- Да. Я знаю… Доктор Розия Шалаева умэрла. - Глаза геолога сузились. - Вэликолэпный врач!.. Рэдкий врач…
И Костя вдруг подумал, что геолог - человек добрый.
- Так в чем же дэло, давай по порядку…
- Я уже все рассказал, - ответил Костя и опустил глаза.
- Возьмите трубочку, Борис Амиранович, - приоткрывая дверь, сказала геологу секретарша. - Москва на проводе.
Пока геолог разговаривал по телефону, Костя решился поднять глаза.
- Я, видите ли… Дело в том, что разливы рек. И я попал в наводнение, пока ехал из Кахетии в Сванетию.
- Ты живешь в Кахэтии?
- Нет. В Москве. Я из Москвы… Получил письмо от дедушки Гасвиани… Чтоб за Жужуной… И вдруг - дожди… Я пришел просить, чтоб вы помогли мне добраться. Потому что… В общем, я не могу ждать.
- Разберемся-ка по порядку, - сощурив глаза, сказал Борис. - Ты прав. Как тебя зовут?.. Костя?.. В этом году в Сванетии действительно был трехметровый снег… Дорога еще закрыта. Геологи докладывают, что сидят в Сванетии без дела. Правильно ли я тебя понял, что ты пришел ко мне посоветоваться?.. Так вот: я советую подождать.
- Нет. Я пришел не для этого. Мне сказали, что в Сванетию едут грузовики.
- Они едут, конечно, - задумчиво сказал Борис, - Но очень нерегулярно… Да и возьмут ли тебя? Грузовик - не автобус, это не пассажирский транспорт.
- Ну, а если бы самолетом? - вздохнув, спросил Костя.
- Самолеты, сам знаешь, не летают сейчас в Сванэтия: грозы, облачность…
- Вы мне поможете! Я уверен. Мне сказали - вы можете все!
Борис развел большие руки.
- Ну, раз сказали… - И, не выдержав, он улыбнулся. - Что ж… нельзя подрывать свой авторитет. Попробуем, постараемся. Соединюсь с автобазой в Зугдиди. Но не сегодня. Сегодня мне нэкогда. Скажи сэкретарше, чтобы напомнила завтра утром.
…Великое дело - добрая воля. Ей дано совершить многое: например, несмотря на трехметровые снега, посадить в грузовик, идущий в Сванетию, мальчика-москвича. Истинная доброта могущественна так же точно, как человеческая воля. И неправда это, что будто бы доброта уязвима. Она может стать уязвимым местом отдельного человека, но не множества людей. Когда доброта слита, она становится доброй волей.
А еще люди доброй воли называются солью земли. Они лечат. Учат. И совершают подвиги. Они изобретают. Строят мосты. На них держится старушка земля… Соль земли. Соль Сванетии. Как жить без соли? Не проживешь! Об этом довольно-таки прозрачно намекнул в письме к "досточтимому брату" дедушка Гасвиани.
Все это - и наводнение, и красивое лицо Бориса, и шумящий Ингур, и потоки дождя - вспоминает Костя, лежа в парадной комнате учительского дома. И, как всегда, вспоминает маму и отчего-то тревожится о ней. "Мама, - про себя говорит Костя, - мама…"
И засыпает.
11. Доктор Долговлас
- Костя… - едва шевеля губами, говорит Нина Сергеевна.
Ее несут на носилках. Она лежит на носилках, крепко зажмурившись и стиснув под одеялом кулаки.
Распахиваются двери парадной; соседи глядят ей вслед: заболела. А где же Коська?
Около кареты "скорой помощи" собрались любопытные.
"Это небось моя последняя дорога…" - подумалось ей.
И встало перед Ниной Сергеевной то, как множество и множество раз выходила она из этой парадной, выбегала из этой двери когда-то давно, когда была очень юной. Выбегала, теснимая радостью, предчувствием счастья, сознанием своей непобедимости и той красоты и добра, которые несет с собой. "Экая внутренняя чистота и ясность! Видно, это и было счастьем, а я и не знала!"
Так вот ее последняя дорога… Так, что ли?
"Отставить!" - сказала она себе и поморщилась.
На слове "отставить" машина тронулась. Нина Сергеевна слышала каждый поворот ее колес, она чувствовала, как звенит улица. Коренная москвичка, она сильно любила этот тоненький звон и умела слышать его.
В карете рядом с нею сидело двое санитаров, стажеры медицинского института, и Юра Богданов. Носилки остановились. Нина Сергеевна открыла глаза. Ее внесли в палату.
На дворе был ясный день. Свет причинял ей боль.
Лежа в палате, она ушла во тьму, где была одинока, как всегда бывает одинок тяжело больной человек.
Одна. Наедине с собой. В поединке за жизнь. Среди расплывчатых видений, о которых люди потом никогда никому не рассказывают. Да и кому расскажешь? То, что делалось с нею и в ней, было много торжественнее и больше того, что умеет рассказать о себе человек.
"Тебя нет, - разговаривала она с Константином Аверьянычем. - А я не тебя жалею… И не о тебе… Я себя жалею! Себя!.. Себя!.. Мне надо в тебя уткнуться. Заплакать. Мне тяжко, тяжко…"
Дни и ночи, и эта палата, и окна палаты, и эта кровать - все слилось в коридор, очень длинный и зыбкий. Тут и там вспыхивало то, что было прежде жизнью Нины Сергеевны. "Костя, Костя! Не забудь, полей кактусы…"
И опять она уходила во тьму, и опять светлело что-то за поворотом дороги.
"Мне жарко, - думала Нина Сергеевна. - Мне очень жарко. Мне недостает воздуху. Почему никто ничего не делает? Разве так можно?"
В какой-то из дней ей послышалась музыка. Она даже хотела пропеть эту музыку. Но сил недостало. Еще бы: дышать не хватает сил, а тут - пой!
Дни сменялись ночами. С кровати бессильно свешивалась ее рука. Сквозь кожу суховатой руки просвечивали вены. Пальцы, указательный и средний, были желто-коричневыми. От сигарет.
Но теперь даже во тьме тяжелых снов ей никогда не виделся дым папиросы. Желтоватые пальцы ни разу не ощутили, что сжимают сигарету.
Закрыв глаза, она как будто бы неслась над землей, над трубами, крышами, как это бывает в детских снах. Напрягшись, Нина Сергеевна расталкивала воздух руками.
Проводив Нину Сергеевну в больницу, Юра Богданов слепо зашагал по городу.
Ему виделась страдальческая складка, залегшая между ее бровей… Потом он вспомнил живой огонь ее глаз, которыми столько раз любовался.
Боль, испытываемая им, была сильней того бесконечно малого, что зовется человеческим самолюбием. То место в душе и жизни Юры Богданова, которое превратилось в боль, было, умиравшей Ниной Сергеевной. Она его не любила. Он это знал. Ну и что ж!
Он шел по летнему городу, залитому слепящим светом.
…Фрунзенская набережная. На той стороне реки - Нескучный сад. Он глядел на блестящую спокойную воду, в которой отражалось солнце. Видел деревья по ту сторону реки… И над всем этим в горячем летнем небе рядом с желтым солнцем, над кронами самых высоких деревьев, над блестящей водой, над пылью, которая носится по мостовым города, над расплавленным асфальтом и над склоненной головою Юры Богданова летела его молодая любовь.
"Пусть она никогда меня не полюбит… Пусть прогонит. Скажет: "Уйди" - уйду… Лишь бы только она…"
Нине Сергеевне было жарко. Она поднялась и взлетела. Она летела над хребтами Тэтнульда. Рядом с нею летел какой-то человек в снежно-белом халате. Ах да, его звали доктор Лунгстрем.
Она не могла понять, где слышала это слово, забыла, что прочла его на какой-то афише в те давние времена, когда ходила еще по улицам.
Этот доктор, доктор Лунгстрем, был в ее палате всего один-единственный раз… Небольшого роста, с редкими волосами, резкими движениями и тем особенным выражением лица, которое бывает у человека, когда рядом с ним происходит что-то торжественное, - он запомнился ей.
- Что за паника?.. Поверьте, через недельку другую она будет ходить как миленькая, - сказал он ее лечащему врачу.
И Нина Сергеевна не столько увидела, сколько услышала инстинктом тяжело больного человека, что этот врач так и не научился, видя смерть, оставаться к ней равнодушным.
Ни равнодушия, ни снисходительности, ни неизменного слова врачей "голубчик" не было в нем.
В нем была скрытая задушевность. Он был целителем подлинным - сострадающим.
И вот он летел теперь рядом с ней над хребтами Тэтнульда.
Ночь, которую они пролетали, была черной, без звезд и луны. В великой тьме полыхали черные знамена удушья.
Она летела и крепко держала доктора за руку.
Что-то светилось в ледяной черноте ночи… Выше, выше, к прохладе снегов и льда! Там легко дышать.
И вдруг он ступил на землю, оставил ее и пошел по горным дорогам. В руках он держал жестяную коробку, отламывал прохладные маленькие сосульки и складывал их в коробку. Для Нины Сергеевны.
…В эту ночь в палате несла дежурство стажерка-девушка, будущая медицинская сестра.
- Дышите! Глубже дышите, больная, - сказала девушка и поднесла к полуоткрытому рту больной кислородную трубку.
Очнувшись, Нина Сергеевна принялась дышать кислородом, чтобы доставить девочке удовольствие. И вдруг голова ее упала на согнутый локоть сестры.
- Скоро он и так уйдет от меня… Вырастет. Уйдет. Но он юн еще! Он был мой, мой… Что же это, что же это такое… У меня нет дочки, - вдруг прошептала она сестре. - Я бы хотела девочку… Я бы очень хотела девочку… Я всегда хотела сестру. Я хотела дочку…
- Дежурного! - засуетилась сестра. - У больной бред…
- Нет, нет, я обязательно буду жить, - успокоила девушку Нина Сергеевна. - Сегодня ночью я не умру, не бойся.
…Разгоралось утро. Освещало деревья в саду за окнами больницы имени Боткина.
Нина Сергеевна крепко спала, положив голову на согнутый локоть девушки-стажерки.
- Доктор Лунгстрем! Лунгстрем! - умоляла Юру Богданова Нина Сергеевна. - Позовите его, позовите Лунгстрема.
- Больная просит Лунгстрема… Разрешите, я его разыщу!
- Нет у нас такого врача! Выдумают тоже - "Лунгстрем"!..
Но это было одно-единственное ее желание. И она была так больна!..
Богданов стоял в саду больницы имени Боткина.
Из соседнего корпуса вышел человек небольшого роста в белом халате. За ним, как свита, шли доктора и студенты. Он шел стремительно… Лицо его было холодно. Более того - оно было надменно. Но Богданов узнал его.
- Это доктор Лунгстрем? - спросил он, схватив санитарку за руку.
- Какой вам еще Лунгстрем? Это Долговлас. Он в Боткинской консультантом…
Лунгстрем-Долговлас вскинул на Юру узкие насмешливые глаза. И вдруг глаза эти, густо-коричневые, без блеска, как будто бы вспыхнули.
- Прошу вас… - забормотал Юра. - Я вас очень, очень прошу… Шалаеву…
- Я помню эту больную, - сказал Долговлас. - Гемолиз?.. Не надо отчаиваться. У нее на редкость здоровое сердце. Шалаева?.. Выживет.
- Спасибо!.. Спасибо… Она… Она все время зовет Лунгстрема. Я знаю - здесь нет никакого Лунгстрема. Лунгстрем - это вы. И я вас прошу, понимаете! Я… я… - выдохнул Юра. И отвернулся.
12. "А-ах, Людмила, ты…"
Легковушка бежит вперед. Нет, не вперед, а вверх. Водителем - комсомольский секретарь Ивано.
Рядом с Костей - дикий Натэла. Она тоже едет в селение Калё. В гости к своему прадедушке - пастуху Гасвиани.
Натэла в брюках и куртке. На голове у нее неизменная голубая лента… Не замечает Костю. Третирует Костю… Даже, можно сказать, презирает Костю. То и дело выкрикивает что-то гортанно и коротко. И хохочет. Рот у Натэлы полуоткрыт. На щеках румянец. Натэла смотрит в окно…
Внизу, далеко внизу - Местия.
Сверху Местия кажется очень маленькой, будто видишь ее с борта самолета. Башни, башни, облитые солнцем. А горы лиловые…
Под тропой, под колесами движущейся машины, - кроны цветущих яблонь и груш. Летят орлы, широко разбросав крылья. Летят под машиной, а думают, что выше всех, потому что - птицы.
"Как я встречу ее? Что ей скажу? А что ей надо сказать?.."
А водитель машины, секретарь Ивано, не торопится. Рядом с ним ружьишко… Он то и дело останавливает машину, стреляет в горных индеек. Они падают жалкие, махонькие, опустив головы с поникшими клювами.
Когда Ивано стреляет, Натэла, выскочив из машины, останавливается поблизости и быстро-быстро лопочет что-то по-свански.
Он отдает ей ружье… Стреляет она. Почти не целясь… Влет, влет!
Взмахнула руками. В одной зажато ружье. Она счастлива. В траве у ног ее - окровавленный, вздрагивающий комок: птица с поникшим клювом. Экая, право, странная девочка…
Река.
- Ингур, Костья. Гляди, Ингур, - говорит Ивано.
На гигантском камне посредине Ингура, окруженная бурлящими водами, - башня.
…Домишки, дома, изгороди. Площадка для волейбола, огромное здание начальной школы, магазин, у дверей - продавец. Остановился и смотрит из-под руки на мчащуюся машину.
…Толпа людей. А впереди - девочка. Очень худая и очень тонкая. В черном платье и черной косынке. На ногах у нее такие же черные тапки, как на ногах учительницы. Девочка едва приметно сутулится, делает какое-то неуловимое движение и бежит. Бежит навстречу Косте, быстро-быстро перебирая в пыли худыми ногами. Лицо у нее желтовато-бледное, рот большой и странно знакомый. Глаза огромные, черные… Девочка вскидывает худые, тонкие руки:
А-ах, Людмила, ты..
Тару-ра-ра…
Часть третья. Саванэ
1. Брат и сестра
- Ты устал, братец, устал, да?.. Идем, Тэтнульд. Покажем братцу, какую мы для него приготовили комнату.
- Жужуна, как ты могла одна? Одна в целом доме? - оглядываясь, шепотом говорит Костя.
- А я не одна, братец. Здесь был Тэтнульд. Он - мамин… Но этим летом у дедушки Гасвиани умер сторожевой пес. Пастуху без собаки никак нельзя. И вот я велела Тэтнульду… Только он все-таки иногда возвращается… Я его бью, бью… А он возвращается.
На дворе ночь. В открытые окна комнаты большого дома Розии Шалаевой заглядывают деревья… По улице проходит кабан. Да нет - кабаниха. За ней малюсенькие поросятки с длинными рыльцами. Идут. Отбрасывают тени. Вот свинья подняла пятачок и хрюкнула… В пятачке ее влажного носа отражается серебряный полумесяц. Вдалеке, за аспидными, скучными крышами, угадываются горы. А там, совсем-совсем далеко, белеет что-то в темноте ночи.
Снег!..
За окнами тишина и тьма гор. А в комнатах Розии Шалаевой стены сплошь уставлены стеллажами. На стеллажах - книги. Они жмутся друг к другу, поднимаются до лепного низкого потолка.
И эта женщина, - женщина, которая прочла столько книг, - ходила совсем одна по дальним и узким тропам… Ведь она была доктором… Значит, и ночью ходила, и днем… Ну, а может, ездила?..
А какие они - эти дальние села?.. А какие к ним ведут тропы?.. А как она добиралась к своим больным? Может, на ослике, как старик, которого они встретили по дороге с дядей Карло?
В комнате, которую Жужуна приготовила Косте, стоят цветы. Цветы повсюду - в стеклянной банке на подоконнике, на полу в ведре… Золотые шафраны, колокола рододендронов, голубоватые колокольца. Небось лазила за ними наверх - в горы! Вот она, стоит дышит, старается улыбнуться Косте. "Кто ты, какая ты, мой второй самый близкий для меня на земле человек?.. Глаза твои как у нашего папы! Папины. И сутулая ты немножко, каким был папа. А отчего ты такая скрытная и такая вежливая?.."
- Тебе здесь нравится, братец? - застенчиво спрашивает Жужуна.
Что́ бы ему ответить: "Еще как нравится!"
Но Костя молчит…
Не дождавшись ответа, она, вздохнув, заботливо раскрывает его чемодан.
И вдруг - что же это? Жужуна от радости приоткрывает рот. На пол вместе с грязной рубахой, трусами и майкой Кости вываливаются розы. Вся комната переполнена их тонким и острым запахом… Щедрый дождь алого, пунцового, ярко- и бледно-розового… Первый раз Костя видит счастливым, порозовевшим ее задумчивое лицо.
- Это для меня? Для меня, братец? Я их сберегу, сохраню…
Она осторожно собирает розы в подол, уносит в другую комнату…
Костя остается один.
Он зажмуривается. Ему хочется не быть - провалиться, нажать волшебную кнопку - а вдруг бывают такие кнопки? - нажать ее, чтобы все началось сначала, сначала…
Ему видится дедушка Гасвиани, его стеганая кацавейка и шапка с кисточкой… Он слышит речь старика, простую, обрывистую:
"Ты прибыл, Константинэ… Мы тебя приветствуем в маленькой стране нашей…"
И блеск серебряного стакана, который поднял старик, и похожая на лапку птицы коричневая рука очень старого человека, поднявшая этот стакан. И вдруг - улыбка…
"Мы тебя испытали, Константинэ… Раз приехал - стало быть, брат. Тебе можно доверить девочку. Мы знаем, что ты работал в Кахетии. Зарабатывал на билеты для себя и сестры. Спасибо, Константинэ. Ты заботлив. Очень заботлив. Но Розия Шалаева оставила дочери дом. Его купит сельский Совет. Для клуба. Жужуна не бедная… Погости у нас несколько дней, как подобает гостю, и мы выправим документ…"
Старик говорил. Каждое его слово старательно повторял. Ивано по-русски - для Кости.
Замолчал. Но люди не начинали есть, не тронули стаканы с вином. Все будто ждали еще чего-то. Чего?..
И тут Жужуна тихонько шепнула Косте:
"Ты должен ответить, брат".
В голове Кости от ужаса заклубились все речи, какие он когда-либо в жизни слышал: речь пионервожатого о пользе металлолома, речь директора в начале и конце учебного года, речь учителя физкультуры: "Не подкачайте, не подкачайте, ребята!.."
"Мы постараемся, - выдохнул Костя. - Спасибо вам за доверие… Благодарю за сестру. Большое спасибо. - Он взмахнул рукой. - Одним словом, не подкачаем".
- Ты уснул, братец? - возвратившись в комнату, тихо спрашивает Жужуна. В руках она держит стакан молока и хлеб. - Ешь, братец… Ешь!..
- Да ты что, Жужуна? Отчего ты заладила: "Братец, братец!" Какой я братец? Я - Костя.
Ей кажется, что он рассердился, лицо ее вдруг делается испуганным.
- Да, да… Конечно. Ты - Костя. Ты - Костя, братец…
Она так потерянна, что готова, видно, принести в обмен за его сердечность все… Даже гордость. Жужуна еще не знает, что этой жертвой не купишь привязанности.
Костя молчит… И хотел бы ее одарить… Но не умей лгать. Она для него пока чужая.
Он тоже еще не знал, не догадывался, как трудно выразить взглядом, улыбкой или простым движением даже то сочувствие, которое истинно испытывал к ней… Не знал, что для этого нужно быть не только мальчиком Костей, но немножко еще и собакой Тэтнульдом. Ведь это наука вовсе не легкая - уметь побороть свою стыдливость.
От беспомощности Костя сердито сдвигает брови. И тотчас же хмурое выражение его лица отражается в темных отцовских глазах сестры…
Он отворачивается и, покашливая, спрашивает сурово:
- А что вон там? Наверху?
- Дом, - отвечает она с готовностью.
- "Дом, дом"!.. - ворчливо говорит Костя. - Там, наверно, чердак…
- Нет. Там комната, Константинэ! Хочешь посмотреть, братец?
И на самом деле, наверху - комната. Кровать, зеркало. На полу ковер. На стене фотографии. Это она - Розия.
Немолодая… Да нет же… Почти что старая… Нахмуренная… Нет, почти что сердитая… Легкая курчавость волос… Когда-то эти волосы были, должно быть, такие же, как Жужунины.
И вдруг он с робостью понимает: это комната ее матери.
- Жужуна… - виновато говорит Костя. - Я не знал… Отчего ты молчишь, Жужуна?
- Что?.. - рассеянно спрашивает она.
И, будто на что-то решившись, быстро подходит к письменному столу, раскрывает ящик, достает пожелтевшие фотографии…
Рядом с ней, наклонив набок голову, стоит Тэтнульд. Прислушивается, должно быть, к тому, как сильно бьется сердце хозяйки.