же? Грозный дух поразил ее безумием. И она была пленницей у этой гордой, ненавистной "уруски" - Нины Бек-Израил.
Теперь она снова на свободе. И снова может служением шайтану нагребать кучу денег от проезжих богачей.
То, что умеет делать она, Леила-Фатьма, не сможет, не умеет ни один смертный.
При одном воспоминании об этом молодо вспыхивают ее глаза, выпрямляется сгорбленная фигура и горделиво поднимается голова.
Почтительное, несмелое покашливание у дверей приводит ее в себя.
- Ты, Гассан?
- Так, госпожа моя, твой верный Гассан пришел тебя потревожить.
Пожилой татарин стоит перед нею. Его фигура высока и сильна, как у атлета. Его грудь - грудь гиганта. Маленькие глаза блещут пронырливостью и умом. Несокрушимой силой веет от всего его существа, точно высеченного из камня.
Он, Гассан, помнит еще с юности Леилу-Фатьму, служил ее отцу, теперь служит ей верой и правдой.
- Там пришли дидайцы наниматься. Клянутся, что будут немы, как рыбы. Два мужа и один мальчишка.
- Как одеты они?
- У них больше заплат, нежели речей. За туман в месяц будут покорны, как псы, и…
- Позови их, Гассан. Ты знаешь, я распустила прежних слуг. Только ты с семьею остался у меня. На соседей-лезгин нельзя положиться. Опять известят Нину. Опять та приедет сюда и увезет меня с собою. Дидайцы надежнее, их можно купить золотом, этих цунтов.
- Они величают себя цези, госпожа, - усмехается Гассан.
- Пусть войдут, - приказывает Фатьма.
- С чистыми помыслами, с душами хрустальными, как слеза, войдите!
Гассан приподнимает полу ковра.
В отверстии двери появляются три фигуры. Косматые, старые, грязные папахи клочьями падают им на лица. Одежды всех троих рваны, как решето.
- Привет мудрой Леиле-Фатьме! - выходя вперед, говорит один из них. - Мы прослышали, что ищешь нукеров для своего гнезда.
- Да будет благословен ваш приход пророком! Вы слышали правду. Я ищу слуг. Гассан и его сыновья-джигиты у меня в усадьбе и в доме. Вас же возьму я сторожить мою низину, саклю и поля. Я буду щедра, как шах, дидайцы, но молчание - высшая служба ваша. Сумеете ли хранить его, друзья?
- Как бездны хранят свои тайны, госпожа, так и мы сохраним твою!
- Все, что делается в моей сакле, для людей - могила. Что бы ни увидели вы - да умрет в вас, да умрет!
- Клянусь за себя и друзей моих! - отвечает старший оборванец, Мамед.
- Все мы клянемся именем Аллаха! - вторят остальные.
Леила-Фатьма встает. Глаза ее полны мрака. Грозно лицо ее под легкой чадрой.
- Повторяйте за мною, - говорит она повелительно. - Пусть померкнет свет очей наших, пусть дикий тур растерзает наши тела, пусть горный дух задавит нас своими когтями, пусть бездна проглотит нас и сам шайтан заглянет нам в лицо, если мы откроем тайну Леилы-Фатьмы! Да будет так!
- Да будет так! - в голос произнесли дидайцы, подняв правые руки к потолку.
- А теперь жена Гассана заколет в честь вас барана и откроет свежие кувшины с бузой. Пируйте, джигиты! Утро вечера мудреней. Завтра на заре Гассан разбудит вас и раздаст вам новое платье, патроны и винтовки.
* * *
Снова вечер. В котловине "Совьего гнезда" жгут костры с той минуты, как ушел в бездну кровавый диск вечернего солнца. Исчадьями гор кажутся тени людей, подбрасывающих сухие сучья в огонь. Это Гассан, его два сына и три дидайца наблюдают за кострами.
В главной сакле усадьбы мелькает быстрая фигура юркой старушки.
Жена Гассана, Аминот, расставляет в кунацкой для гостей приборы для курения, кувшины бузы и блюдечки с шербетом и вареными в меду плодами. На дворе за саклей жалобно блеют молодые барашки. Их ждет печальная участь. Их заколют в честь приезжих гостей.
Эти гости не простые люди: кабардинский князь, который едет через горы, в самую Темир-Хан-Шуру по личному делу и его друзья. Богатый князь Казан-Оглы-Курбан со своей свитой.
Он знал еще старого наиба Мешедзе, давно знает и дочь его Леилу-Фатьму, слывущую пророчицей, колдуньей. И теперь, проездом, хочет изведать у нее Казан-Оглы-Курбан свою судьбу, будущее своей поездки, а кстати и попировать на перепутье. Посланный вперед в "Совье гнездо" нукер Аги сообщил своему господину ответ Фатьмы, пророчицы Бестуди: "Просит пожаловать отважнейшего из джигитов, просит поглядеть на такие чудеса, каких не встречал он, наверное, у себя на родине, ни в Верхней, ни в Нижней Кабарде".
Какие такие еще чудеса?
Ночь подкрадывается тихо и незаметно.
Полнеба уже заткано золотыми блестками звездных очей. Ржание коней слышится за соседним утесом.
- Гассан! Юноши! Мамед! Рагим! Али! Спешите навстречу! Подержите стремя князя. Введите почетного гостя под руки в дом. Аминот, клади на вертел свежего барана. Готов ли хинкал?
Хриплый голос Леилы-Фатьмы теперь стал точно моложе, звонче. Властные нотки зазвучали в нем.
Суетливо забегали черные очи. Она задумывается на минуту, соображает.
- Гостям еще не скоро попасть в саклю. Пойду приготовить мою белокурую гостью.
Дочь наиба отбрасывает ковер у двери, входит в соседнее помещение. Здесь ее горница. В углу из войлоков и подушек ложе для отдыха. Какие-то пучки трав, удушливых по аромату, разбросаны здесь и там. Легкое пламя ночника, жировой плошки с фитилем из кудели, колеблясь, освещает спальню. Быстро минует она ее. Дальше, дальше. Еще ковер, еще дверь.
Голубой фонарь, приобретенный еще отцом, наибом, у проезжих торгашей-персов, бросает неверный, словно лунный, свет на обстановку комнаты. Странная обстановка! Окон не видно, дверей тоже. Легкая шелковая, персидской же ткани, завеса в углу. Она колеблется неверно от малейшего движения воздуха.
Здесь нет ни тахты, ни диванов. На полу, поверх ковров, пушистых и мягких, как мхи на горных склонах Аварских ущелий, раскиданы звериные шкуры, меха: темно-бурый - медвежий, темный - лисий, белый - заячий и козий и золотисто-коричневый - олений, гладкий, отливающий сталью в голубых лучах фонаря. Поверх них набросаны серебром затканные подушки. В четырех углах этой странной комнаты стоят грифельные треножники. На них курится что-то пряное, сладкое, невыразимо пахучее, дурманящее мозг. Серебристый дымок чуть заметной струйкой плывет вверх к потолку со всех четырех концов комнаты и сливается в одно прозрачное облачко посередине ее.
Удушливый аромат мускуса, амбры и еще какого-то неведомого ядовитого цветка наполняет горницу, странную, как храм какого-то непонятного и неподвижного божества.
Тяжелая шелковая ткань тщательно укрывает стены. На ней начертаны вязью непонятные арабские письмена, изображения луны, полумесяцев и звезд, рельефно выделяющихся на фоне голубой ткани.